Чтение 13–й страницы книги ~Энциклопедия мифов~

Семейная легенда, бабушка Марья, была личностью неординарной, и смерть ее не слишком походила на обычную кончину пожилой женщины. Она не умерла на больничной койке от какой-нибудь неизлечимой старушечьей хвори, не осела под тяжестью собственной массы, помноженной на время, на лестничной площадке между четвертым и пятым этажами, не отравилась несвежими консервами из продуктового набора, не превратилась в груду мятых тряпок и дробленых костей под грязными колесами маршрутного троллейбуса. Спелеолог Мария Львовна Стоцкая выглядела ровесницей собственной дочери, весила шестьдесят килограммов при росте сто семьдесят восемь сантиметров и никогда не закрашивала седину по причине отсутствия таковой. Она имела все шансы побить ветхозаветные рекорды долголетия, но накануне своего пятьдесят седьмого дня рождения была погребена под рухнувшим сводом пещеры, куда спустилась в одиночку и, по единодушному свидетельству коллег, без особой надобности, просто из любопытства. Научные исследования всегда были для нее лишь благовидным предлогом все глубже проникать под кожу планеты, скитаться по подземным лабиринтам, где тело переполнялось блаженным покоем, а разум верещал, опьяненный невыразимым, сладостным ужасом. Мария Львовна тайно ревновала Аида к законной супруге его Прозерпине и, пожалуй, осталась бы довольна, узнав, что останки ее упокоились на месте катастрофы, на глубине двухсот сорока метров под землей: все лучше, чем кое-как вырытая яма, да мраморная "дура" (столь неуважительно она при жизни величала надгробные памятники) на подмосковном кладбище.

Если бы бабушка Марья не стала спускаться в опасную пещеру, Машу наверняка назвали бы Ириной, Светланой, или Натальей: эти женские имена были в ту пору настоящим хитом сезона и занимали первые позиции в роддомовских чартах. А так - у родителей и выбора-то не было. Многочисленная родня в ультимативной форме потребовала окрестить малышку Марией, словно бы возможность и впредь регулярно употреблять имя покойницы в семейных беседах отчасти возмещала им недавнюю утрату. И только одна дальняя родственница, то ли крестная бабки теткиной невестки, то ли, напротив, свекровь кумы прадедушкиного пасынка, богомольная, суеверная сельская старушка, раз в несколько лет наезжающая к столичной родне с единственной целью навестить многочисленные фамильные надгробья, укоризненно поджимала бледно-голубые, словно бы инеем обметанные губы. Дескать, не дело это - живому дитю давать имя покойницы, которой еще сорок дней справить не успели. Ой, не дело! Слишком рано о смерти начнет девчонка задумываться, и если в младенчестве сама не помрет, то потом других со свету сживать станет, - предупреждала молодых родителей раскрасневшаяся от переживаний старушка. Да кто ж ее, полоумную, слушал...

Мама, правда, потом не раз с содроганием вспоминала чудаковатую пророчицу, но стеснялась признаться близким, что почти уверовала в справедливость суеверного ее бормотания. В течение первых пяти лет своей жизни Маша умудрилась не только переболеть всеми обычными ребячьими хворями и, в придачу, подцепить несколько редких эксклюзивных болячек, но и пережить немало других потрясений. В годовалом возрасте она вывалилась из окна третьего этажа (обошлось без трагических последствий, поскольку маленькая летунья угодила в сугроб). Тремя годами позже, во время летнего отдыха на море, она поскользнулась на мокрых камнях и, на глазах у потрясенных родителей, шлепнулась в воду с пирса. По счастию, рядом было немало хороших пловцов, способных быстро выудить из пучины захлебывающегося детеныша.

А за неделю до своего пятого дня рождения Маша, можно сказать, пошла ва-банк. Ей удалось удрать от заболтавшейся с соседками бабушки, осуществить всеобщую детскую мечту о самостоятельном визите в соседний двор и, почти сразу же, провалиться в отверстие канализационного люка, крышка которого не то чтобы вовсе отсутствовала, но была сдвинута в сторону неизвестным доброжелателем. В некотором смысле Маше повезло: колодец, в который она угодила, оказался бездействующим. Там было темно, страшно и скверно пахло, но этим его недостатки практически исчерпывались. Падая, она разбила локти, коленки и подбородок, вывихнула плечо и преждевременно рассталась с половиной молочных зубов, но зато не захлебнулась в фекальном болоте, не ударилась нежным черепом о железную трубу, не угодила в крысиное гнездо. Даже сознание не потеряла, а сразу же принялась звать на помощь. Она орала так громко, что у самой уши заложило, а голос был безнадежно сорван (школьная учительница пения потом надивиться не могла на малышку с абсолютным слухом и хриплым, как у спивающегося шансонье, голоском). Маша не зря старалась: помощь пришла не сразу, но довольно быстро. Она смутно помнила, что была абсолютно спокойна, когда мужчина в военной форме взял ее на руки и поднял наверх, высоко-высоко, туда, откуда навстречу ей тянулись другие сильные руки, и струились солнечные лучи, столь яркие, что теплые ладони спасателя казались полупрозрачными и словно бы сияли изнутри нежным персиково-розовым светом.

