Чтение 13–й страницы книги ~За веру, царя и социалистическое отечество~

- Кто я тогда - оборотень? Выходец с того света? Вурдалак?

- Тихо! - Бизяев приложил палец к губам. - Не богохульствуй в святом месте.

В двухсветном большом зале была устроена молельня - скромная, без алтаря. Зато икон и свечей имелось в избытке. Служили по старому обряду, хотя и не сказать чтобы очень усердно.

Предназначалась молельня для одного-единственного человека, но царь - пусть даже и самозваный - средь бела дня с богом уединиться не мог. На то христианину ночь дадена.

Вокруг Пугачёва, которого Барков из задних рядов разглядеть не мог, сгрудились атаманы, полковники, советники, писаря, порученцы, вновь назначенные московские старшины и всякий приблудный сброд вроде юродивого Федьки Драча, гремевшего ржавыми веригами и подвывавшего громче, чем сам протодьякон.

Наконец царский духовник возвестил многократное "Аллилуйя!", и все присутствующие принялись прилежно креститься, преклонять колени и лобызать иконы, кому какая была больше по нраву.

Барков, оставаясь на прежнем месте, мял в руках шапку. Бизяев, отступив назад, напряженно дышал ему в затылок. Нет, нелегкая тому досталась служба, хотя, возможно, и прибыльная.

Вскоре людей в часовне поубавилось, и Барков по спине опознал Пугачёва, одетого в расшитый серебром и золотом старинный кафтан, сохранившийся, наверное, ещё со времен царя Алексея Михайловича.

Самозванец беседовал о чём-то с громадным, дикого вида хамом, рожа которого состояла как бы из трех основных частей - дремучей бороды, людоедской пасти и медвежьих глазёнок, при том что нос отсутствовал напрочь. Имелось, правда, ещё и несокрушимое, как булыга, чело, но его сильно портило выжженное клеймо "Вор". Это был знаменитый душегуб Афонька Хлопуша, для которого в прежние времена на самой строгой каторге строили ещё и отдельное узилище.

Своего атамана он слушал без должного почтения, всё время переминался с ноги на ногу и поводил плечами. Когда он, небрежно махнув рукой, удалился, лики на образах как будто посветлели, а свечи загорелись ярче.

Пугачёв, зыркнув через плечо своим цыганистым оком, приметил Баркова, но даже не кивнул ему. Царь всё-таки.

За то время, что они не виделись, самозванец изменился мало - только в смоляной бороде добавилось седины да поперек лба легла глубокая складка, словно сабельный шрам.

Бизяев толкнул Баркова в поясницу, и тот поклонился, смахнув шапкой сор с затоптанного и заплеванного полисандрового паркета. Пугачёв никак на это не отреагировал, но Бизяев прошипел:

- Иди, он тебя зовёт.

По мере того как Барков неспешно приближался к самозванцу, люди вокруг расступались, и когда они, наконец, встретились лицом к лицу, молельня почти опустела. Пропал куда-то и Бизяев. Остались только церковные служки, гасившие свечи, да священник, собиравший свои требники и часословы.

- Здравия желаю, ваше величество! - Барков для пущего впечатления даже шпорами лязгнул. - Как жить-поживать изволите?

- Да ладно тебе... - буркнул Пугачёв, однако руку, как бывало прежде, не подал. - Какие между нами могут быть церемонии. С чем пожаловал?

- С тайным посланием.

- От кого?

- От персон, чьи имена смею назвать только при получении полных гарантий конфиденциальности... Доверительности, проще говоря, - добавил Барков, упреждая кислую мину Пугачёва.

- Скажи на милость... Видно, важные персоны, если в тени хотят остаться.

- Наиважнейшие!

- Сейчас на всей Руси-матушке только одна наиважнейшая персона имеется, - веско произнес Пугачёв. - Сам понимаешь, какая... Ладно, давай сюда своё послание.

- Велено передать на словах.

