Чтение 13–й страницы книги ~Светлое время ночи~

Надо всем Фальмом, от Яга до Белой Омелы, от Уяз-Намарна до Урочища Серых Дроздов шел густой нехолодный снег. Распушенные белые хлопья следовали в неподвижном воздухе распрекрасно отвесным траекториям и ничто не вносило разлад в этот гармоничный поток небесной субстанции второго рода.

Баронесса Зверда стояла на балконе угловой башни цитадели Маш-Магарта и вслушивалась в ватную, тихую густоту фальмской ночи. Сон к ней не шел.

Она протянула руку. На ладонь грузно опустилась грандиозная снежинка, снежинище размером с поясную бляху. От тепла ладони снежинище сразу же пошло водой, начало проседать и стремительно менять форму. Перед взором баронессы проносился реквизит и лики ледяных актеров театра-на-ладони.

Заснеженный куст?.. нет... башня, другая, третья... это замок, не фальмский... рыба... дельфин?.. дельфин... четыре приземистых силуэта... люди?.. игра гибнущих кристаллов льда на мгновение приоткрыла Зверде жестко очерченные скулы... не вполне скулы... все лицо набрано из гладких плоскостей, как будто высечено из огромного алмаза... но - Зверда поперхнулась криком - каждая плоскость живет вместе с другими, грани и ребра согласно ходят вверх-вниз в лад с перемещениями жаркого, пунцового многоугольника рта... но и этого уже нет; останки снежинки на прощание показали ей гору Вермаут, которая стремительно погрузилась в океан на ее ладони.

И больше нет ничего совсем. Только оседают повсюду гигантские белые хлопья, будто весь Фальм погрузился на дно магического тигля, в котором неспешно идет Работа Изменения. И выпадает белый осадок...

...Стеклянные силуэты, по собственной недоброй воле сошедшие на дно магического тигля, волокущие за собой шлейф взбаламученного белого осадка, струились вдоль южного склона горы Вермаут. Ни человек, ни гэвенг, ни гнорр Лагха Коалара, ни пар-арценц Сонн, ни Вэль-Вира, ни даже Зверда не увидели бы их. Но они были. Были там, связанные с токами земляного молока, наполненные Гулкой Пустотой, одновременно звонкие и безмолвные, одновременно здесь - и повсюду.

И похищенный в Южном замке прямо из рук барона Санкута велиа Маш-Магарт образ "Семи Стоп Ледовоокого" тоже был с ними. Захват там - захват здесь. Мир работает, как часы, не сложнее и не проще. Никаких чудес - одна лишь магия. Но и та - лишь магия именем, сутью же - механизм, не знающий сбоев, обычный механизм: колесики, пружинки, молоточки. Никто лучше феонов не знал этого.

Дельфин проскользил мимо аморфных теней тягловых каракатиц. Вырвался из водной толщи, вторгся в чуждое, воздушное пространство. Вечно улыбающаяся пасть повстречалась с деревянным окладом книги...

...Дельфин ударился о льдину. Сполз по дымящейся сахарно-хрустальной глади, что была холодна как звезды, и ушел обратно в черную воду. На глубине в пять саженей он растворился - окончательно, бесповоротно, навсегда.

Когда посюсторонняя проекция "Семи Стоп Ледовоокого" была вырвана посланцем из пальцев Сонна, повторяя в новом ключе уже происшедшее с той же книгой событие, мириад стеклянных граней пришел в движение. Феоны подтверждали, феоны заклинали и поздравляли друг друга с тем, что не могло не произойти:

- Дело сделано.

ГЛАВА 10. ШКОЛА ПОДЛЕЦОВ

"Деланная стеснительность - вторая добродетель кавалера."

"Канон Любовной Науки, писанный Юмиохумом, возлюбленным пажом императрицы Сеннин"

- Скажите, госпожа Зверда, что это за дерево?

- Это рябина, посаженная вверх ногами.

- Вверх ногами?

- Ну да. Какая ей разница, как расти. Вот она и растет так.

