пребывание в какой-нибудь стране, добиться права трудоустройства или
продлить визу - это было не дозволено. Когда ее, как и других членов
эстрадной труппы, лишили немецкого подданства и выслали из рейха - это
было дозволено. Когда главный советник, подтянутый и корректный, пожелал
остаться в музее - это было не дозволено. Когда ему запретили пользоваться
телефоном и закрыли банковские счета - это было дозволено. Когда она в
Лос-Анжелесе мыла посуду в столовой - это было дозволено. Когда отец хотел
послать ей из Берлина деньги, чтобы она могла записаться на роль в
Голливуде, - это было не дозволено. Когда ее выгнали из судомоек и она
оказалась на улице, совершенно незнакомой улице, и когда она от голода
согласилась на предложение незнакомого мужчины - это было дозволено. По
счастливой случайности он оказался христианином. Он женился на ней, его
звали Кристофер Галлагер. Ее отцу не было дозволено сохранить свое имя -
Фридрих Вильгельм Коган; он должен был звать себя Израиль Коган - и это
было дозволено. Раскаивался ли Кристофер, что женился на ней? Нет, не
раскаивался. Прусскому чиновнику, словно сошедшему с картин Менцеля, и его
робкой жене было не дозволено оставаться в Берлине, где они родились. Они
оказались в числе первых евреев, вывезенных из города. Это было дозволено.
В последний раз вышли они из дома на Купферграбен, был вечер, они влезли в
полицейский фургон, и Израиль Фридрих Вильгельм, корректный, без единой
пылинки на костюме, воспитанный пруссак, невозмутимо помогал своей
плачущей жене, Саре Гретхен, забраться в машину, а затем дверца
захлопнулась, и больше о них ничего не было известно до самого конца
войны, когда стало известно все обо всех, разумеется, никаких
подробностей, лишь в общих чертах, судьба, настигавшая без разбора,
смерть, утвердившаяся в стране, как обычай, - этого было достаточно.
Кристофер проревел своим громовым голосом: "Значит, ты остаешься в
Париже?" И она сказала: "Пойми меня". А он надрывался: "Я, конечно,
понимаю. Но тебе понравится. Тебе здесь очень понравится. Здесь все
изменилось. Мне очень нравится". И она сказала: "Отыщи пивной зал.
Напротив будет кафе. Кафе "Красотка". Я зубрила в нем свои роли". И он
прокричал: "Ну, конечно. Я обязательно туда схожу. Но тебе здесь
понравилось бы". Его злило, что она осталась в Париже. Ему не хватало ее.
Любила ли она Париж? Она вновь увидела перед собой Ренуара, увидела Сену,
Тюильри, ясный свет. Конечно, она любила этот вид, неповрежденный пейзаж,
однако в Европе повреждения вторгались и в то, что осталось целым, и
проступали наружу, как привидения, появляющиеся в полдень:
прусско-эллинские храмы на Музейном острове в Берлине лежали разрушенные и
разграбленные. Их она любила больше, чем Тюильри. Она не чувствовала
удовлетворения. В ней больше не было ненависти. Она только боялась. Она
боялась поехать в Германию хотя бы на три дня. Она стремилась прочь из
Европы. Она стремилась обратно в Санта-Ану. На берегу Тихого океана покой,
там забвение, покой и забвение ждали ее там. Волны были символом вечного
возвращения. В ветре было дыхание Азии, которой она не знала. _Азия -
мировая проблема номер один_. Однако Тихий океан вселял в нее спокойствие
и уверенность, которыми дышит природа, живущая мгновением, ее печаль
становилась легкой меланхолией и улетучивалась в распахнутый настежь мир,
исчезало честолюбивое желание быть знаменитой актрисой, но не радостное
чувство овладевало ею, скорее умиротворение, нечто вроде сна,
умиротворение, навеянное домом, верандой, пляжем, навеянное этой точкой в
бесконечности, точкой, достигнутой благодаря случайности, счастью или
предназначению. "Передай привет Эзре", - сказала она. "Он замечательный
парень, - проревел он. - Он может объясняться по-немецки, на твоем языке.
Он мне все переводит. Ты будешь рада. Тебе здесь понравится". - "Я знаю, -
сказала она. - Я тебя понимаю. Я жду вас. Я жду вас в Париже. Потом мы
поедем домой. Все будет хорошо. Дома все будет хорошо. Передай это Эзре!
Скажи ему, что я жду вас. Скажи ему, чтобы он все как следует осмотрел.
Скажи Эзре..."
деревом. Автомобиль выглядел как устаревшая модель спортивного самолета,
разжалованного в машину наземной службы. Эзра кружил над площадью; Он
поливал из бортовых орудий. Веселясь, он обстреливал улицу. Паника
овладела толпой, этим роем гуляк и убийц, кучкой охотников и их жертв. Они
плюхались на колени, хныкали и умоляли о пощаде. Они катались по земле.
Защищаясь, закрывали руками голову. Как перепуганное зверье, спешили
укрыться в своих жилищах. Витринные стекла больших магазинов разлетались
вдребезги. Светящиеся пули, трассируя, залетали в лавки. Перейдя на
бреющий, Эзра ринулся на памятник, который находился в центре американской
автостоянки при Американском универмаге. На ступенях памятника сидели
мальчики и девочки, сверстники Эзры. Они болтали, горланили, играли в
орлянку; они торговались, обменивались и ссорились из-за нескольких
американских вещиц; они дразнили лохматого щенка; они дрались и вновь
мирились. Эзра осыпал их градом своих светящихся пуль. Мертвые или
раненые, лежали дети на ступенях памятника. Щенок забился в водосточную
трубу. Какой-то мальчишка прокричал: "Это Эзра!" Эзра пролетел над крышей
Американского магазина и круто набрал высоту. Поднявшись высоко над
городом, он сбросил бомбу. _Ученые предостерегают_.