С тех пор все переменилось, будто краткосрочный визит под землю снял проклятие, обещанное суеверной старушкой. Маша больше не влипала в опасные для жизни истории. Даже хворать перестала, раз и навсегда, о чем горько сожалела в те пасмурные ноябрьские дни, когда чуть ли не все ее друзья лежали под теплыми одеялами с безобидным диагнозом "ОРЗ", а она шлепала по лужам в направлении школы, где свирепствовал толстый крикучий завуч, самолично досматривающий учениц на предмет наличия сережек в ушах и колечек на пальцах; первым уроком значилось черчение, вторым - математика, а третьим - химия, и все это вместе совершенно не подходило для достойного начала хорошего дня...

Впрочем, Машиной жизнерадостности хватило бы на дюжину толстых завучей и несколько сот уроков черчения кряду. Ничто не могло испортить ей настроение дольше, чем на восемь секунд - ровно столько времени требовалось опустившимся вниз уголкам ее губ, чтобы снова сложиться в улыбку. Она легко мирилась с несовершенством мира, да и собственные несовершенства ее не печалили. Даже в подростковом возрасте, когда всякий прыщик на подбородке причиняет немыслимые душевные страдания, Маша с хладнокровным любопытством заглядывала в зеркало и уже через несколько секунд забывала открывшееся ее взору зрелище: к внешности своей она была доброжелательно равнодушна, хоть и росла гадким утёнком. В мире, как ей казалось, было множество куда более интересных вещей, чем разрез собственных глаз, форма носа, очертания губ и прическа. В пятнадцать лет она была дурнушкой, в восемнадцать вдруг стала изумительной красавицей; к двадцати двум годам почему-то снова потускнела, а после двадцати пяти сделалась, по единодушному мнению окружающих, "женщиной с необычным лицом". "С необычным", - что ж, этот статус устраивал ее более прочих. Если уж тебя зовут "Мариванна" (к этому моменту тайная война с именем была в самом разгаре), следует опасаться заурядной внешности, заурядной судьбы, заурядных суждений и прочих заурядностей.

Надо отдать Маше должное: она неплохо поработала в этом направлении. Сразу после школы уехала из Москвы и, к изумлению родителей, заранее подготовивших для нее не один, а несколько тайных входов в столичные ВУЗы, на выбор, поступила в Львовский университет, где на протяжении трех лет изучала польский, украинский и сербский языки, а потом вдруг вернулась в Москву, на сей раз изумив уже преподавателей, возлагавших на нее большие надежды. Пробездельничав дома почти целый год, она снова сбежала, на сей раз в Таллинн, оттуда переехала в маленький закарпатский городок Ужгород; почти год прожила в Ялте; в начале перестройки училась на кооперативных курсах дизайна в Риге; наконец, снова вернулась в Москву и стала работать в туристическом бюро, возила группы в Польшу и Югославию, благо бесценные гуманитарные знания, полученные в Львовском университете, все еще оставались при ней. Потом путешествия ей наскучили, и Маша стала зарабатывать книжными переводами. Она была проворна и не тщеславна, поэтому денег хватало не только на жизнь, но и на аренду малогабаритной квартиры неподалеку от ВДНХ, с видом на раскорячившихся пролетарских монстров, порожденных пылким воображением скульптора Мухиной.

Помещение обладало лишь одним несомненным достоинством: у него были все признаки временного жилья, начиная с пожухлых обоев, текущих кранов, да чудовищных люстр и заканчивая тараканьими бегами на кухне. Вполне пригодная для жилья, но напрочь лишенная уюта холостяцкая берлога, откуда можно съехать в любой момент: два часа на сборы - и вперед. Очередная "стартовая площадка", именно то, что ей требовалось.

Случайные свидетели Машиных метаний были уверены, что причиной всему дела сердечные: в самом деле, куда может мчаться, сломя голову, женщина, если не за мужчиной своей мечты?

Они ошибались. Мужчины, и правда, нередко появлялись в Машиной жизни, но она не придавала особого значения случайным своим романам и не позволяла им затягиваться. Она вообще полагала, что любовь не может длиться во времени: есть лишь одно краткое мгновение настоящей страсти, нежности и молчания, а все остальное - либо мечты о том, как оно когда-нибудь наступит, либо воспоминания о былом. Было бы из-за чего на край света бежать!

"Край света" занимал ее сам по себе. Перемена мест казалась обязательным и необходимым условием полноты бытия. Машу ужасала мысль о том, что некоторые люди рождаются, живут, ходят в школу, а потом на работу, женятся, рожают детей, выгуливают внуков и, наконец, умирают - не то что в одном городе, а даже в одном и том же микрорайоне. Когда она пробовала примерить на себя такую судьбу, у нее в глазах темнело от ужаса.

