Чтение 13–й страницы книги ~Карл, герцог~

- Не части, не части! - в раздражении перебивает Бернара Филипп. - У меня голова идет кругом от твоих "спрашивает-говорит".

Бернар смолкает.

- Людо - это Людовик, - вслух размышляет Филипп. - А что это нам дает? Она разыграла Людовика. Хм-м-м. Что это значит?

- Не знаю.

- Ну хоть какое у него было выражение лица, когда он всё это говорил?

- Он стоял ко мне спиной.

- А у неё?

- Хитрое. У неё было хитрое выражение лица, - пояснил Бернар.

- Ладно, - не впервые Филиппу приходилось признавать своё поражение на поприще прикладной герменевтики. - Что было дальше?

- Они предались блуду и более ничего достойного упоминания не говорили.

- И долго?

- Долго.

Встретив взглядом гнилую улыбку герцога Филиппа, Бернар счел нужным добавить:

- Я не смотрел.

Как он написал? Так и написал: "Предлагаю Вам, милостивый государь Людовик, обменять в бытность свою нашего, ныне же Вашего Сен-Поля, на в бытность свою Вашу, ныне же, волею Господа, нашу Изабеллу Нормандскую". В переводе на язык без двусмысленностей, вслух заметил Луи, сие означало: "Ну шо, махнемся блядями?" Карл не из вежливости посмеялся.

Изабелла, о пташка (меццо-сопрано)! - так будет сокрушаться Людовик (тенор) в оперном варианте событий, - томится в жестоком Дижоне, где полюбляют одних лишь парубков и кровопролитие, да и то не всех и не всякое. А она - о беспомощна! Так одинока! В склепе угрюмом застенок! (Звучит тема злодейки-судьбы из первого действия). Она взаперти! В замке заточена она! Злыми засовами засована она! (Пауза) Хорошо ещё, если кормят. Интересно, а вдруг Людовик согласится?

- Посмотрим, - уклончиво ответил Луи и утопил перо в чернильнице. А затем, перечитав ультиматум вновь, подытожил:

- Пожалуй, хватит с него.

Карл выдернул бумагу из-под локтя Луи и пробежал по строкам взглядом технического редактора. Ультиматум был короток, словно бабье лето в Лапландии.

Ровно через сорок восемь часов тот же самый лист, превратившийся в письмо, подпертое снизу кустистой виньеткой, в которой европейские монархи сразу узнавали подпись "Герцог Филипп", письмо, припечатанное Большой Печатью, уже преодолело четверть пути, разделявшего Дижон и Париж. Четверть. Ещё три.

Филипп в задумчивости. Позвать Карла? Позвать Карла! Позвать Карла и похвалить. Позвать Карла и не похвалить. Не за что его ругать - не за что и хвалить. Как жаль, что Изабелла в Испании, без неё все решения выглядят неокончательными, а все идеи мнятся идейками. Изабеллы нет. Зато другая - в Дижоне, ёпэрэсэтэ. Позвать Карла и заставить жениться. Шутка. По крайней мере, часть проблем это решило бы.

- Пойди узнай, чем занят молодой граф, - распорядился Филипп, и озадаченный слуга, тоже худощавый и белобрысый, расторопно откланялся.

Филиппу вспомнился Мартин фон Остхофен. Но как? Как у них это получается? Да, потом они обмениваются красноречивыми взглядами и говорят загадками. Это уже потом они наслаждаются противоестественными ласками и всё-всё-всё скрывают, мучительно опасаясь разоблачения. Всё такое происходит уже потом. Но скажите, как они узнают друг друга? Как они выделяют друг друга среди тысячи обыкновенных участников фаблио? Вот, предположим, они встречаются в людном месте. Как они столковываются? Они что, понимают друг друга без слов? Ладно тезис, ладно антитезис, но как начинается синтез?