небесно-голубого лимузина. Маленькая девочка работала усердно; могло
показаться, что она чистит небесный вездеход, предназначенный для ангела.
Хейнц спрятался. Он вскарабкался на постамент памятника и, скрючившись,
притаился под лошадью курфюрста. Историки назвали этого курфюрста
Благочестивым. Во время религиозных войн он сражался за истинную веру. Его
враги тоже сражались за истинную веру. Уже тогда в вопросах
вероисповедания была неразбериха. Должно быть, пока шли сражения за веру,
она сама оказалась повсеместно побежденной. Зато благодаря войне
благочестивый курфюрст превратился в могущественного повелителя. Его
могущество возросло настолько, что его подданным стало не до шуток.
Религиозные битвы и княжеское могущество не интересовали Хейнца. Он
наблюдал за площадью.
вытянулись на стоянке машины. Когда у них кончится бензин, они станут
беспомощными колымагами, приютом для пастухов, если после следующей войны
еще будут пастись стада, укрытием для влюбленных, если только после смерти
люди смогут любить и захотят уединяться. Пока что машины были подвижны,
отполированы, горделивая выставка автомобилей, триумф технического
столетия, сага о господстве человека над силами природы, символ мнимой
победы над инерцией и сопротивлением во времени и пространстве. Возможно,
настанет день, когда эти машины будут оставлены. Они останутся на площади
стальными трупами. Ими нельзя будет пользоваться. Из них вынут то, что
сможет пригодиться, - подушку для сиденья. Ржавчина покроет то, что
осталось. Женщины, одетые модно и броско, важные, как дамы, и озорные, как
подростки, женщины, женщины в военной форме оливкового цвета, женщины в
чине лейтенанта и женщины в чине майора, вызывающе накрашенные молодые
девушки, множество женщин, служащие гражданских ведомств, офицеры и
рядовые, негры и негритянки - они все олицетворяли оккупацию, они кричали,
смеялись, махали, они наводняли площадь, они искусно вели среди стоящих
машин свои роскошные автомобили, поющие песнь богатства. Немцы поражались
и ужасались этой расточительности на колесах. Кое-кто думал: "Наши-то всю
войну протопали". По их убеждению, маршировать по чужой стране было
достойней, чем разъезжать по ней на машине: солдат, по их представлениям,
должен был маршировать, командовать же, согласно внушенным им правилам
игры, должны были фельдфебели, а не автоводители. Конечно, с водителями
приятнее, фельдфебели обычно грубы, но тут уж ничего не попишешь, главное
в том, чтобы соблюдались правила игры, чтобы в момент войны, победы или
поражения не нарушать установленных традиций. Немецкие офицеры, которые,
став теперь коммивояжерами, с трудом передвигались по городу и подолгу
ждали трамвая, держа в руке чемоданчик с образцами товаров, зеленели от
злости, видя, как простые американские солдаты, рассевшись, точно богатые
туристы, на мягких и удобных сиденьях, проезжают мимо своих начальников,
не отдавая приветствия. Это была демократия. Это был непорядок. Роскошные
машины придавали оккупации оттенок забавы, сибаритства и преступного
легкомыслия.
ангелом, для которого маленькая девочка до блеска начистила небесный
корабль. Малышка сделала книксен. Она сделала книксен и обтерла тряпкой
дверцу машины. Вашингтон подарил ей шоколадку и бананы. Он купил шоколадку
и бананы для этой маленькой девочки. Он был ее постоянным клиентом. Хейнц,
сидевший под животом у лошади Благочестивого курфюрста, скривил губы.
Дождавшись, когда Вашингтон отъехал, он слез с постамента. Он сплюнул на
доску, на которой бронзовыми буквами были перечислены победы курфюрста. Он
сказал: "Это был негритос моей мамаши".
как он встал, сплюнул и сказал: "Это был негритос моей мамаши". Усердная
маленькая девочка подошла к памятнику и стала задумчиво есть банан,
подаренный негритосом-его-мамаши. Щенок обнюхивал брошенную на землю
банановую кожуру. Маленькая девочка не замечала щенка. На нем не было
ошейника. Кто-то повязал ему вокруг шеи веревку. Щенок, казалось, был
теперь в плену, но по-прежнему без хозяина. Хейнц хвастался: ему уже один
раз дали порулить американской машиной, он может хоть каждый день ею
править, стоит ему захотеть. "Моя мамаша крутит с негритосом". Его начисто
лишил покоя темнокожий друг их семьи, чернокожий кормилец, приносивший в
дом подарки, но тем не менее чужой и своим появлением вызывавший неловкое
чувство. Бывали дни, когда он ложью устранял негра из своей жизни. "Что
поделывает ваш негр?" - спрашивали его ребята. "Какой негр? Что ты
болтаешь?" - отвечал он тогда. Зато в другой раз Он делал из Вашингтона
культ, расписывая его огромную физическую силу, его богатство, его
спортивную славу, а в конце выкладывал своим приятелям последний козырь,
Лукин Евгений
Маркелов Олег
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Пехов Алексей
Круз Андрей