Именно поэтому Маша уехала из Москвы сразу после школы, жмурясь от страха и дыма в вонючем тамбуре плацкартного вагона, который казался ей уродливым плодом любовного союза пепельницы и газовой камеры. Этот поступок потребовал всего ее мужества: родительский дом не был местом, откуда хочется удрать во что бы то ни стало. Скорее уж наоборот. Большая, светлая квартира на Плющихе казалась Маше бархатным лоскутком пространства, волшебной кроличьей норкой, где всегда хорошо, уютно и безопасно. Мама и папа были славными людьми; за всю свою жизнь Маша поссорилась с ними всего раз пять, да и то в детстве, когда она постоянно маялась ангинами, и родители отказывались покупать ей мороженое, а их друзья активно одобряли сие вопиющее зверство. Иных поводов для конфликтов в семье не находилось. Когда Маша подросла, родители стали для нее если не близкими друзьями, то добрыми приятелями: они не докучали дочке чрезмерной опекой, не мучили дрессировкой, не изводили упреками, зато охотно приобщали ее к своим развлечениям (бридж, преферанс, книги, англоязычный рок; зимой - лыжи, летом - месяц в Крыму, все как у людей, только по высшему разряду). Казалось бы, уж кому как не ей следует оставаться в отчем доме как можно дольше: от добра добра, как говорится, не ищут...

Именно это ее и не устраивало. Маша нутром чуяла подвох. Думала: это ловушка. Способ заставить ее всегда оставаться на месте, в родительском доме. Учиться где-нибудь поблизости, потом найти по знакомству необременительную работу на соседней улице. Привести домой мужа, благо жилплощадь позволяла развернуться. Родить детей, раздобреть, охотно отзываться на оклик соседки: "Марья Иванна, у вас лишнего яичка не найдется?", - состариться и умереть в этих стенах. "Умереть в этих стенах", - о, нет! Все, что угодно, только не это.

В возрасте шестнадцати лет Маша размышляла о смерти несколько чаше, чем это принято среди юных барышень из хороших семей, и поняла, что перспектива мирно скончаться когда-нибудь, шестьдесят, или даже сто лет спустя, в родительском доме, пугает ее куда больше, чем сцены колесования, сожжения на костре, удушения в газовой камере и поджаривания на электрическом стуле, которые то и дело рисовало ей бойкое воображение. Разве что, возможность быть съеденной заживо казалась ей немного более ужасающей - совсем чуть-чуть.

Потому она и сбежала. Никакого красавца мужчины во Львове не было (вернее были, и не один, а четверо, но они появились несколько позже и могли считаться скорее следствием, чем причиной ее переезда). И из Львова она уехала вовсе не потому, что ее четвертый роман приблизился к драматической развязке (это случилось несколькими месяцами ранее, и к моменту отъезда было погребено под грудой более свежих впечатлений). Просто сон приснился. Золотистая лисичка ласково терлась о Машины ноги, и просила: уезжай отсюда, солнышко, подобру-поздорову, не твое это место, а моя территория - что ж нам, драться с тобой теперь? Медовые глаза зверька были печальны, словно бы ей и самой не слишком хотелось прогонять Машу из Львова, но иначе не получалось. Дымчатый шакал из таллиннских снов был галантен, но неумолим; красивая пестрая сова называла ее "сестренкой", но все же выжила из Ужгорода. У всякого полюбившегося Маше города рано или поздно находился свой ревнивый "хозяин"; нигде ей не позволяли задерживаться подолгу, отовсюду гнали домой, в Москву. Льстили, уговаривали, сулили головокружительную удачу и необычайные приключения - но не здесь и сейчас, а потом, где-нибудь еще. "Ты сама поймешь, но позже. Позже."

Немудрено, что об истинной причине своих внезапных возвращений домой Маша не могла поведать никому. Она заранее предвидела возможную реакцию: "Это же какой надо быть сумасшедшей дурой, чтобы жизнь всякий раз наизнанку выворачивать из-за какого-то сна!" Может и так. Но Маша с детства привыкла доверять своим сновидениям. Населяющие их твари не раз давали ей полезные советы, предостерегали от неосторожных поступков, помогали исправить ошибки, совершенные наяву, и учили чудесным вещам, которые казались бесполезными в мире бодрствующих людей, но были совершенно незаменимы по ночам, когда Машины глаза закрывались, чтобы открыться снова, по ту сторону слов и вещей, где зрачки становились большими и блестящими, а радужная оболочка - золотисто-оранжевой, как у птицы. Так было всегда, и, едва начав лепетать первые свои слова, Маша уже знала, что рассказывать о своих ночных приключениях нельзя никому. Даже маме.

С возрастом, впрочем, удивительные сны стали посещать ее все реже. Уже не каждое утро начиналось с воспоминаний о ночных прогулках: порой она не могла восстановить ни единого эпизода, лишь смутное чувство: ведь было же что-то, было, да ускользнуло, - тревожило ее весь день; а случалось, и оно не приходило. И это было хуже всего.

Когда сновидения возвращались, она теребила своих таинственных приятелей, приставала с вопросами: "Что же, что со мной творится? Почему вы навещаете меня не так часто, как прежде?" "Потому что скоро самые интересные вещи будут происходить с тобой наяву, вот увидишь", - уклончиво отвечали ей. Маша верила, надеялась и ждала, терзаясь догадками: что бы это могло быть? Не августовский же панбархатный путч, да денежные реформы, - что за дело обитателям сновидений до крушения скучной неустроенной империи; эти проблемы занимали их куда меньше, чем саму Машу, которой, откровенно говоря, было почти все равно...