- Велено - не велено... - передразнил его Пугачёв. - С какой стати я тебе доверяться обязан? Вдруг ты лазутчик Катьки-сучки? Чем свои полномочия можешь подтвердить?

- Прошу! - Барков надорвал подкладку своей шапки (Бизяев проверить её не догадался) и предъявил самозванцу свернутую трубкой грамоту, запечатанную ярко-красным сургучом.

- Дурака не валяй. - Пугачёв небрежным жестом отстранил свиток. - Сам ведь знаешь, что с тех пор, как Алёшка Орлов мне голову ушиб, я грамоту позабыл. Лису этому, Бизяеву, потом отдашь. Он проверит.

- Как бы не продал, - усомнился Барков. - Кто однажды согрешил, тому и впредь веры нет.

- Это уже не твоя забота. Апостол Петр от господа бога трижды отрекался, а всё одно прощен был... Бизяеву иных милостей, кроме моих, ждать неоткуда. Замаран по макушку, а то и выше. С моего соизволения только и дышит... Между прочим, я тобой недавно интересовался.

- По какому поводу, осмелюсь узнать?

- Сейчас и не упомню. Не то казнить тебя хотел, не то одарить.

- С первым понятно. Вполне заслуживаю. А одарить за какие заслуги?

- За вирши твои препохабнейшие. Потешил ты меня ими когда-то. Что-нибудь новенькое намарал?

- Никак нет. Перехожу на крупную форму. - Для наглядности Барков обоими руками изобразил внушительный дамский бюст. - Пространный роман замыслил. На злободневную тему. Чается мне, что вещь получится посильнее, чем "Бова-королевич".

- Поведай, про что там сказывается.

- А про всё! Про войну и мир. Про преступление и наказание. Про коварство и любовь. Про красное и чёрное. Про мужиков и баб. Про живых и мёртвых. Про Руслана и Людмилу. Про Али-бабу и сорок разбойников... нет, вру, про это как раз и не будет.

- Наворотил ты братец... - Пугачёв задумался. - Так ведь про всё это в Священном Писании сказано.

- То другое! Я ведь на лавры пророка Моисея или царя Соломона не претендую. Они божьей благодатью вдохновлялись. А я если только кружкой вина. Сила моей книги будет не в выспренности, а, наоборот, в бренной обыденности. Например, я не только про любовь пишу, а и про разврат тоже. Да и преступления у меня такие, что их иной раз от подвигов не отличишь.

- Любопытно. А в каких краях действо происходит?

- Представь себе, батюшка, на Дону. В местах тебе знакомых. Смысл романа вкратце таков. Молодой казак, назовём его хоть Русланом, хоть Гришкой, хоть Емелей, прямо из родного хутора попадает на царскую службу. Оттуда ему прямая дорога на войну с германцами.

- С Фридрихом? - Пугачёв, сам понюхавший пороху в сражениях с пруссаками, молодецки подкрутил ус.

- Почти... Сражается он геройски, однако огорчен творящейся вокруг несправедливостью. Постепенно проникается духом свободолюбия и самомнения. Питает вражду к дворянам-мироедам и офицерству.

- Ну один к одному обо мне писано! - Пугачёв заметно повеселел. - Пойдём пройдемся, я табачка закурю.

- Тут на Руси как раз заваривается великая смута, - продолжал Барков, стараясь уклониться от облака вонючего махорочного дыма, целиком объявшего лжецаря. - Казак пристаёт к восставшим. Опять геройски сражается. Опять видит, что справедливости нет и на этой стороне. Еще больше проникается духом свободолюбия и самомнения. Питает вражду к зарвавшейся и зазнавшейся черни. Возвращается под дворянские знамена. С течением времени повторяется прежний расклад: геройство - разочарование - рост самомнения - переход в лагерь противника. И так раз пять или шесть, чтобы хватило на толстенную книженцию! Само собой, вера утрачена, здоровье подорвано, мошна пуста, а сердечная зазноба Людмила или там Аксинья гибнет от пули не -известных злодеев. Всё рухнуло, осталось одно самомнение. В конце концов казак возвращается в свой опустевший хутор и топит в проруби опостылевшее оружие.