В такие минуты стремительно дряхлеющему Филиппу становилось особенно грустно от того, что некая uncommon wisdom <неизреченная мудрость (англ.).>, воплощенная в умении узнавать в человеке нечто, не отраженное на его гербе, более того - скрываемое, но всё же, вероятно, открытое - осталась им не познана. Их нужно делать судьями, - решил Филипп, - ведь они сразу видят то, что обвинение должно доказывать, привлекая приватную переписку, свидетелей, проктологов. Что делает сейчас Карл? Клеит Изабеллу, чтобы все видели, какой он волокита, какой он жеребец? Да какая, в сущности, разница, что он делает? Если он желает видеть в Карле то, что отец желает видеть в сыне, следует развивать не только избирательное зрение, но и активную, избирательную слепоту.

В тот день Бернар был отозван со своего поста. "Теперь уже всё равно", - объяснил Бернару Филипп, а Бернар, который понял это так, что Карла уже не исправить, ответил: "Действительно".

Знать любит иногда переодеваться простолюдьем и уж, конечно, ей нравится казаться "проще". Отчасти поэтому в Шароле Изабелла настойчиво хаживала по окрестностям, которые назывались "природой". Её сегодняшняя прогулка старательно копировалась с её вчерашней и всё это вместе называлось "постоянством".

Спустя неделю она уже примелькалась работникам, купчихам и бродягам. Они даже знали её по имени. "Это Изабелла", - объяснял поденщик своему понятливому мулу и таким образом за прогуливающейся госпожой как бы закреплялись паспорт и подпись. Как-то раз Карлу пришло в голову составить ей компанию. "Это Изабелла, - доложила подслеповатому клошару его товарка, - а это, - добавила она, целя пальцем в насвистывающего Карла, - а это её хахаль."

"Милая матушка!" - резво нацарапал Карл на девственном листе, но, не видя впереди шоссе, ударил по тормозам. Нужно написать ровно столько, чтобы подпись с длинношеим "Ш" ("Граф Шароле, твой сын") пришлась как можно ближе к низу листа и ни в коем случае не к середине.

Он съехал вниз и подписался. Из тех же соображений туннели начинают рыть сразу с двух сторон. Чтобы означить объём работ. Подпись читалась так: "Я жив, здравствую и ещё не позабыл тебя, дорогая матушка". Всё остальное читалось так: "Мне жутко неловко посылать тебе чистый лист бумаги". В задумчивости Карл намалевал в верхнем правом углу розу, которая чудо как была похожа на паутину, у которой отрос когтистый стебель. А что? Весьма половозрелый намек. Можно понимать его как sub rosa, как "всё это конфиденциально", как "всё между нами". Цветок приблизил Карла к цели ещё на один дюйм.

В письме должны быть новости. Сен-Поль, Шиболет, Изабелла - вот всё, о чём можно было написать матушке, ибо она всё равно узнает (а быть может и уже узнала) об этом всенепременно из обычных куда более проворных источников. Изабелла, Шиболет, Сен-Поль - вот то, о чём лучше бы ей не знать вовсе. Естественной развязкой, которую сулит ему последнее письмо, будет, очевидно, свадьба. Присутствие похищенной невесты в Дижоне лишь конкретизирует детали. Какая разница - согласится Людовик или нет? "Сен-Поль бежал. Мы взяли Шиболет. Фаворитка Людовика по имени Изабелла в Дижоне. Ультиматум Людовику отослан. Ждем ответа. Вот события последних нескольких дней, о которых тебе, верно, и без меня уже всё известно."

"Граф Шароле, твой сын", - перечитал Карл, добавил к этому "люблю" и опустил письмо в конверт.

Так прошло утро. Карл сочинял, Луи спал, Изабелла вышивала в углу кружевного платочка претенциозный вензель "А.Ж."

Это был один из тех редчайших случаев, когда Людовик принял все условия полностью, сразу и без малейших колебаний. Более того - он принял их прежде, чем на письмо с бургундским ультиматумом опустилась Большая Печать.

Людовик был умен в той степени, когда это обоюдоострое качество ещё не может быть априорно отнесено в список достоинств, но уже действует в полную силу и оставляет повсюду следы своей демиургической работы.