- Довольно красиво, - вежливо отозвался Эгин. Дерево было низким, с кривым стволом и казалось искалеченным. Под порывами ветра его ветви неприкаянно скребли укрытую просеянным гравием землю. Место было лобным. Снег здесь уже сошел, даже земля успела местами высохнуть.

- Ничего особенного. Во времена моего деда, барона Санкута это считалось красивым. Теперь - просто дерево...

Они гуляли по запущенному парку близ Маш-Магарта. Множество карликовых деревьев, высокие, довольно живописные валуны, на которых вырезаны медведи и кролики, катающие передними лапами гигантские шары, состоящие словно бы из нитей и ваты.

- Мне нравится ваш парк, госпожа Зверда.

- А мне нет. Когда-то здесь произошла неприятная история. Тогда я была еще маленькой. Я играла здесь сама, у меня никогда не было друзей, вот только Шоша, тогда его звали Шоша велиа Теграгак, это только после нашей свадьбы он стал велиа Маш-Магарт. Да и тот приезжал редко - не ближний свет из Ноторма ехать. Однажды в полдень из-за во-он того камня на дорожку вышла рысь, настоящая рысь. Эта рысь была самкой, недавно принесшей котят. Она была усталой и очень голодной. Она слонялась по окрестностям в поисках легкой добычи. Ее тяжелые розовые сосцы свисали едва ли не до земли, один глаз у нее вытек, наверное, вырвали в драке. Вот она смотрела на меня своим единственным безжалостным глазом и трясла своей жесткой бородой. Я закричала и захлопала в ладоши, но рысь не испугалась. Это была опытная старая рысь, шерсть на ее ушах уже начала седеть. Мне, девчонке, было не под силу ее обмануть...

- Что же вы сделали? Позвали на помощь?

- Звать было некого. Моя мать считала, что я могу гулять сама, без охраны. Она говорила, что я должна научиться защищать себя сама. Вот я и училась. Я взобралась на ближайший камень, он был высоким и рысь никак не могла запрыгнуть на него, хотя именно это она и пыталась сделать. Там, на камне, я и простояла до вечера, рыдая от страха. Мне хотелось есть, мне хотелось в туалет. На камне я не могла даже присесть. Рысь прохаживалась внизу и смотрела на меня как на говорящий окорок, она была терпелива, только хвост-обрубок нервно подергивался. Всем известно, что взгляд у рыси - дурной, тяжелый, недобрый. Не удивительно, что следующей ночью я слегла с лихорадкой, да с такой, что едва свела меня в могилу. Мать потом говорила мне, что я не приходила в себя почти девять дней. Меня обкладывали льдом, поили через соломинку, я так исхудала, что постельничий поднимал меня с кровати чтобы перестелить простыни при помощи одной руки. Лекаря даже от денег отказывались, лишь бы ко мне не подходить. Боялись заразиться неведомо чем. А потом все вдруг прошло - никто уже не ожидал. Поговаривали, что меня спас дед, барон Санкут. Но в чем заключалось это спасение, мне до сих пор не известно. Вот тебе и прогулки в родном парке!

- Что же, рысь в конце концов, отступилась? Пожалела вас, госпожа Зверда?

- Где там! Рыси никогда никого не жалеют, разве что когда сытые до резей в животе. Когда уже на закате с полей стали возвращаться косари, я начала кричать и меня услышали. Мужики отогнали рысь и сняли меня с камня, он назывался Друг Севера. Вышло, что вместо родных камней меня спасло наше мужичье...

- Помилуйте, Зверда, но что могли сделать для вас эти камни!

Зверда повернулась и посмотрела на Эгина холодным, ищущим взглядом, словно пытаясь разобраться можно ли доверять ему правду.

- Камни могли дать мне силу и мужество прогнать рысь, - ответила она сухо. - Или хотя бы одно мужество.

- Разве камни могут дать столько силы, чтобы маленькая девочка могла прогнать матерую рысь? - с теплой иронией возразил Эгин.

- Конечно могут! - возмутилась Зверда. - А зачем по-вашему их здесь поставили?

- Вы же сами говорили, для красоты.

- Это рябины для красоты. А камни - должны собирать для нас, хозяев замка, силу и мужество, что и делает их красивыми. Да и потом, зачем красота, которая не дает мужества?

