Чтение 13–й страницы книги ~Клочья тьмы на игре времени~

знал, что не сможет. Онемеет в последний момент.

Жирно чадит смоляной огонь на длиннющей железке. Только сунуть его в
серый, высушенный до трещин хворост...

(Запись в лабораторной тетради: Пересечение континуумов, локальная
хронотрансгрессия.)

...Тянутся дни в сером городе, бесполезные, никчемные дни... Зато
недели сгорают, проваливаются в небытие. Третья неделя к концу подходит.
Ни писем, ни повесток. Один на один с собою. Ждут. Они все еще ждут. А
времени мало остается, всего ничего.

И ясно уже для Мирхорста, что принял он мученический венец свой.
Абсолютно ясно. Но в глубине души надеется все-таки, что, может, и
обойдется как-нибудь, минет его чаша сия.

Пришла ночь, и миллионами ватт зажглись лампионы на Унтер-ден-Линден.
Звезды в холодном чистом воздухе кажутся крестами, окруженными тонкими
кольцами. Воздушная электричка грохочет над золотыми электрическими
улицами. Летит над адскими кострами. В черном небе над далеким Тиргартеном
вращается, разбрызгивая ослепительные хвосты, огромная свастика. А звезды
далеки и недоступны, как всегда.

Ночное небо тускло серебрится,

На всем его чрезмерности печать.

Мы - далеко, мы с ним не можем слиться, -

И слишком близко, чтоб о нем не знать.

Звезда упала!.. К ней спешил твой взгляд, -

Загадывай, проси в мгновенья эти!..

Чему бывать, чему не быть на свете?

И кто виновен? Кто не виноват? *

_______________

* Рильке.

Мирхорст вышел, не доезжая остановки до вокзала на Александерплац.
Прошел пешком до Мариан-Кирхе. Остановился перед порталом. Звездный свет
фосфорился на башенном шпиле. Улица была слабо освещена. Липы еще не
облетели. Смутно вырисовывались очертания средневековой фрески. Ночь
растворила краски. Только темное и светлое. Ночная тень и холодный ночной
блеск. <Пляски смерти>. Работа неизвестного мастера. Поражают размеры
фрески. В правом верхнем углу вы видите...

Поднялся по ступеням. Захотелось очутиться в гулком сумраке храма. На
звонких плитах его, под далеким невидимым сводом. Захотелось увидеть
отблеск витражей на холодной и гладкой бронзе купели.

Прочь городские заборы, в снежные выйдем просторы,

Не страшимся ни грома, ни тьмы,

Даже смерть встречаем смехом мы.

Протопал через улицу отряд Гитлерюгенд. Ночь раскололась на синие,
быстро тающие глыбы. Остались одиночество и сумрак. Опасный сумрак.

Он сел в трамвай и поехал домой. Отказался от ужина. Сказал жене, что
хочет немного поработать. Она принесла ему чай с поджаренным хлебом прямо
в кабинет. Он сделал вид, что углубленно размышляет над толстым томом
<Анналов физики>. Когда все в доме затихло, он прилег на диван. Так и
уснул одетый. Встал раньше всех. Побрился. Выпил стакан молока и
отправился в библиотеку...

...Он не мог больше читать. Собрал книги. Отдал их. Почти бегом
спустился по лестнице. Плащ застегнул уже на улице. Нервная тревога эта
накатила на него в читальном зале. Она нарастала, раскачиваясь, как
взбесившиеся качели. Гнала его куда-то по тихим, разгорающимся в солнечном
восходе улицам. Он сходил с тротуара и обгонял прохожих, с хрустом
раздавливая сухие утренние льдинки.

У маленького кабачка, где он теперь обычно обедал, резко остановился.
Толкнул дверь. Где-то вверху жалобно звякнул колокольчик. Раздраженно
поведя вытянутой рукой, раздвинул грохочущую бамбуковую занавеску. Лысый
кабатчик с толстыми и лиловыми от сетки лопнувших капилляров щеками до
горячего блеска натирал латунную стойку.

- Доброе утро, господин профессор. Вы сегодня ранняя пташка! Есть
айсбейн из копченых ножек. Только что приготовили. Могу порекомендовать
еще превосходные селедки <Бисмарк> в маринаде. Если угодно...

- Да, да, благодарю вас... Вы не разрешите воспользоваться вашим
телефоном?

- Прошу сюда, господин профессор, - сказал кабатчик, приподымая
стойку. - Прямо по коридору. Сразу после кухни.

Мирхорст прошел сквозь плотное бульонное облако, просачивающееся из
щелей в кухонной двери. Допотопный телефон с деревянной трубкой и
микрофоном, напоминающим рожок, висел на исписанной карандашом стене.
Нашарив выключатель, Мирхорст зажег тусклую, покрытую пыльной паутиной
лампочку.

Долго не соединялось. Позвонил еще раз. Гудки сразу оборвались.

- Алло! - нетерпеливо прокричал Мирхорст в потрескивающую тишину.

