Чтение 13–й страницы книги ~Жалобная книга~

- Надоело быть именем существительным, - вдруг объявляет она.

Я, признаться, озадачен.

- Ну, - говорю осторожно, - дело вкуса, конечно...

- Да нет же, - смеется. - Это не мое частное мнение. Это я тебе Штрауха читаю. Такой странный отрывок... Меня как-то очень уж проняло. Хочешь?

- Спрашиваешь. Читай, конечно.

- "Существительное" - жуть какая, только вслушайтесь. Быть надо бы прилагательным; быть, например, чем-то белым. Снегом, манной небесной, ненавистной детсадовской манкой, жасминовым цветом или хоть ложной мучнистой росой на листве - польза от нас или вред, кому какое дело? Нам жить, нам поживать, да и помирать тоже нам, а не левым дядям-тётям, милостивым государям, дамам и господам. И вот если уж так вышло, что начали жить, хорошо бы побыть чем-то белым - ладно, не всегда, но хоть этим летом, чтобы знать, как это: чем-то белым. Белым. Надо же!... Ну, или быть, скажем, чем-то черным. Кошкой в комнате, топливом для котельной или, что ли, бруском сухой китайской туши из сувенирной лавки, где все не всерьез. Мне нравится думать, что сухую тушь разводят слезами, но не выплаканным горем-глупостью-злостью, а просто слезами, которые текут по щекам, если долго-долго глядеть на огонь и не моргать. "Белым-черным" - это, понятно, придурь. Это не обязательно, это смешно даже: "белым-черным". Детский сад, начальная школа чувств. Но вот ведь хочется побыть не "кем-то", а просто "каким-то", не существительным, несущественным прилагательным побыть - до осени хотя бы, а потом и вовсе стать бы глаголом, но это, я понимаю, перебор, невиданное нахальство, несбыточная фантазия...

Варя переводит дыхание и поспешно объясняет:

- Там, в оригинале, была, конечно, не "детсадовская манка", а "ненавистное нянькино ризотто". Но я взяла на себя смелость заменить. Немногие из читателей знают, что "ризотто" - это просто рисовая каша; вряд ли у кого-то была няня-итальянка. А вот "детсадовская манка" - никого не минула чаша сия. Да и после "манны небесной" мощно звучит, правда?.. Я, собственно, почему читала: решила посоветоваться. Ты все же с Михаэлем знаком. Как думаешь, он бы остался доволен таким переводом?

- Единственное, в чем я действительно уверен: Михаэлю проблемы перевода до одного места. Не до того ему нынче, мягко говоря. Но если тебя интересует мое скромное мнение, "детсадовская манка" - именно то, что надо. И текст, ты права, пронзительный. Странный немыслимо. Не думал, что Михаэль так пишет. Совершенно с его образом не увязывается.

- На самом деле он не совсем так пишет. Это был из ряда вон выходящий монолог, к тому же вложенный в уста образованного пожилого бюргера, впервые в жизни испытавшего экстатическое состояние... Там, видишь ли, директор музея посетителей тайком каким-то наркотическим газом травил, чтобы искусство больше любили. Чтобы дня без искусства жить не могли. Ничего себе, да?

- Отличный сюжет, - говорю, одной рукой споласкивая заварочный чайник, а другой помешивая кофе в джезве. Был бы многоруким Шивой, я бы себе еще и бутерброд сделал, и печенье для Вари из буфета достал бы. Но по сравнению с Шивой я почти инвалид, поэтому придется набраться терпения и выполнить эти прекрасные действия последовательно.

- Ой, да, - мечтательно вздыхает Варя, взбираясь с ногами на диван. - И сюжет будь здоров, и написано отлично. Лишь бы наш перевод не очень все испоганил... Я-то ладно, я хоть стараюсь, по меньшей мере стараюсь стараться, но мы втроем одну книжку переводим. Я бы хотела сама все сделать, но времени мало. Вечно так получается. Обидно.