Ей и в голову не приходило, что под "самыми интересными вещами" может подразумеваться знакомство с мужчиной. Мужчина - это, конечно, более приятное и занимательное событие, чем все политэкономические потрясения вместе взятые, но ни один мужчина, сколь бы распрекрасен он ни был, не может считаться "интересной вещью", - полагала Маша. С какой стати случайный уличный знакомец, рыжий "маньяк", с печальным ртом и веселыми глазами, забавный болтун, невесть откуда свалившийся ей на голову, должен был становиться исключением из общего правила? Правильно, ни с какой.

Однако же, на сей раз события с самого начала развивались по какому-то диковинному трагикомическому сценарию. Весь вечер он смотрел на нее, как наркоман на аптечный киоск, однако же, не слишком спешил добраться до постели, таскал ее зачем-то по всему городу, нарезал чудовищные параболы, все более отдаляющие их от конечной цели: то ли робел, как подросток, то ли, наоборот, принимал ее за школьницу, которую можно напугать чрезмерной поспешностью. Он слишком легко согласился с ее желанием ничего о себе не рассказывать - так легко, словно и сам не раз мечтал о чем-то подобном. Он каким-то образом угадывал, что ей нравится, а что - нет (или же их предпочтения совпадали даже в мелочах). Маша надивиться не могла: и что за чудо природы такое? Покидая его утром, ловила себя на том, что уже начинает планировать вечернее свидание. И не надоедает почему-то, ни капельки. "Чур меня! - смеялась она наедине с собой. - Приворожил ведь, черт рыжий. Зелья приворотного в пломбир подсыпал в первый же вечер. А что? Запросто! Не зря мне в первую же ночь кошмарный сон про роковую связь наших судеб привиделся. Ох, не зря!"

То-то и оно, что сон. Из всех достоинств ее нового любовника, действительных и мнимых, первостепенное значение имело лишь одно, о котором сам он вряд ли догадывался: на его подушке Маше всякий раз снились сны, куда более диковинные, чем ее прежние видения. И Макс (его имя нравилось привередливой Марии Ивановне не намного больше, чем собственное, поэтому, размышляя о нем, она старалась обходиться местоимениями) то и дело появлялся среди причудливых образов, населяющих ее ночи. Всегда ненадолго, всегда немного в стороне, словно бы просто шел мимо и решил посмотреть, как у нее дела, а под ногами путаться, конечно же, не станет, и без того есть, чем заняться... Очень мило с его стороны проявлять такую тактичность, но прежде мужчинам вообще не находилось места в Машиных сновидениях. Поэтому Маша оставалась настороже, как хороший игрок, только что открывший лучшую сдачу в своей жизни, но еще не видевший прикупа.

Стоит ли добавлять, что она была абсолютно счастлива? Глава 90. Жошуй

Можно предположить, что Жошуй рассматривалась как особая река, разделявшая царство живых и мертвых.

- Остаповский проезд. Ты знаешь, где это?

- Как ни странно, знаю, - Маша улыбается и хмурится одновременно. - У чёрта на куличках, в районе Волгоградки. Однажды ехала на такси к подружке, которая живет в тех краях, шофер решил срезать путь, заблудился, а потом машина и вовсе заглохла в этом самом Остаповском проезде. Мне пришлось выбираться пешком обратно на Волгоградский проспект и ловить другую машину. Уже темно было, страшно, только один фонарь болтается, и под ним как раз табличка с названием улицы, я потому и запомнила. Настоящее приключение, такое не забывается. Потом я еще через железнодорожную насыпь лезла, с холма спускалась, а он мокрый, скользкий, дело тоже осенью было, только более мерзопакостной, чем сейчас... Кстати, очень странное место для "съезда гостей": там, насколько я помню, и жилых домов-то нет. Сплошь заводы, да бараки какие-то кошмарные.

Я молча пожимаю плечами. Дескать, чем богаты. Вполне возможно, я вообще стал жертвой розыгрыша, хотя, в таком случае, я совершенно не понимаю технологии его осуществления: уж больно мудреный способ морочить голову жертве. Ну, положим, если все Мосфильмовские декорации свезти в одном место, да массовку согнать соответствующую... Но кто же такой сложносочиненной ерундой заниматься стал бы ради сомнительного счастья обвести вокруг пальца отдельно взятого меня?

Мы долго едем куда-то, в ту часть Москвы, где я никогда не бывал прежде, на потрепанном белом москвичонке. Частный извозчик хмур и необщителен. Маша сидит рядом с ним, высматривает знакомые приметы, я же, как существо топографически бесполезное, изгнан на заднее сидение, где колени мои упираются в подбородок, а правое ухо трепещет от ветра из оконной щели. Панорама обескураживает: редкие огни в сизой акварельной темноте, бесконечные потоки самосвалов и автобусов в обе стороны, к небу тянутся заводские трубы всех мыслимых форм и размеров. Несколько особо толстых труб извергают клубы густого бледно-пепельного дыма, который, поднимаясь ввысь, смешивается с облаками, отчего те становятся гуще, темнее, тяжеловеснее.

- Смотри, вот где делают тучи, - тормошу Машу. - Настоящая фабрика облаков. Наверняка где-то поблизости и звезды штампуют...