Поэтому, как только с восточной границы отменный французский узун-кулак, обустроенный и настроенный ещё Карлом Седьмым, отцом Людовика, донес вести об уничтожении замка Шиболет и похищении Изабеллы, король понял всю тривиальную бургундскую одноходовку. Да, похитить мою пташку и потребовать за её жизнь и здоровье не тысячу тысяч золотых экю, не Овернь и Наварру, а вполне поценную вещицу - графа Сен-Поля, нашего свежего перебежчика. Заполучив же его в руки, устроить в Дижоне громкий образцово-показательный процесс по стандартам Салической правды, сорвать с его герба кубики командарма и казнить как гада, клеветника и свинью в обличье лисы.

Тотчас же Людовик отдал приказ арестовать Сен-Поля. Граф был взят под стражу - учтиво, но решительно. У дверей, на заднем дворе, на чердаке и в каждой комнате приобретенного им в Париже дома появились по два вооруженных до зубов шотландца. И пока Сен-Поль, которому причина ареста сообщена не была (а зачем, собственно?), обливаясь холодным потом, слушал заунывный вой волынок, Людовик с нетерпением ожидал бургундского ультиматума.

Нетерпение Людовика было столь велико, что едва ему сообщили о появлении на границе медлительной кавалькады бургундского посольства (имевшего полномочия войны и мира на случай категорического отказа короля, а потому весьма громоздкого), он выслал ему навстречу маршала Оливье и Сен-Поля под всё тем же шотландским конвоем.

Оливье, как недавний непосредственный спаситель графа от гнева бургундов, относился к Сен-Полю довольно тепло - как к найденышу, что ли. Поэтому, нарушая строжайшие запреты своего короля, он на второй день пути сообщил едущему рядом с ним Сен-Полю предысторию его внезапного ареста.

- Святые угодники! - Сен-Поль исторг мириады иронических флюидов. - И после этого Вы продолжаете называть своего короля умнейшим человеком? Да когда все узнают о том, что король Франции променял графа на свою содержанку по первому требованию, а, точнее, до первого требования бургундов, его подымут на смех даже в любвеобильной Флоренции. Его Величеству следовало бы объявить войну Бургундии и вернуть свою женщину силой меча!

Оливье скептически покосился на графа.

- По-моему, последний прецедент подобной доблести назывался Троянской войной.

Сен-Поль горько усмехнулся. Конечно, чего уж там, что правда то правда. И всё-таки такой скороспелой сговорчивости короля Сен-Поль никак не ожидал.

- Нет, это действительно странно, - сказал граф после минутного молчания. - Неужели эта Изабелла так хороша, что ради неё король Франции готов потерять лицо?

Если бы рядом с ним был не Сен-Поль, и если бы Сен-Поль не был обречен смерти, Оливье никогда не сказал бы то, что сказал.

- Хороша, - с каким-то подозрительным, еле слышным всхлипом кивнул Оливье. И, понизив голос почти до шёпота, добавил:

- Это во-первых. А во-вторых госпожа Изабелла носит под сердцем ребенка от короля.

Да, ради Изабеллы король Франции был готов потерять лицо. Почему? Потому что иногда Людовик, оставшись наедине сам с собой, запирал свой лишенный окон рабочий кабинет изнутри и в кромешной темноте-тишине-пустоте разглядывал своё лицо в зеркале искуснейшей и тончайшей работы (зеркало, однако, на стенах и на потолке отсутствовало и даже на полу его не было). Король очень пристрастно изучал его, своё лицо. И королю не очень-то нравилось то, что он видел.