* * *

За ужином она непрерывно тараторит. Пересказывает роман Михаэля, нахваливает свою коллегу Наташу, которая, собственно, и обеспечивает ее приработком. У самой Вари никаких связей в издательских кругах нет, обивать пороги она не любит, да и не умеет, так что только на подружку надежда. Имя Варино, понятно, в выходных данных не значится, зато деньги Наталья делит по справедливости. Ну да, не слишком большие. Но получать хоть что-то за любимую работу, от которой не тошнит, - счастье. Так ей кажется.

Слушаю вполуха, наслаждаясь скорее общим строем беседы, чем ее содержанием. Словно бы со стороны наблюдаю: вот мы сидим ночью на кухне, жуем, болтаем, - надо же! Все как у людей. Как у настоящих, взаправдашних взрослых людей, чья жизнь заполнена работой, любовью, дружбой, приятными воспоминаниями и совместными планами на ближайшее будущее, а вовсе не смутными чудесами, которые, по правде говоря, составляют единственный смысл моего существования.

Не то чтобы меня не устраивали чудеса, просто иногда, изредка приятно бывает примерить на себя иную какую-то роль, сказать себе: "Гляди-ка, а ведь я тоже мог бы довольствоваться одной-единственной судьбой и чувствовать себя вполне счастливым или даже совершенно счастливым - при условии, что мне было бы не с чем сравнивать". Приятное чувство, немного похожее на ощущения заядлого автомобилиста во время пешей прогулки: "Вот это да, а ведь ходить мне, оказывается, тоже нравится!"

Другое дело, что человек, который опаздывает, вряд ли пойдет пешком, что бы он там ни твердил о любви к пешим прогулкам. Бросится к автомобилю, никуда не денется, да еще и благословит небеса, что есть под рукой хоть какое-то транспортное средство, плохонькое, да свое.

Опаздывающий правдив поневоле. "У меня нет времени!" - твердит он, даже не подозревая, что, как никогда, близок к пониманию истинного положения вещей.

Вот и у меня нет времени. Иногда, чтобы не портить приятный вечер, вроде сегодняшнего, я позволяю себе думать, будто времени у меня почти нет.

Но я знаю цену этому "почти".

На самом деле времени, конечно, нет ни у кого, зато есть приятная, но бесполезная привычка планировать свою жизнь так, словно мы бессмертны. Планы - о да, есть в изобилии, а вот времени нет; будущее никому не гарантировано. Это утверждение вполне общеизвестно, банально даже. Но для подавляющего большинства составителей планов безжалостная эта формула все же - абстракция. А для меня - непреложный факт, с которым я уже привык сосуществовать. Ну да, да, почти привык.

Опять это чертово "почти".

В отличие от прочих накхов, моих старших товарищей, которые не раз любезно давали мне советы, твердили, что нет ничего лучше для нашего брата, чем расслабиться и пожить обычной человеческой жизнью: полгода, год или даже больше, а потом снова вернуться в прежний "рабочий" режим, я должен во что бы то ни стало разместить свою персональную бесконечность на отрезке длиною в год.

Следующая весна для меня - последняя. Приговор, кажется, окончательный, обжалованию не подлежит. Не знаю в точности, что со мною случится, и знать не желаю. Возможно, просто умру, перестану быть, как и положено хрупкому комочку органики. Возможно, стану кем-то (чем-то?) иным. Возможно, обрету несколько новехоньких чудесных судеб вместо одной утраченной. Возможно, просто потеряю все, кроме способности осознавать эту потерю. Возможно...

Все возможно. Поэтому я предпочитаю не задумываться о будущем, а обживать уютную пропасть между пунктами А и Б, если уж мне посчастливилось ее обрести. Чем больше чужих черепов употреблю я на строительство собственной пирамиды, тем позже мой поезд доберется до этого чертова пункта "Бэ". А вот пока я сижу здесь, на кухне, и подливаю чаю разрумянившейся Вареньке, я несусь к конечной станции во весь опор.

А я не хочу во весь опор. На кой ляд она мне сдалась, эта самая "конечная станция"?

Нет ни единой теории посмертного бытия, которая казалось бы мне приемлемой; с другой стороны, немного найдется популярных версий, которые я готов решительно отмести, со словами: "Этого не может быть!" В том-то и дело, что все может быть, абсолютно все. Вместо веры я довольствуюсь смутным ощущением, что всякое живое существо умирает своей смертью, встречается с собственной, единственной и неповторимой версией бесконечности, которая, разумеется, не может быть ни наградой, ни наказанием - разве только в том смысле, в каком наградой или наказанием является зеркало.