- Всё? - Казалось, что дым одновременно исходит из всех отверстий, имевшихся на теле Пугачёва, включая ещё не до конца зажившие раны.

- А разве мало? - Барков, не ожидавший такой реакции, слегка опешил.

- Нет, не мало... Как мыслишь своё творение назвать?

- Как-нибудь попроще... "Казаки", например. Возможно, "Донские казаки". Или того проще - "Тихий Дон". Как в песне поётся.

- Не пойдет. - Пугачёв погрозил Баркову своей ужасной трубкой. - Поносное сочинение. Тлетворное. Донской казак случайным поветриям не подвержен и правое дело на неправое менять не должен. Довелось биться с офицерьём и дворянскими прихвостнями, так бейся до конца. Руби их в окрошку хоть десять книг подряд. А если кто зачнет по каждщ мелочи колебаться, так он не казак, а девка. И не надо никаких соплей про опустевший хутор! Врагам на мельницу воду льёшь. Пусть твой казак с победой возвращается в зажиточное сельцо, где его встречает богоданная супружница с ребятишками, а не какая-то ;рамная Людмила-Аксинья. И не оружие своё он должен губить, а мужицкого царя славить... Как ты того царя, кстати, описать собираешься?

- Таким, каков он в натуре есть! Мудрый, справедливый, с орлиным взором, с усами и трубкой. Отец народов, одним словом.

- Это правильно. - Пугачёв кивнул и вновь затянулся махорочным дымом, став похожим на кратер Везувия. - Но сам роман не годится. Плохой роман. Я бы даже сказал, вредительский. Зовёт не туда, куда следует. Если бы я тебя не знал, мог бы подумать, что его враг народа написал.

- Ничего страшного, ваше величество! Всё поправимо. У меня другая тема в запасе имеется. Ещё более злободневная. Поведать?

- Давай. Всё одно надо трубку докурить.

- Молодой казак, может быть, даже запорожский, с младенчества сочувствующий угнетённому народу, без колебания вливается в ряды восставших. Сражается геройски. Одержим духом самопожертвования и единения. Ни про какое самомнение даже не ведает. Колебаниям не подвержен. Везде и всюду сражается с дворянскими наймитами, а больше наймитками. Последних даже изгоняет из своей постели.

- Только не надо разврата, - внятно произнес Пугачёв.

- Разврата не будет, но лёгкий намёк не повредит... Справедливая борьба заканчивается полной победой. Здоровье молодого казака расстроено многочисленными ранениями и хворями, среди которых чахотка, лихорадка, несварение желудка, вшивость... Что, если для пущей жалости ещё и французскую болезнь упомянуть?

- Не надо. Казаки к ней не восприимчивы.

- Тогда добавим ломоту в костях. Однако, несмотря на эти напасти, молодой казак продолжает геройствовать и в мирное время. Осенью, в холода и слякоть, он прокладывает гужевую дорогу в ближайший лес, где втуне пропадают заранее заготовленные дрова, в коих так нуждаются победившие простолюдины.

- Про дрова ты вовремя напомнил. - Пугачёв принялся старательно разгонять пласты сизого дыма. - О дровах и нам не помешало бы позаботиться. Авось зазимуем здесь. Что дальше-то было?

- Дальше казак, которого уже нельзя назвать молодым, окончательно становится калекой-паралитиком, но даже в столь скорбном состоянии продолжает славить мудрого, справедливого и усатого мужицкого царя, за что получает в полное владение усадьбу в Таврической губернии.

- А разве есть такая? - весьма удивился Пугачёв, успевший изрядно порыскать по России.

- Ну не в Таврической, так в любой другой, где потеплее, - поправился Барков. - Для паралитика это немаловажное обстоятельство. Лекари рекомендуют. Свежие овощи опять же...