Людовик, например, честно признавался себе, что, пожалуй, не очень любит детей. Да и милую Францию любит как-то странно, преимущественно через формулу "Государство это я". Но любить и заботиться - достаточно разные вещи. Он наверняка не любит Изабеллу, но при этом недурственно заботится о ней. Вот, во время своего последнего и совсем недавнего приезда в замок Шиболет привез двух роскошных кенарей, например. А всё потому, что ожидание её (и его!) ребенка (которому, конечно, никогда не бывать королем, но Великим бастардом - запросто) оживляло в нем, Людовике, не разумное, но доброе и вечное чувствование зверя, зверя и собственника, который через обладание молодой и привлекательной женщиной приходит к собственному продолжению в будущее и это было куда лучше, чем просто власть. К тому же до этого Людовик ещё не имел счастья быть отцом (по крайней мере, ему ничего не сообщали), и королю было по-человечески любопытно: как это - существо, которое наполовину я, а наполовину женщина, которую каких-то девять месяцев назад я просто трахал?

Во главе бургундского посольства стоял сеньор де Круа, фаворит Филиппа Доброго, который две недели назад, в преддверии назревавшей бучи, вернулся по требованию герцога из Дофине, где устраивал судьбу своей средней дочери.

Из-за герцогского вызова торговлю с женихами пришлось прервать на самом интересном месте. И вот теперь де Круа обижался на герцога: неужели среди тысяч вассалов Бургундского Дома не нашлось ни одного, который мог бы справить посольство в Париже? С другой стороны, самолюбию де Круа льстил тот факт, что да, не нашлось ни одного, и что он лучший из лучших в старой бургундской гвардии, особенно после глупой гибели Брийо. Поэтому де Круа то брюзжал о полном упадке морали в Дижоне, из-за которого, в сущности, он здесь, то, лучезарно улыбаясь, пускался в пространные воспоминания о своих былых встречах с совсем молодым Людовиком, который и королем-то никаким тогда не был и, интригуя против своего папаши Карла VII, доинтриговался до того, что бежал из Парижа и искал защиты при бургундском дворе.

Своими моралиями де Круа делился с тремя рослыми и вполне тупыми рыцарями, которые были приданы непосредственно ему для поднятия авторитета и, одновременно, заправляли семью копьями эскорта.

Де Круа как раз вел к концу пассаж о том, что, дескать, таких хладнокровных душегубов как Сен-Поль надо сжигать, да-да, сжигать подобно колдунам и ведьмам, невзирая на титулы и заслуги, когда среди приближающихся из-под закатного солнца всадников он увидел упомянутого Сен-Поля. Граф был простоволос, безоружен, одет в некогда белую рубаху и прикован кандалами к передней седельной луке. На плечах Сен-Поля лежали багровые следы отлетающего в Страну Инков светила, а на белом, как мел, лице - глубокие тени Тартара.

Де Круа совершенно не удивился.

- Глядите-ка, монсеньоры, - каркнул он. - Вот и он, голуба, сам плывет к нам в руки.

Через час, после задушевной беседы маршала Оливье и де Круа было решено, что ни тем, ни другим ехать дальше некуда и незачем. Голуба Сен-Поль здесь, а за пташкой Изабеллой достаточно всего лишь послать гонца на быстролетной кобыле. Поэтому все разместились в ближайшей деревенской гостинице караулить Сен-Поля, жрать и ожидать появления сочащейся слезами счастья королевской подружки.

Долго ждать не пришлось. Одним прекрасным, истинно прекрасным розовым утром, когда дрозды подбирали по садам последние лакомые и переспелые вишни, а на полторы тысячи лье к востоку султан Мехмед II Завоеватель, почесав в черной бороде, первый раз серьезно задумался, а не подобрать ли последний лакомый и переспелый кус Византийской империи - собственно, Константинополь - в деревню въехали четверо. Карл, Луи, Изабелла и рыцарь, выполнявший на векторе гостиница - Дижон функции гонца графа де Круа, а на векторе Дижон - гостиница функции проводника графа Шароле.

После общего кипежа, вызванного внеплановым прибытием графа Шароле (которого и де Круа, и Оливье, и Сен-Поль по разным причинам побаивались), все кое-как расселись и началась процедура.

Де Круа от лица своего герцога официально огласил ультиматум. Маршал Оливье от лица своего короля официально ультиматум принял. Карл всё это время не расставался с подозрительно постной миной и только один раз, не меняясь в лице, подмигнул Сен-Полю, сидевшему за столом напротив.