Она молча улыбается, а водитель "Москвича" угрюмо качает головой.

- Звезды у нас импортного производства, - говорит. - Потому и не гаснут.

- Так и знала, - внезапно огорчается Маша, - вы меня заболтали, останавливаемся. Нужный поворот к Остаповскому проезду мы уже проскочили, зато я узнаю тропинку, по которой спускалась оттуда на Волгоградку. Вот она, - уверенный взмах руки куда-то влево. - Пешком быстрее дойдем.

Мы расплачиваемся с шофером, долго топчемся на краю тротуара в надежде, что поток автомобилей иссякнет, и мы сможем, наконец, перейти на другую сторону проспекта. Устав ждать, беру Машу на руки и размахиваю ее телом, облаченным в белую куртку, как флагом. Дескать, мы мирные жители, и никому не желаем зла, не давите нас, господа КАМАЗы, своими страшными колесами. Как ни странно, это действует, совестливые чудища начинают тормозить перед нами, и мы кое-как переходим дорогу. Едва переводя дух, ставлю Машу на ноги. Она смеется: что, дескать, тяжек твой крест?

Тяжек, кто же спорит. Но, если понадобится, буду тащить его до последнего вздоха. Такой славный крест грех не потаскать.

Взбираемся по тропинке на холм. Склон не слишком крутой, под ногами похрустывают мелкие камешки, вокруг шелестят нежные стебли сухой травы. Где-то вдалеке клубятся тонкие струйки дыма: то ли мусор там жгут, то ли палую листву, то ли просто детишки пекут утащенную из дома картошку, наслаждаясь запретным общением с самой опасной из стихий.

- Ты видишь? Небо здесь зеленоватое, а не бурое, как в центре Москвы, - говорю шепотом. - Все как-то не так...

- Не обольщайся, - смеется моя спутница. - Цвет ночного неба зависит от огней, которые горят на земле.

- Но здесь вообще нет никаких огней: полтора фонаря там, внизу - вот и вся иллюминация. А небо выглядит так, словно кто-то растворил луну в нескольких литрах морской воды и вылил полученный состав за линию местного горизонта... Слушай, а это что за грохот?

- Поезд, наверное, приближается. Там, дальше, железная дорога, я ведь говорила...

И правда, поезд. К переезду мы прибыли одновременно, но паровоз был большой и сердитый, а мы с Машей, хоть и "венцы творения", но маленькие, непрочные человечки, хрупкие конструкции, вынужденные заботиться о собственной сохранности. Поэтому поезд продолжил свой путь, а мы остановились, выжидая. Длинный товарный состав неторопливо полз мимо нас. Зрелище оказалось весьма однообразным: цистерны, заляпанные смолой, вагоны, груженые деревом - вот, собственно, и все. Кому понадобилось перемещать по земной поверхности сей бесценный груз?

- Этот поезд идет в ад, - смеется Маша. - Смотри, что везут: смолу и дрова. Там, небось, грешники уже неделю не варены, без дела слоняются, чертей пугают...

- Думаешь, в аду тоже бардак? - оживляюсь.

- Конечно. Порядки там должны быть вполне советские. Иначе, какой же это ад? Так, баловство одно... Ой, смотри-ка, а ведь и вправду адский поезд оказался! Я угадала.

Смотрю. Словно бы решив принять участие в нашем нехитром развлечении, судьба посылает знак, скорее издевательский, чем пугающий. На одном из запечатанных вагонов начертан номер: 666 - АД. Я нервно ржу.

- Это уже не смешно, - зябко ежится Маша. - Скорее бы он проехал, что ли, этот товарняк... Глава 91. Жук у Жаманак

Седоволосый старик, сидит на вершине высокой горы (на небе). Как распорядитель времени, Жук у Жаманак держит в руках два клубка - белый и черный. Он спускает по одной стороне горы один клубок, при этом его разматывая, второй клубок он сматывает, поднимая его по другой стороне горы.

Наконец путь свободен, и мы перешагиваем через железнодорожные пути, суеверно стараясь не наступать на рельсы. Подъем закончен, тропинка тоже прервалась, теперь мы наугад пересекаем пустырь, попираем стопами полиэтиленовые пакеты и сплющенные металлические банки. Однако и этому участку пути приходит конец.

Остаповский проезд мы нашли сразу же, а вот с домом изрядно помучились. Номера по четной стороне располагались более-менее правильно, зато на нечетной мы обнаружили лишь два нежилых строения: на одном была коряво начертана единица, а на соседнем - почему-то число семнадцать, что хочешь, то и делай. Так бы и скитались среди заводских проходных, да металлических заборов, если бы меня не осенило протиснуться в темную тараканью щель между первым и семнадцатым номерами. Узкий проход постепенно расширялся; пройдя метров сто, мы, наконец, обнаружили низкий деревянный забор с вожделенной шифровкой "Ост. пр-д 3", а за ним - маленький садовый участок и двухэтажный дом, ветхий, но вполне симпатичный, с сияющими изнутри цветными оконными витражами, ярким фонарем над крыльцом и воздушным змеем, парящим над крышей. Змей был причудливой формы, белый, с разноцветными кисточками на хвосте и выглядел приветливо, как надпись "добро пожаловать".