Положиться в смертном сне можно только на себя, вот что. Это, по крайней мере, я вполне понимаю. И потому, мягко говоря, не очень спешу.

* * *

- Ты всегда думаешь о смерти, когда ешь колбасу? - вдруг спрашивает Варя.

Отвечаю ей изумленным взглядом и тут же обнаруживаю, что в руке у меня и правда здоровенный бутерброд с салями. Следы зубов неопровержимо свидетельствуют, что я его кусал; скорее всего, неоднократно.

- Спасибо, что привела меня в чувство, - улыбаюсь. - Надо же, такую вкуснятину пожирал, не сознавая, что делаю. Обидно!

Но Варенька не отвечает на мою улыбку. Смутилась, стушевалась, оправдывается торопливо.

- Прости. Я нечаянно. Ты сам меня научил пробовать чужое настроение, и теперь я сделала это почти машинально. Совсем не хотела узнавать твои секреты... Ты что, всерьез помирать собрался?

- Ни в коем случае. Просто у меня с детства идиотская привычка: часто и подолгу думать о смерти, да с такой страстью, словно бы завтра же, с утра пораньше, на расстрел поведут. Не бери в голову.

- Постараюсь.

Ох, что-то не верится.

Несколько минут спустя она понуро возвращается в комнату к своим бумажкам, и я остаюсь наедине с пустыми чашками да погасшим экраном монитора. Не беда: чашки можно вымыть, компьютер - разбудить одним щелчком по клавиатуре, а вот Варе придется нанести короткий неофициальный визит на предмет поглаживания стриженой головы. Иначе - никак.

Иду в комнату, усаживаюсь на корточки рядом со своей подопечной. Едва касаюсь кончиками пальцев коротких темно-русых волос; наградой мне становится ее взгляд, благодарный, но и укоризненный.

- Твой план побега, - внезапно говорит она, - на первый взгляд не бог весть что. Зато не утопия. Вполне реальный, рабочий план.

- Побега? - переспрашиваю. - Побега - откуда?

- От смерти, конечно, - Варя зябко поводит плечами. - Разве не ты с самого начала говорил мне, что вся затея с охотой на чужие судьбы нужна именно ради этого? Тогда я еще ничего не понимала, зато теперь начинаю представлять. Приблизительно, да. Очень приблизительно... Но твой побег от смерти подразумевает и побег от жизни. Можешь не говорить мне, что невелика печаль и приобретение твое куда более ценно, чем потеря. Во-первых, я и так знаю, что ты это скажешь, а во-вторых, ты, наверное, прав. Просто мне сейчас обидно, что я болтаюсь где-то снаружи, в стороне от твоего убежища. Могу, конечно, начинать рыть собственную яму. Я уже понимаю, что - да, могу, и не скажу, что эта затея мне совсем уж не нравится. Но я не могу вырыть свою яму прямо на дне твоей. Вдвоем чужую жизнь не проживешь, и это меня печалит. Пока, во всяком случае, печалит. Я ясно выражаюсь?

Молча киваю. Куда уж ясней.

- У тебя внутри работает счетчик, - вздыхает она. - Тут уж ничего не поделаешь, он работает. Всякая минута, проведенная здесь и сейчас, рядом со мной, записывается в минус. Я понимаю. И постараюсь принять - просто как условие задачи... Сколько времени у тебя осталось, если не секрет? Я почувствовала, что очень мало, но все же - сколько?

- Год, как минимум, - говорю. - Очень мало, с точки зрения обычного человека. Но для накха - почти вечность. Не нужно мне сочувствовать.

- А я не тебе, я себе сочувствую. Я, как ты уже понял, по уши в тебя влюблена. Это, знаешь ли, мешает упиваться твоими чудесами... и вообще мешает. Хочется чего-то попроще. И хорошо бы без взрывов и автомобильных аварий. Но мало ли чего мне хочется...

- И мало ли чего хочется мне, - эхом добавляю я. - Но ты не грусти, пожалуйста. Мы все равно успеем - не все, конечно, но что-нибудь успеем непременно.