- Хвалю. - Пугачёв похлопал Баркова по плечу. - Тут уж никаких возражений быть не может. В самую точку угодил. Когда допишешь роман, непременно сообщи. Я тебе любую книгопечатню в пользование предоставлю. Постарайся толковое название придумать. Чтобы в душу запало.

- А ты мне, батюшка, не посодействуешь?

- С названием? Подумать надо... Это ведь не дитя наречь. Тут святцы не помогут. - Пугачёв принялся выколачивать трубку о мраморный череп какого-то античного мудреца, служившего казакам пособием для сабельных экзерциций62. - Что в сиём сочинении главное? Беспримерная стойкость. Как ни била человека жизнь, как ни гнула, а он тверд и прям остался, подобно булатному клинку. Вот и книгу так назови - "Как куется булат". Или что-то в том же духе.

- Подходящее название, - охотно согласился Барков. - Лучше и не придумаешь. Любой сочинитель позавидует.

- А много ли этих сочинителей на Руси осталось? - поинтересовался весьма довольный собой Пугачёв. - Я про задушевных сочинителей речь веду, а не про лизоблюдов наподобие Гаврилки Державина... Эх, ушел он от меня, собака!

- Да с полсотни наберётся. - Барков брякнул первое пришедшее на ум число.

- Ещё предостаточно... У нас власть хоть и мужицкая, да без сочинителей и ей накладно. Указ-то, суконным языком написанный, не до каждой головы дойдет, но если его в завлекательном виде составить вроде басни или оды, совсем другой коленкор получится.

- Заслушается народ, - подтвердил Барков. - А ещё лучше указ в потешных или фривольных виршах изложить. По примеру моего "Луки Мудыщева". Наизусть будут заучивать и друг у дружки списывать.

- Вот-вот! Понял ты меня. Потому всех уцелевших сочинителей надо до кучи собрать и в специально отведенном месте поселить. И пусть ни в чём нужды не знают. Для присмотра атаман грамотный потребуется. Ты бы согласился?

- Сочинителями атаманить? С превеликим удовольствием. Заодно, батюшка, и плясуний балетных мне подчини. Для приплоду.

- Нет, с этим срамом мы покончили. Негоже девкам нагишом при людях скакать. Для приплоду мы тебе кого попроще дадим. Монашек расстриженных, к примеру... Только на атаманской должности никакого Баркова быть не должно. Уж больно это прозвище богохульством и срамословием прославлено. Иное себе подбери.

- А имя как же?

- Имя оставь. Иванов на Руси, как гнуса на болоте. Имечко для любого случая подходящее.

- Пусть я тогда буду Иваном Бедным. Или Голодным. Можно ещё - Кислым. В крайнем случае - Горьким.

- Как хошь, так и называйся. Только Сладким или Гладким не надо. Дабы среди обывателей зависть не сеять... Опосля вы свои ряшки всё едино нагуляете. Сплошь Толстыми станете.

- Хотелось бы... - вздохнул Барков. - Когда же сии нововведения начнутся?

- Не раньше, чем вся Русь мне покорится. Полагаю, недолго осталось ждать. Хотя чует сердце, что покоя мне и тогда не обрести. - Лик Пугачёва, и без того отнюдь не светлый, омрачился ещё пуще.

- Что так?

- О людях заботы тяготят... Дворян мы на нет сведем, тут двух мнений быть не может. Купцов, попов и мещан тоже изрядно потреплем. А вот что, скажи, с крестьянством делать? Разбаловались крестьяне без господских батогов. До крайности разбаловались. Усадьбы дворянские разграбили, теперь друг друга зачали грабить. Хозяйство совсем забросили. Про сев озимых и думать забыли. Зачем же сеять, если барское зерно с прошлого урожая осталось! Солью земли себя возомнили, а ведь соль с землей мешаться не должна - испоганится. Во как!