- Не приходи домой, Вольфганг! Не при... - трубку бросили на рычаг.
Жена кричала так... Он никогда в жизни не слышал, чтобы она так кричала...

Длинная черная змея скользила в серебрящейся на утреннем солнце
траве. Вместе с подружками в священную рощу пришла Эвридика. Сбросив
одежды, играли они на поляне. Смеялись румяные, запыхавшиеся, мокрые уже
от росы.

Змея ужалила Эвридику в ногу. И Орфей был далеко, когда умерла
Эвридика.

- Уже поговорили, господин профессор? Так как же насчет айсбейна? С
чесноком!

Он покачал головой. Сосредоточенно нахмурился и, сунув руки в
карманы, пошел к двери. Потом вдруг опомнился, повернулся к удивленному
кабатчику и, попытавшись улыбнуться, сказал:

- Благодарю вас, Иоганн. Я еще не голоден. Как-нибудь в другой раз.
Возможно, я зайду днем.

Он позвонил еще раз из автомата, но телефон не отвечал. Тревога сама
собой вдруг улеглась. Осталось лишь тупое недоумение. Он был совершенно
растерян и не знал, что делать дальше. Мысленно он давно ко всему
приготовился, но такого почему-то совершенно не предусмотрел. Ужасно
глупо. Ему и в голову не приходило, что за ним придут, когда его не будет
дома. Что же делать теперь?

Позвонил опять. Долго вслушивался в прерывистые гудки. Медленно
повесил трубку. Монета с лязгом упала вниз. Но он не вынул ее. Сохраняя
все то же сосредоточенное и растерянное выражение лица, вышел из кабины.

В тот день началась его трамвайная эпопея, закончившаяся в маленькой
комнате со спущенными шторами.

Пешком он дошел до центра. Миновал оживленный перекресток
Фридрихштрассе и Унтер-ден-Линден. Люди спешили куда-то. Никому ни до кого
не было дела. А он подумал, что за ним могут следить. Обернулся и
остановился. Его обходили равнодушно, не глядя, автоматически
поворачиваясь боком.

Немного успокоился. Какой смысл им следить за ним? Раз они уже
явились к нему домой, давно бы арестовали, если бы знали, где он
находится...

Остановил такси. Секунду смятенно размышлял. Вспомнил, как стоял
ночью перед <Плясками смерти>. Велел ехать к Мариан-Кирхе. Проносились за
окном облетающие деревья, серые стены домов и стены домов из ядовитого
темно-малинового кирпича. Ехать было хорошо и покойно. Неторопливо
думалось...

<На банковский вклад, наверное, уже наложили арест, - размышлял он
под неторопливый стук счетчика. - Деньги, пожалуй, следует приберечь>.

Вылез из машины невдалеке от церкви. Подождал, пока такси уедет.
Перешел на другую сторону улицы и направился к трамвайной остановке.

Маршрут ј 41. Узкая темная Софиенштрассе. Налево огромный
универсальный магазин Вертгейма. Розенталерштрассе и Розенталерплац. Здесь
его недавно жестоко избили. Зеерштрассе. Деревья. Дома. Длинная красная
ограда. Тюрьма Тегеле.

Легкая усмешка: приехали!

Он доехал до круга. Пересел в другой вагон и поехал обратно. Слез на
Розенталерплац. Маршрут ј 68. Виттенау. Северный вокзал. Больница.
Остановка за остановкой. Люди входят и выходят. Конечная! Герцберге! Дом
умалишенных. Инъекция фенола.

Опять приехали. И опять куда надо... Зато жизнь уменьшилась еще на
сорок минут, а карман облегчился на 20 пфеннигов. На Лотрингерштрассе он
освоил маршрут ј 4. Такие же остановки, такие же пассажиры и все тот же
серый город за окнами и царапающие стекло ветви облетающих лип. На
маршруте ј 99 даже задремал. Церковь святой Гедвиги. Галлеские ворота.
Темпельгоф. Мариендорф*. Осень яснее чувствовалась в пригородах. Крутой и
горьковатый дым сжигаемой на полях листвы. Запах усталой, засыпающей
земли. Побуревшая трава. Желтые и красные листья.

_______________

* Маршруты берлинского трамвая даны по состоянию на 1933 год.

Уже под вечер он попал совершенно случайно на Штеттинский вокзал.
Отсюда поезда отходят на Балтику. Море сейчас неприютное, штормовое. Серые
волны с угрюмым блеском. Желтоватая холодная пена...

Стало зябко. Начиналась мигрень. Целый день он ничего не ел. Только
чашечку кофе выпил утром. С булочкой. Невероятное утро это показалось
вдруг ужасно далеким. Пути к нему были отрезаны надолго, навсегда. Только
теперь со всей беспощадной обнаженностью до него дошла мысль, что он не
может вернуться домой. Дома больше нет. Все зачеркнуто. Перестало
существовать. И некуда, некуда деться.