Звонка нет, потому стучимся. Из дома никто не вышел, но калитка сама слегка приоткрылась, словно бы подбадривая нас: давайте, заходите, нечего в проулке топтаться.

Мы переглянулись, вздохнули, улыбнулись. Взялись за руки и вошли в сад, пересекли очередную невидимую черту, отделяющую знакомое "здесь" от неведомого "там". Впрочем, ничего экстраординарного с нами не случилось. Осенний садик выглядел приветливо и вполне обыденно; мы даже обнаружили протянутую между деревьями бельевую веревку, на которой болталось несколько разноцветных полотенец и линялые джинсы, принадлежащие, судя по размеру, обладателю весьма солидной комплекции.

Повинуясь не то любопытству, не то желанию перевести дух, прежде чем стучать в дверь, мы совершили познавательную экскурсию вокруг дома. С противоположной стороны, к нашему удивлению, обнаружился парадный вход. Освещенная фонарями широкая подъездная дорожка вела к воротам; на площадке перед домом припаркованы три автомобиля: старая синяя "копейка", видавший виды военный "газик" и красный "Опель" воистину неземной красоты.

- Ну что, - нервно спрашивает Маша, - будем стучаться? Или сбежим, пока не поздно?

- Куда ж теперь бежать, - вздыхаю. - Зря, что ли, ехали в такую даль? Будем стучаться.

Однако нас опередили. Парадная дверь распахивается сама, на пороге стоит симпатичный белобрысый карапуз лет пяти и взирает на нас, деловито мусоля во рту безымянный палец левой руки.

- Покажите приглашение, - наконец говорит ребенок, и в тоне его явственно звучит недетская смесь строгости и иронии.

Я окончательно теряюсь, но заветную бумажку младенцу протягиваю. Кто его знает, этого вундеркинда, может быть, ему родители велели гостей встречать...

- Что же ты такой неаккуратный? - сердится дитя, обнаружив оторванный уголок приглашения. - Ничего тебе в руки дать нельзя, все в них горит. А я-то думаю: что случилось, что за гости такие пожаловали, что ко мне вдруг детство вернулось? А вы вон какие. Понятно все теперь...

Ему, вундеркинду, может, и понятно. Мне - нет. Маша, кажется, и вовсе в шоке. Изумленно переводит взгляд с меня на мальчишку и обратно; взор ее мечется, как пчела, застрявшая между оконными рамами.

- Ну что же вы, ребенка испугались, - смеется карапуз. - Не нужно бояться, меня ни нянчить, ни пеленать, ни на горшок сажать не придется. Проходите лучше в дом. Посидите. Успокойтесь. А я пока пойду, другим гостям покажусь, таким они меня еще не видели... Потом вернусь.

Он впускает нас в полутемную прихожую, пухлая ладошка повелительно указывает на одну из дверей.

- Посидите пока там, - говорит. - И ничего не бойтесь. В этом доме не умирают, так-то.

- Какой странный мальчик, - шепчет мне Маша, когда мы послушно заходим в отведенную для нас комнату и усаживаемся рядом на старом, но чертовски уютном диване.

Здесь горит настольная лампа под зеленым абажуром, под ноги стелется смешной тряпичный коврик, окна завешаны плотными шторами яркого апельсинового цвета, а обои на стенах явно предназначены для детской: там резвятся какие-то зооморфные мультяшки в коротких шортах и пестрых рубахах, цветут незабудки, растут гигантские мухоморы. Но Маше нет дела до окон и стен, ее здорово взволновал давешний малыш.

- Разговаривает совсем как взрослый. И - ты слышал? - он сказал, что детство, мол, к нему вернулось, потому что мы в гости пожаловали... То есть, нужно сделать вывод, что на самом деле он взрослый? Или как? Думаешь, это розыгрыш? Его родители подучили людей смущать? Ма-а-акс, скажи же хоть что-нибудь!

- Солнышко, - вздыхаю виновато, - да откуда же мне знать? Я - дурак дураком, ничего не понимаю. Мальчишка, и правда, странный. Он меня даже напугал немного... ну, не он сам, а это нелепое сочетания детской мордашки и старческой строгости.

- Трусишка, - улыбается она. - Трусишка зайка серенький под ёлочкой скакал... Слушай, а зачем мы вообще сюда приперлись? Пока ехали, мне было более-менее понятно, а теперь - нет. В самом деле, зачем?

- "Зачем", - это неправильная постановка вопроса, - говорит невысокий красивый старик, который, оказывается, уже стоит на пороге и внимательно слушает нашу болтовню. - Самые замечательные поступки всегда совершают не "зачем-то" и не "для чего-то", а просто так... Лучше уж спрашивать: "почему?" На такой вопрос всегда найдется больше одного ответа, не так ли?.. Например: вы приехали сюда потому, что я давно ждал вас обоих в гости, но не смел торопить события, поскольку попасть в мой дом вы могли только вдвоем, а вам потребовалось немало времени, чтобы найти друг друга... Или же потому, что все предшествующие события ваших жизней незаметно подталкивали вас к этому маленькому безумству. Наконец, просто потому, что пришло время видеть сны наяву, а начинать следует именно с этого сна... Но я забыл представиться. Я - хозяин дома. Чаще всего меня называют именем Франк, впрочем...