- Крестьянин без надзора что вол без ярма, - горячо заговорил Барков. - Мало что бесполезен, так ещё и опасен. К ногтю его надо брать. Первым делом выход из прежних имений запретить. Под страхом; смерти. Землю ни в коем случае не раздавать. Иначе вместо мироедов-дворян скоро мироеды-кулаки появятся. Земля пусть остаётся казённой, а крестьянин при ней, как пчела при улье. Заместо барских управляющих своих казаков назначь. Думаю, десять тысяч проверенных молодцов у тебя найдется. Урожай целиком изымай в закрома государства. Оставлять допустимо только на самое скудное пропитание, остальное они сами украдут. Называться прежние поместья будут казёнными хозяйствами, проще говоря, казхозами. Всё крестьянское имущество подлежит обобществлению, исключая носильное платье и личные вещи вроде мисы и ложки. Топоры и вилы взять на особо строгий учет.

- Баб тоже обобществлять? - ухмыльнулся Пугачёв.

- Ни в коем случае! Тогда можно сразу крест на державе ставить. Обобществленная баба - хуже чумы. Это то же самое, что суховей или паводок обобществить. Потом никакого спасения не будет.

- Мысли ты здравые подаёшь... Зря, наверное, я тебя в сочинительские атаманы определил. Тебе бы в Войсковом круге заседать, да происхождение не позволяет. Казаки поповичей не любят. А с заводскими людьми как поступить? Зело они на всех озлоблены.

- Заводские - зараза известная. Если кто эту страну и погубит однажды, так единственно заводские. Люди, только с железом и огнём знающиеся, да ещё в постоянной скученности пребывающие, в нелюдей превращаются. Другой пример тому - матросня. Ну и каторжники того же пошиба. От них для святой Руси великая опасность. Я бы на твоем месте все заводы разрушил. Вот заводские поневоле и разбредутся.

- Где тогда пушки и подковы добывать?

- Подкову любой станичный кузнец изладит, а пушки нам Англия даст.

- За красивые глазки?

- Нет, за рекрутов. У нас этого добра с лихвой, а у англичан, наоборот, недостача. Гордого британского льва по всему миру ущемляют. В Европе французы, в Америке - свои собственные колонисты, в Азии - индусы, в Африке - негры. Такую прорву врагов только русский Ванька усмирить способен. Поскольку он к своей жизни наплевательски относится, то к чужой и подавно. Так что пушек будет столько, что хоть колокола из них лей.

- Напомни-ка мне, мил друг, за что тебя с должности попросили? Кажись, за пьянство, бахвальство и худые поступки? - Пугачёв лукаво прищурился.

- Навет это! - Барков насупился. - И клевета... Меня за свободомыслие преследовали и стихотворство. Завидовали... Какому русскому человеку пьянство и худые поступки не припишешь? Сам Михайло Ломоносов, мой учитель, склонность к сему имел.

- Ты на Ломоносова свои грехи не вали. Он помер давно. Меня другое заботит - можно ли тебе верить. Вдруг ты прежним вралем и пьяницей остался?

- С самого Успения не пил, ей-богу! Могу дыхнуть. - Барков на шаг придвинулся к Пугачёву. - И слово моё теперь крепче, чем алмаз. Клянусь!

- Ладно, не разоряйся... О деле толкуй. Ты Петербургом послан?

- Так точно, ваше величество.

- Чего Петербург желает? Войны или мира?

- Власти твёрдой. А помимо тебя никто её предоставить не может. Все общественные силы в разброде. Лучшие умы в сомнении. Чью сторону принять, к кому притулиться? Екатерина и под арестом интриги плетёт. Гвардия хоть и распущена, а тайком собирается. Среди горожан смута. Переворот в любой момент ожидается. Своими силами заговорщиков не приструнить.

- Это всё словеса. А я дельных предложений жду.