- Разве они их не собирают? Я чувствую даже некоторых прилив сил, - Эгин и впрямь ощущал нечто вроде бодрости, но склонен был связывать это не с парком, а с близостью хозяйки Маш-Магарта.

- Собирают. Но не для меня. Для Шоши, например, собирают. Для моей матери и моего отца они тоже были друзьями. А для меня - нет, - Зверда обиженно прикусила губу. - Что же тут удивительного, что я не люблю этот парк? Ведь и парк не любит меня.

- А что это за кролики? Что за медведи с шарами? - попробовал переменить тему Эгин и указал на ближайший валун с резьбой, аккуратно почищенной от лишайника и мха.

- Это? М-м... - казалось Зверда снова колебалась отвечать или отмолчаться. - Это просто... такой сюжет. Что-то взбрело голову резчику... По мотивам сказок... Есть такая сказка, про то, как кролик обманул медведя и украл у него золотой шар, который был душой медведя. К счастью, у медведя было две души. И после того, как он лишился одной, он стал сильнее, решительнее. А у кролика, у которого тоже были две души, появилась третья, и он стал слабым, раздумчивым, медленным. А ведь когда-то кролик и медведь были равными противниками. Но это просто сказка. Сказка - это не интересно. Гораздо интересней почему некоторые вещи тебя любят, а некоторые нет.

- С людьми это тоже интересно. Некоторые люди тебя любят, а некоторые - нет, - вздохнул Эгин. Этот вздох получился настолько многозначительным, что ему стало немного неловко перед Звердой, будто он напрашивается на расспросы.

- Я вижу, вы человек с прошлым, - усмехнулась баронесса.

Эгин кивнул. Продолжать тему ему не хотелось. Прошлое у него было таким, что рассказать вежественной даме было особо нечего. Разве что про Овель. Но говорить девушке, которую хочешь соблазнить, о своей любви - это уже слишком, милостивые гиазиры!

- И в этом прошлом было много женщин, правда? - поинтересовалась Зверда с улыбкой, в которой было нечто соревновательное.

- Не совсем правда.

- Ну, это уж смотря что понимать под словом "много", - не растерялась Зверда.

- Что не понимай. Во время службы у меня не было на девушек времени, - соврал Эгин.

- И все-таки, на новичка в этом деле вы не похожи, - о голубой метке, которую Зверда сразу заметила между бровей Эгина, она решила промолчать.

- Благодарю, - усмехнулся Эгин, подавая Зверде руку, чтобы та могла переправиться через ручей. Рука Зверды была холодной, почти ледяной, и Эгин поймал себя на мысли, что не прочь согреть ее дыханием. Но, вопреки доводам рассудка, который нашептывал ему разные разности о данном Адагару обещании, он отогнал эту мысль прочь.

- Просто это сразу видно: любовные утехи вам надоели.

- По чему же это видно?

- Вот например, взять хотя бы меня. Я вам немного нравлюсь, совсем чуть-чуть. Но вы не говорите двусмысленностями, не делаете мне скользких комплиментов, не пытаетесь сделать так, чтобы я кокетничала. Это значит, что все это вам уже надоело.

Эгин с трудом сдержал безразличный вид. Проницательность Зверды и ее склонность к прямоговорению его поражали с каждой минутой все больше. И даже иногда страшили. Как можно соблазнять женщину, которая чувствует тоньше тебя? Которая все знает наперед? Которой наплевать на условности?

- Вы мне действительно нравитесь, - согласился Эгин, стараясь не выказывать смущения, - нравитесь как человек.

- Ой ли! - Зверда зашлась в звонком хохоте. - Просто как человек и все?

- Ну не просто как человек. Как женщина вы тоже выше всяких похвал. Но ведь я вам не нравлюсь. Почему же я должен говорить двусмысленностями? Это, в первую очередь, не честно.

- А вот здесь вы ошибаетесь. Если бы вы мне совсем не нравились, я бы не пришла к вам в тот вечер, когда вы приехали. Просто легла бы спать. А так - пришла.

- Как, интересно, вы узнали, нравлюсь я вам или нет, если мы не виделись до того вечера?