- Вы - тот самый Франк, который обожает таскать непосвященных "на ту сторону"?! - вскакиваю и смотрю на него, потрясенный. - Вы - это он?!

- А ты - тот самый Макс, который однажды забрел в несбывшееся Венское кафе, выпил там несбывшийся джин-тоник и подслушал вполне сбывшуюся болтовню моих старых друзей, - смеется незнакомец. - Не стоит придавать значение сплетням. Не так страшен Франк, как его малюют. И не бывает "непосвященных". Рождение человека - само по себе обряд посвящения. Всякий, кто однажды родился, уже избран и посвящен, а потому способен на все. Иных испытаний не требуется.

- Подождите-ка, вы оба, - незнакомым, чистым, без обычной воркующей хрипотцы, голосом говорит Маша. - Мне нужно собраться с мыслями. Построить карточный домик, хоть хижину дяди Тома. Все пока рассыпается, но... - Она пристально смотрит на Франка и вдруг улыбается удовлетворенно, как сытая кошка. - Вот. Вспомнила. Вы помогали дядечке в военной форме вынимать меня из-под земли, из люка, куда я провалилась, верно? Он поднимал меня вверх, а вы принимали. Я запомнила, как сквозь ваши руки просвечивало солнце, но никогда не могла восстановить в памяти ваше лицо. Это были вы, правда?

Франк смеется. Он тоже доволен. Я не понимаю ничего, но, на всякий случай, радуюсь за компанию. Моя Маша вдруг узнала странного старика; получается, что он спас ее когда-то. Наверное, это хорошо.

- И еще вы работали в "Кавярне", во Львове, - продолжает она. - Вы всегда давали мне не одну, как всем, а две деревянные палочки. Одну - помешивать кофе, пока он варится, а вторую - на память. Вы всегда так говорили: "на память", - но я не понимала, о чем речь, и вечно их теряла, или ломала на кусочки, или выбрасывала... А вы хотели помочь мне вспомнить, что мы уже встречались, да?

- Было дело, - ласково говорит Франк. - Твое поведение в те дни ясно указывало, что время для воспоминаний еще не пришло. Но, каюсь, я тороплив и упрям. Есть такой грех.

- А в Таллинне вы продавали горячее вино со специями в таком крошечном подвальчике, в Старом Городе, - Маша тихо смеется от облегчения. - Я туда редко заходила, всего раза три, но однажды вы стряхнули в мой стакан лепестки засохшей розы, и я была тронута: такой галантный жест... Хотя лепестки прилипали к зубам и нёбу, и я чуть не подавилась, когда один из них попал мне в горло... А потом мы встретились в Ужгороде. Вы сидели на набережной, напротив пивной, которую местная молодежь называет "У Гада", и рисовали, а я шла мимо, и мы немного поболтали, но мне в голову не пришло, что мы уже когда-то встречались. Это все были вы, ведь правда? И потом еще не раз вы появлялись на моем пути. Всегда эпизодически, ненадолго, и ваше лицо обращалось ко мне лишь вполоборота, так что я даже узнать вас не могла. Но теперь пасьянс сошелся, мне даже подтверждения не требуется, потому что я знаю... Вы - мой ангел-хранитель?

- Ну что ты. Не ангел. Просто хранитель. Должен же был хоть кто-то за тобой приглядывать. Сама не справлялась, а других близко не подпускала, - качает головой Франк.

- Почему "не справлялась"? С чем это я не справлялась?

- Как - "с чем"? С жизнью, с чем же еще. Играла своими днями, как котенок с клубками, только и было мне заботы за тобой следом ходить, да перепутанные нити снова в мотки собирать... У девицы своих-то судеб несколько дюжин, а она все норовила чужую прожить, - Франк заговорщически мне подмигивает, словно бы я непременно должен оценить его шутку, гоготнуть понятливо: "Ишь ты какая, своих - дюжины, а она еще и чужие за пазуху тянет, гы-ы, вот потеха!"

Но я, ясен пень, молчу, прячу глаза, да скалюсь приветливо, как японский турист. Только фотокамерой не щелкаю, благо отщелкал уже, кажется, свою норму, забыто.

Франк видит, что толку от меня - чуть, и снова обращается к Маше.

- Ты-то хоть понимаешь, о чем я толкую?

- Да... Наверное. Мне не раз казалось, будто я делаю что-то не то. При этом все хорошо, все в порядке, все получается, мною довольны, меня хвалят, я - лучше всех... а все равно - не то! Но бывало и так, что мне грустно, и все валится из рук, и хочется спать по двадцать часов в сутки, потому что бодрствование не сулит особых радостей, но при этом на сердце легко и покойно, в глубине души я знаю: все правильно, все идет по плану, так и надо.

- И сейчас ты испытываешь сходное чувство, - не спрашивает, а утверждает старик.

- Да, - Маша адресует мне восхищенный взгляд. - Как же славно, что ты меня сюда привел!

Я по-прежнему ничего не понимаю, но, на всякий случай, радуюсь. Выходит, и правда хорошо, что я позвал ее с собой. Значит, все путём. Просто замечательно.