- Ладно, - неожиданно легко соглашается Варя. - Если так, принеси мне, пожалуйста, еще чашку чая. А я попробую сделать вид, будто ничего, кроме текста Михаэля Штрауха, нет у меня на этой земле. Тем более это - вполне правда.

* * *

Заснула она на сей раз без моей колыбельной. В обнимку с гудящим ноутбуком, часа за два до рассвета, с почти торжествующим выражением на почти мальчишеском лице. Почти-почти-почти, - других слов у меня словно бы и не осталось.

Зато я ворочался на кухонной тахте до тех пор, пока солнечные зайчики не начали охоту на снулую зимнюю муху, поселившуюся на потолке. Лежал, запрокинув голову, наблюдал за метаниями крылатой страдалицы, старался выколотить из себя ответ на вопрос: понимаешь ли ты, что делаешь? И если да, то какого черта?!

Но партизан я куда более опытный, чем дознаватель. Вышел победителем из неравной схватки с собой. Молчал под пытками, ни намека на ответ не произнес. А потом и вовсе заснул, утомленный душевным раздраем, но все же вполне довольный собой.

С чего бы, интересно?

СТОЯНКА XIII

Знак - Дева.

Градусы-4°17'09" -17°08'34".

Названия европейские - Алальма, Азалим, Азаляме, Альхейре.

Названия арабские - аль-Авва - "Лающий".

Восходящие звезды - бета, гамма, дельта, эпсилон и эта Девы.

Магические действия - заговоры для получения милостей от могущественных лиц.

Текст Михаэля стал для меня чем-то вроде охранного талисмана. Стоило мне всерьез углубиться в работу, и жизнь вдруг потекла размеренно и спокойно - по сравнению с двумя предыдущими днями, конечно.

Всю среду я безвылазно провалялась на подушках в компании ноутбука. Мой в меру великий и явно недостаточно ужасный Гудвин с пониманием отнесся к ситуации и слинял сразу после завтрака. В город, "развеяться", по его собственному выражению. Пообещал вернуться "лет через сто, не позже полуночи". Звать меня с собой не стал. Сказал, что я честно заслужила передышку, а Михаэль - шанс на хороший перевод, так что нас следует оставить наедине и посмотреть, чем это кончится. Шепнул: "береги его", - и подмигнул заговорщически. Я подумала, что с такими ужимками хорошие подруги перепоручают друг дружке общего любовника; хотела сказать это вслух, чтобы вместе посмеяться, но прикусила язык, сама уж не знаю почему.

Весь день я работала, почти не отвлекаясь на ревнивые размышления о людях, чьи судьбы проживает сейчас рыжий колдун. То есть время от времени эта дрянь все же лезла мне в голову, особенно когда я отрывалась от компьютера, чтобы сварить кофе, или начинала резаться в "Червы" с неизменными виртуальными партнерами, Трусом, Балбесом и Бывалым, в надежде получить передышку.

В гробу я, честно говоря, видела такие передышки.

На закате я неожиданно дала слабину и немного поревела, сама не понимая, что оплакиваю. Себя? Рыжего Оле-Гудвина-Максима, твердо уверенного в собственной недолговечности? Мальчика Вадима, чью счастливую судьбу я вчера почти нечаянно, почти по неведению стибрила в кафе, не оставив ему ни единого шанса на яркие переживания? Девочку Инну, которая медленно, но верно сходит с ума от невозможности навсегда стать тенью сестры-близняшки? Угрюмого человеконенавистника Валентина Евгеньевича? Утро минувшего понедельника, когда и стены "Шипе-Тотека", и мое сердце были целехоньки, любо-дорого поглядеть?

Но я почти сразу успокоилась. Отправилась в ванную, окатила голову должным количеством проточной воды и тут же пришла в себя. Как ни в чем не бывало.

Да, собственно, и не бывало. Ни в чем.