Сен-Поль счел ужимки Карла беспросветно черным юмором. Дескать, в Дижоне мы с тобой, Сен-Поль, повеселимся всласть. Граф почувствовал газированную пустоту в животе, как перед приемом у зубодера. В сущности, по прибытии в Дижон это ему и предстояло - встреча с зубодерами и костоправами тайной канцелярии Филиппа Доброго (Очень).

- Итак, монсеньоры, - торжественно провозгласил Оливье, - вернем же друг другу наших временных гостей и да упрочится мир между Его Величеством королем Франции Людовиком и Великим герцогом Запада Филиппом.

Карл ждал именно этого. Вот французы и расписались в своём поражении. Сливки готовы, осталось только их собрать и слопать.

- Мир - это хорошо, - сказал Карл с расстановкой. - Но я не вижу здесь упомянутых Вами гостей. Со мной моя супруга, а с вами - какой-то каторжанин в цепях. Если он Вам больше не нужен - подавайте его сюда, так уж и быть, отрубим ему голову за свой счет. Но моя жена останется со мной. Это вполне справедливо, не так ли?

Граф Сен-Поль: "Уффф! С этого надо было начинать, всю душу вымотали гады, но как же ребенок короля?"

Маршал Оливье: "Жена!?? Но как же ребенок короля?"

Сеньор де Круа: "Два раза переспал и уже - жена-а... Да на месте герцога Филиппа я бы всыпал такому сынку двадцать горячих и - в действующую армию!"

Брюс из Гэллоуэя, молодой шотландский гвардеец на карауле у дверей: "Но как же малой короля?"

- Сир Шароле, Вы забываетесь! - де Круа мгновенно стал пунцов и потен. - Наш государь пока что герцог Филипп и Вы не имеете никаких прав выкидывать такие коленца на переговорах!

- Сир де Круа, - Карл был безмятежен, - не надо орать. Я обвенчался с Изабеллой позавчера по христианскому обряду и не понимаю при чем здесь "коленца". Благословение матушки я получил уже давно. Мой отец куда умнее Вас, к счастью, и за ним тоже не станет. Поэтому никакого обмена не будет. Ясно?

Да, по крайней мере Оливье всё это было ясно с первых слов Карла. Но.

- Сир Шароле, известно ли Вам, что госпожа Изабелла ожидает ребенка от короля Франции?

Тон у Оливье вышел настолько гробовым, что немного оттаявший Сен-Поль был вынужден спрятать лицо в ладонях - слишком смешно, особенно после такой нервотрепки.

- Какой вздор, - повела плечом Изабелла. - Да, я пару раз намекала королю на что-то подобное, хотя и не была до конца уверена, но, прошу простить мою прямоту, как раз совсем недавно я вновь носила крови.

Все присутствующие (кроме Карла, ясно) по сексистскому молчаливому сговору не ожидали услышать от Изабеллы ни звука. Поэтому её слова ни для кого не сложились в сообщение, так и оставшись лишь подозрительной бандой звуков. Оливье и де Круа продолжали смотреть на Карла. Так известно или нет, чёрт побери, этому неоперившемуся гангстеру, что его залетная подружка, го-спо-жа Изабелла, ожидает ре-бен-ка от самого ко-ро-ля Франции?

Десять секунд Карл молчал, недоумевая, какие ещё вопросы могут быть у этих болванов после столь недвусмысленного коммюнике Изабеллы. Наконец граф Шароле понял, что они Изабеллу просто не слышат. Значит - на бис.

- Мне известно, что госпожа Изабелла была вынуждена лгать королю Франции, сир. Это мне известно, - кивнул Карл. - Но отсюда не следует, что она повторяла эту же ложь мне. Так что, если кто-то из вас ещё не понял, повторяю: госпожа Изабелла не ожидает ребенка от короля Франции. Если вам угодно, она присягнет на Библии.