- Ты, батюшка, должен всеми наличными силами на Петербург выступить. Это для наших общих врагов как бы сигналом станет. Одни прикусят язык и угомонятся, а другие, напротив, о себе заявят. Вот и пусть! Мы их не боимся. Сам знаешь, что гадину лучше всего в тот момент давить, когда она логово покидает. Нынешние петербургские власти тебе отпор дадут, но только для вида, а в удобный момент капитулируют. Только желательно, чтобы казачки в городе не очень зверствовали. Не дай бог, чтобы Москва повторилась. Зачем своих подданных, аки басурман, резать да на церковных звонницах развешивать? Время-то нынче просвещённое, на нас Европа сморит.

- Да, озлобились тогда мои молодцы... Перестарались. Промашка вышла. - Пугачёв перекрестился. - Впредь осмотрительней будем... Дальше у твоих единомышленников какие планы?

- За новое государственное устройство предполагают браться.

- И какой же масти сия тварь?

- Масти конституционной. Тебя, батюшка, в диктаторы. Себе они просят важнейшие места в Тайном совете, иностранную коллегию и удельное ведомство. Тебе соответственно военную коллегию и Синод. Финансы в совместное управление. Сенат и тайная экспедиция упраздняются. Всё это, само собой, до созыва Поместного Собора, который и решит дальнейшую судьбу России. А пока все твои прежние манифесты восстанавливаются в силе.

- Какие ещё манифесты? - Пугачёв насторожился.

- Ай-я-яй! Короткая у тебя память, Петр Фёдорович. Прямо как у девицы. Те самые манифесты, которые ты издал, пребывая в звании императора всеросийского... Об отобрании у монастырей вотчин и крепостных крестьян. О прекращении гонений на раскольников. О свободе вероисповедания. Об уничтожении бродячих псов. О приличествующей длине париков. О недопущении в небо столицы ворон и прочих зловредных птиц. Об отмене политического сыска. О размежевании земель. О смягчении телесных наказаний... Манифесты по большей части разумные. Простой народ их с ликованием встретил. В особенности старообрядцы.

- Тю-тю, вспомнил! - Пугачёв даже присвистнул. - Прежние мои манифесты само время похерило. Нынче всё иначе будет.

- Как сие, батюшка, понимать? Бродячих псов в покое оставить? Земли монастырям вернуть? Зловредных птиц не гонять? Ведь упомянутый манифест был составлен вследствие того, что ворона тебе на треуголку нагадила. Прямо на ступенях божьего храма.

- Что-то я этот случай не упомню, - нахмурился Пугачёв.

- Помилуй, батюшка! Да что это с тобой! Ужель ты и оду забыл, которую я в честь твоего восшествия на престол составил? Мне за неё граф Разумовский двести рублей пенсиона пожаловал.

- Сколько раз повторять, отшиб мне память проклятый Орлов! Да и ода твоя, наверное, срамная была.

- Никак нет, батюшка. Самая что ни на есть благонравная. Вот послушай отрывочек.

Барков принял соответствующую пииту позу и с чувством продекламировал:

Премудрых дел твоих начало

Надежду россам подает

Что через жопу доходило,

Впредь через голову дойдет.

Завершив чтение, он тут же пояснил:

- Это я к тому, что ты шпицрутены на меры убеждения заменил.

- Врёшь ты всё. - Пугачёв едва сдержал улыбку. - Даже дурак Разумовский за такую похабщину двести рублей не дал бы.

- Ода длинная была. В двадцать четыре куплета. До места, мной зачитанного, граф Кирило просто не добрался... А хошь, я тебе новую оду посвящу? В честь чудесного спасения и возвращения на дедовский престол?

Прежде чем Пугачёв успел отреагировать на это предложение, Барков уже вдохновенно читал новое четверостишие:

Мохнаткой Катькиной прельщенный,

Злодей Орлов кинжал занес,

Но жив помазанник остался.

Его сонм ангелов унес

- С одами повременим. - Пугачёв решительно прервал чрезмерно распалившегося поэта. - На то будет своё время... А сейчас не мешкая возвращайся в Петербург и передай тем, кто тебя послал, что я все ихние условия принимаю. Хотя мог бы поторговаться-покочевряжиться. Едва только морозы грязь на дорогах скуют, сразу и выступлю. Встречное условие будет только одно. Пускай они Катьку построже стерегут, а ещё лучше - каким-либо способом отрешат от жизни. Нельзя ей, змее подколодной, доверять. Такую стервозу только немецкая земля способна родить.