- Дворецкий вас просто обманул. Я с утра была в замке. Я видела, как вы топчетесь у рва. Тогда я послала к вам дворецкого.

- Значит, про Уяз-Намарн вы тоже сочинили?

- Нет, не сочинила. И про два дня в седле тоже. И про Шошу, который действительно остался в Уяз-Намарне.

- Вы любите своего мужа, госпожа Зверда? - этот вопрос стал сюрпризом не только для Зверды, но и для самого Эгина.

- Гм... Шошу? Люблю. Хоть барон и похож иногда на индюка, который считает, что повар кормит его потому, что уважает, хоть он и видит не дальше собственного бородавчатого носа, но ведь другого мужа у меня нет и быть не могло. Приходится любить его, а куда деваться?

- Звучит не очень романтично, - не удержался Эгин.

- Не очень. Но ведь люблю - это такое слово, все в него помещается: и романтичное, и не очень. Я и на лодке кататься люблю, и смородину люблю тоже. И Шошу люблю.

- А вы могли бы полюбить меня? - вдруг спросил Эгин.

Во рту у него пересохло от собственной дерзости. Да и от подлости тоже.

Зверда долго рассматривала его лицо, словно надеялась прочесть там подсказку. Затем она положила чуткие пальцы обеих рук на плечи Эгину и долго молчала, будто что-то измеряя. И наконец ответила, но теперь без смешинки, как-то озабоченно:

- Не исключено. Очень не исключено, что я могу вас полюбить.

Зверда молчала и о чем-то напряженно размышляла. Эгин чувствовал всевозрастающую неловкость. Он вдруг увидел себя бессовестным вруном, провокатором, обманщиком. Узурпатором чужой роли.

Он бросил косой взгляд в сторону резких шпилей замка Маш-Магарт, таких подлинных, таких невчерашних. И его слова, по контрасту со спокойной правдой, которую источали камни, показались ему слащавей длинной тянучки с тардерской площади Мясников. И Эгин сказал:

- Извините меня, госпожа Зверда. Я позволил себе лишнее. Пойдемте, нас уже заждались к обеду.

- Пожалуй, и правда ждут, - неохотно отозвалась Зверда.

Весь следующий день Эгин не покидал своей комнаты. Завтрак и обед дворецкий оставлял у него под дверью со словами "милостивый гиазир, пропитание!". К еде Эгин не прикасался. Пропитанием ему служили собственные невеселые мысли.

Хозяйка замка Маш-Магарт оказалась очень необычной девушкой. И хотя в общем-то к этому он, Эгин, был готов еще от самого Тардера, а в некотором смысле от самого Пиннарина, результат превзошел все самые смелые его ожидания. Зверда была как пламя. Зверда была как снег.

Ни любви, ни равнодушия это существо - а о Зверде Эгину почему-то все время хотелось сказать "существо" - вызывать не могло. И в то же время Эгин чувствовал, что в его душе уже начинает бродить некая взрывоопасная смесь из влюбленности и равнодушия.

"Хорош Адагар, маг прохиндействующий! Надо же было увлечься такой идеей! Соблазнить Зверду! Да попробуй ее соблазни! Будь она недотрогой - была бы хоть очевидна точка приложения усилий. Или точки. Будь она девушкой широких взглядов наподобие барышни Ели - точки приложения усилий были бы очевидны и подавно. А так - какие могут быть ухаживания? Какое может быть притворство? Как можно притворяться со Звердой, которая фальшь чует за версту? Если бы она была скучающей женой при дураке-муже, все было бы просто..."

Об Адагаре ему было вспоминать неприятно. Потому что "Адагар" означал "Лагха", "Лагха" означал - "сделанный человек", "сделанный человек" - "данное обещание", а данное обещание означало, что надо выйти к ужину.

Из трапезной доносились звуки лютни и чье-то пение, мелодия была плачущей, зовущей, с неустойчивым, но различимым рисунком, похожим на разводы инея на стекле. Солировало уверенное меццо-сопрано, но на непонятном Эгину языке. "Неужто наша баронесса еще и музицирует плюс ко всем своим совершенствам? Надо будет сделать ей комплимент..."