Присяга не потребовалась.

Когда з/к Сен-Поль, его шотландские конвоиры и меланхолический Оливье вернулись в Париж, король уже был обо всем осведомлен, уже успел сорвать злость на приближенных и симулировал внешнее спокойствие вплоть до блаженной беззаботности. "Пустое", - сказал он Оливье, а Сен-Поля приказал незамедлительно освободить из-под стражи, дал ему денег и предложил должность коннетабля Франции. Сен-Поль сразу же согласился, хотя прекрасно понимал, что своим удивительным взлётом обязан исключительно Карлу, а не своим сомнительным талантам войсководителя. Граф Шароле возвысил содержанку Людовика, сделав её своей супругой. Людовик не мог подобным образом осчастливить себя и графа Сен-Поля, но по крайней мере дал ему высокий золотопогонный пост.

Так завершилось бургундское фаблио для Сен-Поля. Но не для Карла. Ибо отныне Людовик увидел в графе Шароле врага. Не такого врага, который обозначен на карте флажком синего цвета, а в пухлом отчете военной разведки деликатно именуется "неприятелем", "противником" и "концентрацией крупных сил на южном фланге". Нет, врага, который долгое время едва виднелся сквозь плотный табачный дым над ломберным столом, но вдруг в один миг сокрушил дозволенную дистанцию, вторгся в личное пространство и, ловко перебросив огрызок сигары из левого угла губ в правый, гаркнул: "Ба, да Вы тот самый малый, который шельмовал в "Англетэре"! Слыхал, Вас тогда славно отделали канделябрами". И на мизинце гада зло подмигивает шикарный бриллиант.

ГЛАВА 9. ДЕСЯТЫЙ КРЕСТОВЫЙ ПОХОД

"Велможи греческия при царе Константине Ивановиче царьством обладали и крестное целование ни во что же не ставили, и изменяли, и царьство измытарили своими неправедными суды, от слез и крови християнския богатљли и богатство своё наполнили нечистым собранием. А сами обленивели, за вљру християнскую крљпко не стояли и царя укротили от воинства своими вражбами, и прелестными путми, и ерестными чародљйствы. И тљмъ царьство Греческое, и вљру християнскую, и красоту церковную выдали иноплемянником турскимъ на поругание."

Иван Семенович Пересветов

ДИЖОН

март, 12

Карл понимал: неприлично, вздорно, бесстыдно, что ли, пить козье молоко, в котором купалась твоя жена, но поделать с собой ничего не мог, поскольку не пытался, да и не думал пытаться. Упиваясь несовершенной белизной, он стоял у чана, прогнав взашей Луи, и негромко сьорбал, размышляя над тем, превратится ли он в козленка, в козу или, возможно, Изабеллу.

На завтрашней охоте он убьет самого большого оленя - не удавшееся сегодня свершится завтра. На завтрашней охоте он убьет самую большую козу или, возможно, Изабеллу - не свершившееся сегодня удалось вчера. Он переел, перебрал вина, пренебрегать которым определенно вздорно, глупо, неприлично даже, он пьян и пьет козье молоко.

Луи вошел без стука, но, по издевательской деликатности, пятясь раком. Чтобы никто не подумал, что он это видел.

- Нубль, говорибль, - Карл продолжал вцеживать в себя молоко.

- Тебя отец. Вас. Призывает отец. Паппи-и-инька.

Ему, Луи было позволено. Ему прощалось. Луи был мальчик-пай. Ппа-и-инька.

- Ийо-ийо-голариориорио-рио, - швейцарским молодчагой-свиристелем взверещал Карл и утоп в молоке с головой. Граф Шароле - страус, ийо!

***

Одетый в черное с золотом сын Филиппа Доброго после нашего взаимоприятного с последним общения приглашен был и вошел незамедлительно. О большом будущем государя блеск в глазах, мокрота волос, напористая походка свидетельствовали. Наше поведением воителя веры возмущение к сему прилагаем, ибо.