"Удрать бы, что ли, сейчас отсюда, - лениво думала я, перезагружая подвисший за время моего отсутствия компьютер. - А что, вот взять да и удрать. Позвонить Наташке, договориться, переночевать у нее, завтра закончить перевод, а потом... Куда угодно можно направить свои стопы, да хоть бы и за границу, Лешины деньжищи прокучивать. При таком раскладе сперва нам обоим (или только мне? - ладно, не важно) будет очень плохо, зато потом - вполне хорошо. А если не удеру - тот же сценарий, но в обратном порядке. Сегодня он снова погладит меня по голове, и завтра тоже погладит, а послезавтра, возможно, мы отыщем безопасное место для поцелуев, чем черт не шутит? Зато потом..."

Ох. Не хочу додумывать.

И кстати, черт бы с ними, с его дурацкими чудесами. Не уверена, что они мне нравятся, эти чужие судьбы. Хотя...

В итоге я рухнула на подушки и снова набросилась на Михаэлев текст, как пьяница на брагу. Ясно ведь, что не удеру никуда. Буду тут сидеть, пока силой не выпрут. В сущности, все ужасно. Но стоит вообразить, как...

Это многоточие, если разобраться, и держит меня в плену. А вовсе не обещанные и явленные чудеса. Хреновая из меня ведьма. Аж никакая. Не зря ведь носом не вышла.

* * *

Виновник моих терзаний вернулся задолго до полуночи. Возможно, с его точки зрения, разлука наша и правда длилась сотню лет, но со стороны это не было заметно. Накормил меня ужином, напоил ароматным чаем, терпеливо выслушал мой сбивчивый отчет о мелких лингвистических победах, а потом уложил спать и рассказал на ночь целых две сказки. Сперва про рыбку, которая долго искала и наконец нашла хитроумный способ сбежать из аквариума и уцелеть. Потом - про птичку, которая нарочно давалась в руки птицеловам: очень уж ей понравилось, когда мальчик, купивший ее на рынке, открыл клетку и сказал: "Лети!" Птичка прекрасно понимала, что идет на риск: где гарантия, что следующий покупатель окажется столь же великодушным? - но не могла противиться соблазну. Судьба была к ней милосердна: безрассудная птичка раз за разом получала свободу и тут же принималась рыскать по зарослям в поисках новых тюремщиков.

Сказочником мой Гудвин оказался отменным, что да, то да. Я чуть было не предложила ему записать и как-нибудь издать все эти истории, да вовремя прикусила язык, вспомнив, что у него мало времени. "Не до пустяков", - не скажет, так подумает. Поэтому я просто закрыла глаза и уснула - на удивление безмятежно.

Четверг прошел примерно по тому же сценарию. Не знаю уж, сколько лет похитил у вечности рыжий Иерофант, зато я закончила свою работу. В пятницу, на радостях, подскочила пораньше, наскоро проглядела текст, вылизала, где требуется, - не так уж много ошибок, по правде говоря. Позвонила Наталье, поехала к ней, сдала работу, выпила несколько чашек кофе, слопала чуть ли не полкило "лимонных долек". О переменах в своей жизни рассказывать не стала. Понятно, что новость про кафе рано или поздно перестанет быть секретом, но - не сейчас. А то ведь придется объясняться, отказываться от ее гостеприимства, сочинять на ходу, рассказывать, где я теперь живу, врать напропалую, памятуя, что любая чушь выглядит достовернее, чем моя правда. А врать мне сейчас лень. В результате сидела на кухне у лучшей подружки сама не своя, как на иголках. Хотелось покончить с обязательным необязательным щебетом и пулей обратно, домой.

"Домой", подумать только.

Домой.

Зря, между прочим, торопилась. Однокомнатный Изумрудный город томился без гнета нежного своего тирана почти до полуночи. Если бы не поход в ближайший супермаркет да стандартный набор компьютерных игр, я бы, пожалуй, рехнулась. В одиночестве, без работы - какой простор для душевных метаний! И сколь великий соблазн перетрясти шкафы в поисках сведений о хозяине квартиры, который, между прочим, до сих пор не рассказал о себе ни единого бытового факта - кроме разве что даты рождения. В общем, идеальные условия для барышни, желающей известись, изнервничаться, довести себя до ручки, да еще и совесть свою отяготить. Но нет, на сей раз обошлось, хвала шоппингу, "Саперу" и "Солитеру". Голова только отяжелела, но и это прошло от одного небрежного прикосновения рыжего Гудвина.