И в этот момент окно резко распахнулось под порывом ветра, двойные рамы звонко стукнулись о стены, но стекло уцелело. Эгина обдало холодным воздухом. Пока он закрывал окно, сквозняк нахальничал в комнате.

"Фальмский Толковник", прошелестев страницами, свалился со стола на пол, ваза с набухающей вербой опрокинулась. В эту самую секунду Эгин внезапно принял решение.

Нет, он не выйдет к ужину. Следует признать, что баронесса Зверда ему не по зубам. С такими женщинами мог водить шашни только Лагха Коалара, на то он и гнорр. Он, Эгин, разучился иметь дело с женским полом. Зверда - не Лорма Гутулан, и этим все сказано.

Поэтому он просто сейчас же уедет в Гинсавер, возьмет белый цветок и скажет Адагару "извини, мне пора". Или ничего ему не скажет. Пусть понимает как хочет. Ведь это Адагар загнал его, Эгина, в ситуацию, когда выбирать приходится из двух подлостей.

"А как же Лагха?" - спросил себя Эгин. Но ответ нашелся сам собой. Не так давно, немногим больше полутора лет назад, не кто иной как Лагха отдал своему человеку приказ зарубить Эгина на месте. "Если, отдавая приказ о моей казни, Лагха не колебался, почему я должен колебаться, принимая решение об отсрочке его воплощения?"

Он быстро собрал свои вещи и поторопился вниз. Со Звердой он, во избежание эксцессов, тоже решил не прощаться, хотя это было в высшей степени невежливо.

Вдруг Эгину представилось, как будет славно почувствовать себя на борту какого-нибудь судна, удаляющегося от Фальма на всех парусах, как это будет славно - перепрыгивать с волны на волну, приближаясь к столице, к Пиннарину. И это решило все.

Стараясь не наделать шуму, он выскользнул на лестницу, затем во двор, подошел к конюшне и сам оседлал своего жеребца. Ему повезло - ни дворецкого, ни знакомых слуг он на своем пути не встретил. Видимо, челядь тоже ужинала или, как говорили в Маш-Магарте, вечеряла.

- Я уезжаю, - бросил он привратнику, что скучал у ворот.

- В добрый путь, барин - сказал тот и что было мочи навалился на кованые створки ворот. Ворота заскрежетали, открывая Эгину путь к свободе, откидной мост начал свое медленное падение над рвом.

Там, за мостом, освещенная молодой луной, змеилась узкая дорога - тракт, соединяющий Гинсавер и Маш-Магарт.

Он проехал через парк с искалеченными рябинами. Кролики и медведи с барельефов любопытно скосили в его сторону свои малахитовые глаза.

Проехал через безлюдную деревню баронессы Зверды, где пахло навозом и отрубями, и в последний раз обернулся в сторону Маш-Магарта.

Замок на холме был мучительно прекрасен. От него, казалось, исходило слабое оливково-зеленое сияние. Его шпили, украшенные золоченными фигурками рыб, казалось, бросали вызов самому небу, так дерзко рвались они в облака.

Эгин поймал себя на мысли, что готов стоять вот так и смотреть на обитель баронов чуть ли не до завтрашнего утра. И, пожалуй, он простоял бы там еще долго, если бы впереди на дороге не послышался стук копыт.

Эгину не хотелось случайных встреч. Но сворачивать с дороги и прятаться в кустах казалось ему совсем глупым. Тем более, его уже заметили.

"Самое лучшее - сделать вид, что спешишь по свои делам", - решил Эгин и хлестнул по крупу своего жеребца.

Всадник впереди несся во весь опор, его конь был в мыле. К счастью для Эгина, это был не барон Шоша, парадный портрет которого он видел недавно в библиотеке. И не дворецкий, что было тоже некстати. К нему приближался слуга Вэль-Виры.

Его лицо было обезображено огромным темно-малиновым родимым пятном, поросшим омерзительными курчавыми волосками, за что и звала его тугая на выдумку гинсаверская челядь Уродом. Перепутать Урода с кем-то другим было невозможно. Видимо, он тоже узнал Эгина. Не доезжая до него двух десятков локтей, он резко натянул поводья и остановил коня.