- Пока сие невозможно. - Барков развел руками. - Приговор низложенной императрице по английскому примеру вынесет всенародный суд. Они-то своего короля не пощадили... Возни, конечно, много будет, но зато потом никто не посмеет упрекнуть тебя в жесткосердии и самоуправстве.

- Ох, не доведет вас это чистоплюйство до добра. - Пугачёв презрительно скривился. - Курицу зарубить брезгуете, а страной собираетесь править. Пташки милосердные! Ну ничего, с божьей помощью наведём порядок в России-матушке. Не мы Европе будем кланяться, а она нам. Вот тогда и сочиняй свои хвалебные оды. Нам для душевной услады, себе для пропитания телесного. Золотом за них будешь осыпан.

- Дожить бы. - Барков мечтательно закатил глаза. - А то последние штаны в самом неподходящем месте прохудились.

- Штаны мы тебе, так и быть, пожалуем. Дабы в дальней дороге не отморозил причинное место. Само собой и провиант получишь. Вина не ожидай. Знаю я твою пагубную склонность к сему зелью. Ещё заедешь не в ту сторону.

- Мне бы, батюшка, какими-нибудь бумагами от тебя запастись. А то в Петербурге власть столь же недоверчивая, как и здесь. Заподозрят, что я дальше Тосно никуда не ездил, а там целый месяц бражничал.

- За бумагами к Бизяеву обратись.

- А не продаст, хлыщ дворянский?

- Не успеет. Сегодня я ему полную отставку дам. И от должности, и от земной юдоли. Надокучил, ферт дворцовый.

- Тогда я, батюшка, поспешу. Дабы первого твоего советника живым застать. И самому отсель целехоньким уйти. Вдруг ты передумаешь! Нрав-то у тебя, как я погляжу, переменчивый, будто ветер-шелоник.

- О себе не беспокойся. Уйдёшь. Мне ты покудова живым полезней... Только напоследок есть у меня к тебе один вопрос. Мы ведь уже не первый год знаемся, так?

- Так.

- Был я в ту пору для всех простым казаком и скитался по свету в поисках куска хлеба. Знали про меня от силы два десятка ближайших товарищей. А ты, безбедное петербургское житьё оставив, зачал рыскать в степях между Волгой и Яиком, у всех встречных людишек выспрашивая: не знает ли кто человека по прозванию Емельян Пугачёв. Было такое?

- Было, не спорю, - чуть помедлив, ответил Барков.

- Ведь никаких достоинств за мной тогда не водилось, а про царское своё происхождение знал я один. Чем же я тебе интересен был? Отвечай прямо, не лжесловь. Гнева моего можешь не опасаться.

- К чистосердечному признанию, батюшка, принуждаешь? Что же, изволь... Нагадала мне однажды цыганка, что погубит Россию донской казак Емельян Пугачёв, бывший хорунжий. Вот я ради безопасности своего отечества и радел.

- Убить меня, стало быть, стремился?

- Имелось такое намерение, отрекаться не буду.

- Почему же ты не исполнил его? Удобных случаев, поди, хватало.

- Случаев хватало, да смысл пропал... Если в половодье река запруду подмывает, то любая капля может стать последней. И совсем не важно, как ту роковую каплю кличут - Емельяном Пугачёвым, Афанасием Хлопушей, Иваном Никой, Максей Шигаевым или Адылом Ашменевым. Один хрен не устоять запруде.

- Это надо так понимать, что среди других бунтарей я тебе самым пристойным показался?

- По сравнению с Хлопушей или Грязновым ты, батюшка, просто голубь.

- За откровенный ответ хвалю. Больше ни о чём пытать не буду. Ступай с богом. Может, когда ещё и свидимся.

- Непременно.