- Ну же? - бросил Карл, появляясь в дверях, вперяясь в двух доминиканцев, переводя вопрошающий клин подбородка на отца, попирая важность момента, почтенье к старшим, дух эпохи.

- Ознакомьтесь, - спокойно предложил Филипп, протягивая сыну документ.

Граф Шароле быстро, решительно и развинченно подошел и взял, что давали. Двумя руками, на всякий случай, чтоб не дрожало.

- Ин сакра, - громко прочел он и, прошевелив губами всё до последнего вензеля, повел плечом, словно бы понимал язык Вергилия, Августина и Каликста, но был возмущен ересью, предложенной его вниманию.

- Да, - согласился Карл наконец. - Очень красиво. В углах херувимы.

Клирики переглянулись, ибо Карлус над нами насмеялся. Давно в миру способные с почтением гласу Рима внимать и бескорыстно на щите двухчетвертном крест святой нести люди перевелись. Мы же смиренно Карлусу были улыбаться и о Турке Мегметусе, что третий год распускает зловоние в былой ромейской столице, повествовать только.

Папские легаты озалповзорили Филиппа. Тот согласно кивнул.

Восемь человек внесли кресло, ширму и прочие аксессуары, неразличимые в своей хаотической целокупности. Сейчас будет спектакль.

***

Облаченный в порфиру сидит в кресле. Двое за его спиной с чувством исполняют "Domine caeli" <"Господи в небесах" (лат., начало католической молитвы).>. Двое других, размахивая пичугами на шестах, своими действиями отвечают спокойствию и благолепию. Обращаясь к Карлу, порфироносец сообщает: "Я - Константин Палеолог, император ромеев".

Карл приветственно помахал ему бумагой, как Эгей черному парусу.

Из-за ширмы выходит некто, пожирающий баранью ногу, ведя с собой ещё четверых, с кривыми саблями.

"Серпы, - молниеносно догадался Карл. - Жнецы с пастухом, сирые и голодные. Моралите о сильных мира сего, что обижают слабых мира сего. Мораль: дай денег, добрый человек! Амораль: своим помахуй". Карл неприязненно скосился на легатов. Те, как загипнотизированные, следили за мясоедом.

"Павэлытэль всэх нэвэрных, сулатан Мэхмэд", - рыкает пастух к досаде обознавшегося Карла и тычет себе в грудь жирным пальцем. Его свита потрясает саблями в адрес императора ромеев: "Айя! Айя! Айя!" Пичугоносцы и певцы пытаются оградить Константина от их посягательств, но падают, насквозь пронзенные турецкими клинками. Вопли, стоны, неразбериха, Константин закалывается кинжалом.

Тем же манером, что и турки - из-за ширмы - выбегают лохматые собаки и, алкая крови, лижут раны павших.

Карл, почувствовав сильный позыв к облегчению, поспешно выбежал вон.

- Вообрази себе, я возвращаюсь и застаю отца хохочущим вместе с попами, словно бы я сел на пирожное или папа оказался обрезанным.

Изабелла хихикнула, поворачиваясь на правый бок.

- Да, ну с моим появлением они вмиг посерьезнели и уставились на лицедеев.

Собак прогоняют. Мегмет садится на кресло Константина, опять двое машут шестами, но уже с полумесяцами, а двое воют какую-то дрянь, вроде бы "алабар-балабар". Мегмет доедает свою баранину и, перекосившись от ушей до самых пяток, гундит: "Тры лэт, как сыжу зэдэсь. А сыкоро сыдэть и в Дыжонэ буду."

Карл, недолго думая, свернул ему кукиш, который Мегмет поспешил не заметить.

Ширма - обиталище, похоже, всех и вся, граф теперь не удивился бы и появлению Левиафана - исторгла на этот раз молодчика, кавалера ордена Золотого Руна, одетого в черное с красным Андреевским крестом. Стяг над его головой, надписанный "Carlus, Dux Burgundiensis" <Карл, герцог Бургундский (искаж.лат.).>, служил молодчику как служит розе табличка "Роза".