- Ты не переоценила наши с тобой глотательные возможности? - спрашивает, с изумлением оглядывая заполненный моими стараниями холодильник. - Ну, спасибо! Половины этих продуктов я не то что не ел никогда - в глаза не видел!

- Я тоже, - признаюсь. - С другой стороны, когда еще выпадет шанс почувствовать себя... кстати, а "нувориш" женского рода вообще бывает? И как это должно звучать? "Нуворишка"? "Ну, воришка"?

- Шут его знает, - смеется. - Ты мне лучше вот что скажи: ты к светскому рауту морально готова? Или еще недельку подождешь?

Ответ ему - мои вытаращенные глаза. Какой такой "светский раут"?!

- Я говорил тебе: иногда мы встречаемся друг с другом. "Иногда" - нынче это у нас значит: по субботам. Есть одно славное местечко. С виду кафе как кафе, по сути - закрытый клуб. Можно прийти туда в любое время с шести вечера до полуночи. Или с самого начала до конца просидеть, как захочется. Я подумал: вряд ли тебе следует довольствоваться моим обществом и тем более моим руководством. Я же не очень опытный, честно говоря. И вообще не приспособлен кого-то учить. Учитель должен быть немножко тираном, а я раздолбай и пофигист. К тому же...

Гляди-ка, замолчал, отвернулся; я успела заметить улыбку, хитрющую и мечтательную одновременно. Но переспрашивать не стала. Если не хочет, все равно ни фига не скажет.

- Только учти, - говорю, - я чужих людей очень стесняюсь поначалу. Не знаю, о чем с ними говорить, и вообще...

- Так то ж людей, - беззаботно отмахивается рыжий. - К тому же чужих. А накхи тебе теперь самая что ни на есть родня. Все, конечно, "цари", живем поодиночке, бобылями, как предписано классиком... Но одной крови, это сразу чувствуется.

- Славно, если так, - соглашаюсь. - Только выйдем из дома пораньше, заедем куда-нибудь, поохотимся, ладно?

- "Поохотимся"? - ухмыляется. - Ну-ну. Быстро же ты во вкус вошла...

- Да не вошла я ни в какой вкус. Просто хочу еще раз проверить: получится ли? Вдруг разучилась за три дня? Тогда тебе и волочь меня туда не следует. Зачем зря позориться?..

- Ох, Варенька! - он хватается за голову. - Хорошо же ты все это себе представляешь! Разучиться, ты уж прости, невозможно. Другое дело, что ты еще и не научилась толком ничему. Когда сможешь путешествовать по чужим шкурам без моей помощи, тогда и поговорим снова на эту тему... А слово "позориться" удали как-нибудь на досуге из своей активной лексики, ладно?

- Что ж ты строгий такой? - удивляюсь.

- Я не строгий. Просто момент принципиальный. "Позориться" - слово из лексикона обычного человека, озабоченного чужим мнением и прочими социальными грузилами. А здесь, на изнанке человечьего мира, нет никого, кроме тебя. Если и покажется, будто мельтешит кто-то, имей в виду: мерещится. Мираж в пустыне. Глупо ведь всерьез интересоваться мнением миража...

- И ты, что ли, мираж? - спрашиваю угрюмо.

- Я-то?

Он умолкает. Но не просто держит паузу, а, кажется, всерьез обдумывает ответ.

- Нет, пожалуй, - говорит наконец. - По крайней мере, пока я тебя учу, миражом меня назвать трудно. Для тебя я даже слишком реален. Надо бы, кстати, мне об этом не забывать... Но слово "позориться" из головы все же выкини. Без него дышится вольготнее.

На сей раз мне удалось вовремя заткнуть внутреннего спорщика и принять его слова на веру. В награду мне был дарован длинный, уютный вечер, заполненный чаепитием и разговорами - досужей болтовней даже. Забавные истории про детство, любимые книжки и кинофильмы - отличные темы для собеседников, которые готовы многое сказать друг другу, но еще не знают, что именно хочется услышать.

Наш случай как раз.

Вечер длился и длился; ночь так и не наступила. Только утро, но это уже потом. Много позже.