- Вечер добрый, вельмишановный гиазир Эгин, - нараспев проговорил Урод, скидывая шапку.

- Добрый и вам, - Эгин тоже притормозил, чтобы поприветствовать слугу. Всем своим видом он, однако, давал понять, что останавливаться не собирается.

- Как хорошо, что вы в мою сторону поехали! Не то мыкался бы по замку до вечера. А ведь сказано: в руки передать!

- Что передать-то? - Эгину все-таки пришлось остановиться.

- Да листа вам гиазир Адагар передавал.

- Какого еще листа?

- Ну это... письмо!

"Этого еще мне только не хватало!" - взвыл Эгин.

- А что случилось-то?

- А ничего. На словах велели передать, что новостей от вас ожидают с великим нетерпением.

- А как я эти новости... сообщу?

- А я на что? - возмутился Урод. - Со мной и передадите. Черкнете прямо тут пару буков.

"Этот Адагар хуже столичного кредитора. Душу вымотает, зараза, а своего добьется!" - вздохнул Эгин.

- Погоди-ка.

Эгин развернул письмо.

Он давно заметил, что, в отличие от Варана, подавляющая часть доверенных слуг здесь, на Фальме, была неграмотна, причем своим убожеством не тяготилась. В этом были и свои преимущества - например, можно было не запечатывать послания. Да и о самих футлярах для посланий, не говоря уже о почтовых печатях, на Фальме слыхом не слыхивали.

Адагар писал вычурно, разлаписто и уверено, как и пристало человеку, чувствующему себя хозяином положения.

"Милостивый гиазир Эгин!

Довожу до Вашего сведения, что человек, о котором мы с Вами говорили, уже почти готов порадовать Вас своим обществом. В свою очередь желал бы узнать, как продвигается дело, о котором до сих пор вспоминает роща близ Гинсавера. Между тем, имею честь сообщить, что в случае Вашего отказа от оговоренного предприятия тот примечательный лотос, что Вы доверили мне перед отбытием, уже никогда больше не повинуется Вашим словам, увы и еще раз увы.

Низко кланяюсь, с наилучшими пожеланиями,

Адагар Глиннардский."

- Хуммерово семя! - вслух выругался Эгин, складывая письмо.

- То-то и оно! - поддакнул Урод, как будто был в курсе.

Эгин повернул к нему свое удивленное лицо, будто Урод не стоял рядом с ним все это время, а только что вывалился из небытия.

- Послушай, тебе когда ответ велели привезти?

- Надо бы шибче. Гиазир Адагар человек благородный, ему быстрый ответ потребен.

"Хорош "благородный человек"! Шантажирует, как заправский портовый кидала! А, впрочем, чего ему стоит этот "примечательный лотос" просто взять и выкинуть в какое-нибудь переносное жерлице серебряной пустоты?.. А ведь негодяй клонит именно к этому! И что, выходит, глиняное тело уже почти готово? Или старый обманщик просто врет, чтобы ускорить торжество своей истомленной похоти? С другой стороны, что остается мне, кроме как верить этому разбойнику? Нет, прав был карлик-аптекарь, когда называл Адагара "человек-гнилье"!"

Вслед за этим Эгину вспомнилось печальное лицо Лагхи и его душераздирающие шуточки. Вспомнился их последний разговор и те напитавшие последние его месяцы слепые надежды, которые возлагал гнорр на его спасительную миссию... "Что же выходит, из-за своей щепетильности я обрекаю Лагху на смерть, а Овель на вечные мучения со своим подменным мужем?" Это, вроде, было ясно и раньше. Но только теперь, в виду грозного ночного Маш-Магарта, эта ясность стала кристальной и неотвратимой.

Где ты, школа подлецов?

Мы в твоих стенах взросли,

Сыновьям продать отцов -

Что поднять берет с земли!

Это была эпиграмма Эриагота Геттианикта, которую Эгин помнил еще с Четвертого Поместья. "Ладно "сыновьям - отцов". А каково продать старому слюнтяю девушку, которая тебе нравится?"