* * *

Проснувшись далеко за полдень, я первым делом рванула к окну глядеть на погоду. По правде сказать, больше всего на свете меня сейчас занимал вопрос о куртке: можно уже ее надевать? Или еще холодно? Когда предстоит показать себя множеству незнакомых людей, о которых и подумать-то боязно, нужно найти хоть какой-то повод для довольства собой. Давно уж заметила: когда я себе нравлюсь, посторонние тоже приходят в восторг от такого зрелища. А вот если я собой недовольна, лучше вообще никому не показываться. Только что в рожу не плюют.

Место гадалки в "Шипе-Тотеке", кстати, тем и нравилось мне, что там я была дома. А значит, можно в долгополой юбке ходить, кружевной шалью укутавшись, острый носок туфли кокетливо демонстрировать восхищенным взорам клиентов, исподтишка любоваться собственным отражением в стекле витрины: ай да Варвара-краса, можешь ведь, когда хочешь! Но по грязным московским улицам в таком виде особо не попрыгаешь, а уж в узких "парадных" туфельках я - добро если до выхода доковыляю.

Словно бы насмехаясь над моими девичьими проблемами, природа удерживала столбик ртути на отметке "ноль". Кошмар. Был бы мороз, ясно, что без дубленки не обойдешься. А вот если плюс, хоть небольшой, значит, можно рискнуть. А тут ноль. Что делать прикажете?

- Тебе, между прочим, не нужно полчаса топтаться на остановке или идти пешком к метро, - флегматично заметил мой опекун. - Что ты мучаешься? Я же тебя катать буду. Автомобиль затем и придуман, чтобы нам с тобой тулупы не носить.

А ведь действительно. Но как он догадался?

- Тоже мои мысли читаешь? - вздыхаю.

- Тут, - смеется, - можно и дедуктивным методом обойтись, дорогой мой Ватсон. Что у вас с курткой взаимная любовь сейчас в самом разгаре, это даже совсем уж негодный идиот вроде меня не мог не заметить - ты ведь ее оплакивала, когда кафе кирдык пришел. Понятно, что сегодня ты хочешь быть красивой и нарядной, поскольку заранее известно, что на тебя будет глазеть куча незнакомцев. Я и сам в подобной ситуации призадумался бы... Что ты смотришь на меня так удивленно? Думаешь, это сугубо женская задача: хорошо выглядеть? Хорошо выглядеть, Варенька, - это ведь вопрос не столько тщеславия, сколько вежливости. Постараться, чтобы других не очень тошнило от моего вида. А если удастся кого-то порадовать - что ж, совсем хорошо.

- Для меня, - вздыхаю, - тщеславие все же как-то актуальнее. Пусть глядят с восхищением, и знать не желаю, кого там от чего тошнит!

Он улыбается. Укоризненно качает головой. Водружает на плиту кофеварку и, приобняв за плечи, подводит меня к окну. Следую за ним на ватных ногах, земли под собой не чуя. Все же это безобразие. Нельзя так размякать от чьих бы то ни было прикосновений. Стыдно, сладко и добром не кончится.

Добром эта история, впрочем, в любом случае вряд ли кончится.

То-то и оно.

Из окна открывается вид на проезжую часть, блочную девятиэтажку и маленький лоскуток соснового леса, чудом уцелевшего среди новостроек. Желающий заблудиться в этих соснах, подозреваю, по колени провалится в ноздреватый мартовский снег. Но выглядит все равно заманчиво. Будь у меня ботинки понадежнее, я бы еще вчера исследовала эту дивную территорию. А так - отложила до лучших, сухих времен.

- Отсюда не видно, - говорит, - но там, за соснами, растет одна моя знакомая яблоня. Мы с нею подружились, кажется, на следующий же день после того, как я сюда переехал. Надо будет вас познакомить, когда она проснется.

- Кто проснется? Яблоня? Ты меня с яблоней хочешь познакомить? - переспрашиваю, стараясь не допустить до лица идиотскую ухмылку.

- Ну да.

Вид у него при этом совершенно серьезный. До смешного.

- Мне кажется, вы с нею друг дружке понравитесь. А ты завяжешь полезное знакомство. Деревья, знаешь ли, такие существа, дружба с которыми как-то исподволь приучает нас всегда быть в хорошей форме. Они ценят в человеке только внутреннее тепло и душевное равновесие. Другие наши качества им совершенно неинтересны. Даже умище мощностью в сто шестьдесят лошадиных ай-кьев. А вот куртки да ботинки оказываются порой чрезвычайно важными вещами: когда человек доволен собой, душевное равновесие как-то само наступает... Это все я к тому говорю, что ты, в общем, совершенно права. Наряжайся как следует. А я тем временем кофе постерегу.

- В цепи его закуй, - ворчу. - В кандалы! Тогда уж точно не сбежит.

- Вопрос не в том, чтобы не сбежал. Надо, чтобы закипеть не успел, а только-только начал об этом всерьез подумывать. И тогда - хлоп! - лишаешь его такого шанса. А не ждешь, пока он гейзером к потолку взлетит...

- Это намек?

Я почти обиделась, в первую очередь потому, что сама понимала: мой кофе по сравнению с его шедеврами - гнусные помои. Но рыжий невозмутимо качает головой.

- Это не намек, а инструкция. Тайное алхимическое знание, хозяйке на заметку.

Из дома мы в итоге вышли в половине шестого вечера: очень уж серьезно я подошла к выбору гардероба. Когда выбирать особо не из чего, процедура принятия решения становится особенно долгой и мучительной. Маэстро косился на меня с известным сочувствием, но с советами не лез. Зато в финале наговорил должное количество комплиментов. Ровно столько, сколько требовалось, чтобы я наконец сдвинулась с места.

И я сдвинулась.

О том, чтобы предварительно "поупражняться", я больше не заикалась. Во-первых, что бы там ни думал мой великодушный наставник, во вкус я так и не вошла. А во-вторых, решила, что мне, как новенькой, вероятно, следует прибыть на шабаш пораньше. Из вежливости, да, ну и чтобы увидеть побольше. Интересно ведь, как ни крути.

* * *

На сей раз мы пулей пролетели по проспекту Мира, да и на Садовом не пришлось сбавлять темп. Суббота все же. Граждане по домам сидят, у голубых, как мечта, экранов. И хорошо, и правильно. Пусть будет коту вечная масленица. А то ведь томится зверюга с тех самых пор, как неведомый злодей из народа про него поговорку придумал.

Посвятив себя думам о коте, я так и не поняла толком, куда мы приехали. Понятно, что где-то в центре остановились. И понятно, что в одной из тех частей необъятного центра Москвы, которые я пока толком не исследовала. Замоскворечье, что ли? Где-то рядом должна быть улица с диковинным названием Большая Полянка, если я ничего не путаю. А я, скорее всего, путаю... Или все-таки нет?

Так и не разобравшись, оглядываюсь по сторонам. Очень типичный московский переулок: в меру приятный глазу, изрядно потрепанный (не столько временем, сколько усилиями детей человеческих) и совершенно безликий. Здесь обретаются пункт приема химчистки, безымянная продуктовая лавка и магазин женского белья, в витринах коего томятся бесстыжие манекены. Напротив, через дорогу, большой жилой дом с аркой, на углу аптека. И никаких тебе злачных мест.

- Кафе во дворе, - объясняет рыжий, подхватывая меня под локоть. Впрочем, какое там "подхватывая". Едва прикасается, откровенно говоря. Лишь бы не подумала, будто волоком тащить меня собрался, так, что ли?

- Плохо же у них, наверное, с посещаемостью. Я бы тут кафе искать не стала. И никто не стал бы.

- Ну, в том, собственно, и фишка. Свои дорогу и так знают, зато чужие вряд ли объявятся. Очень удобно. Собственно, именно это и ценят завсегдатаи: в Москве почти невозможно найти надежное укрытие от посторонних - кроме разве совсем уж дорогущих закрытых клубов. Ну, или на кухне с друзьями сидеть, по старинке... Всяк, кто мечтает по примеру философа Сковороды объявить в конце жизни: "Мир ловил меня, но не поймал", дорого даст за такое местечко.

- Завсегдатаям хорошо, - соглашаюсь. - А хозяева не разорятся?

Пожимает плечами.