Но мне почему-то не только радостно, но и страшно. Я спокоен и готов ко всему, а ладони холодные, влажные. Пальцы дрожат. У меня храброе сердце и противные трусливые лапки. Так бывает.

- Там, - Франк небрежно указывает ей на дверь, - ты встретишь еще немало старых друзей. Лучшие из твоих воспоминаний бродят по этому дому, прочим же сюда дорога заказана. Ступай к гостям, они тебя ждут.

- А как же?.. - Маша обнимает меня за плечи и выразительно смотрит на старика. Поскольку тот хранит молчание, она торопливо добавляет: - Мы ведь вместе пришли.

- Ну разумеется, вы пришли сюда вместе. Иначе и быть не могло, - ласково подтверждает Франк. - Но нам с Максом предстоит еще один разговор, долгий, смешной и страшный. И не для твоих ушек. До сегодняшнего дня он не знал о тебе ничего, а ты о нем - почти все; теперь же будет наоборот. В этом доме ты - как на ладони, а у него полным-полно тайн. Куда больше, чем он готов хранить.

- Ладно, - легко соглашается Маша. - Секретничайте, святое дело. Она встает и выходит из комнаты. Я так и не успел ее удержать; впрочем, сейчас я бы и не смог, пожалуй. Мы с Франком остаемся наедине, и я не знаю, хорошая ли это новость. Глава 92. Заратуштра

"...в "Гатах", приписываемых Заратуштре, сохранилась молитва-сетование, обращенная к Ахурамазде, - "Куда бежать?"

- С нею все будет в порядке? - строго спрашиваю старика.

Тот хохочет.

- С Машей-то? Ни в коем случае. С нею все будет в хаосе, это я тебе обещаю... Да не корчи ты рожу свирепую! Шучу я, шучу. В этом доме, знаешь ли, слово "порядок" считается непристойным, только и всего.

Тоже мне, Принц Хаоса выискался...

- Но ее никто не обидит? - уточняю, не желая ввязываться в амберскую дискуссию о Хаосе и Порядке прежде, чем с моего сердца будет убран сей тяжкий валун.

- Машу непросто обидеть, уж поверь мне на слово, - Франк, наконец, серьезен. - К тому же, она в этом доме, можно сказать, "своя". Ее здесь ждали. Тебя, впрочем, тоже. Но теперь я вижу, что тебя ждали напрасно.

- Почему? - спрашиваю, чувствуя, как поднимается к горлу тошнотворная волна паники. - Я ведь здесь.

- Здесь-то здесь... Здесь, да не весь. Весь где-то есть, да только не здесь, - Франк говорит нараспев, в точности, как старушка из давешнего зачарованного сада. Словно хочет меня убаюкать.

Да только я не готов убаюкиваться. Моя девушка ушла одна, отправилась без меня бродить по этому странному дому, а я зачем-то остался наедине с лукавым оборотнем, меняющим облики проворнее, чем иной человек - выражения лица. Почему остался - непонятно, но уж, по крайней мере, не для того, чтобы спать и видеть сны. Нет уж!

- Не нужно меня гипнотизировать, - говорю сердито. - Давайте как-нибудь без авангардной поэзии обойдемся, ладно? У меня мышление конкретное, как у собаки, меня даже трава не вставляет; со мною следует говорить короткими простыми фразами, как с клиническим идиотом. В противном случае я ничего не пойму. И буду бегать по вашим коридорам, Машу искать. Орать буду: "Поехали домой, мне тут страшно!" И какими глазами станут смотреть на вас ваши гости, после такого-то концерта?

- Ну, положим, гости мои ничего не услышат. И до Маши ты вряд ли докричишься. А побегать - что ж, можешь и побегать, если захочется. Все можно, ничего не возбраняется, но и польза практическая от детских выходок не гарантируется.

Франк смотрит на меня пристально, не мигая. В его глазах я не нахожу ни сочувствия, ни злорадства, ни насмешки; строго говоря, у его глаз вообще нет выражения. Зрачки чернеют, как проруби в светлых ледяных озерцах - вот и весь пейзаж. Не взгляд, а лишь искусная его имитация. И все же я откуда-то знаю, что Франк на моей стороне. Что нет во всем мире существа, которое могло бы отнестись ко мне с большим интересом и пониманием, чем этот незнакомец. И не его вина, если мой встревоженный разум спешно возводит меж нами стену отчуждения и недоверия, ледяной фундамент которой, впрочем, тут же тает от дружеской улыбки старого хитреца.

- Идем, - покровительственно говорит Франк. - Для начала я покажу тебе дом; вернее, ту его часть, которая захочет тебе открыться. Видишь ли, дом этот - единственный в своем роде, поскольку построен на заброшенном пустыре между мирами, на перекрестке судеб, на границе сбывшегося и несбывшегося. Осмотреть его за один прием до сих пор никому не удавалось. Добро пожаловать!

Ныряю за ним в длинный полутемный коридор. Потолка здесь то ли вовсе нет, то ли он прозрачен, как в теплице: где-то высоко над нашими головами мигают бледные звезды. Однако стены имеются, и пол деревянный, скрипучий, как и положено в таком старом доме. Нервно оглядываюсь в поисках выхода на улицу. Чтобы знать, куда бежать, в случае чего. Но глаза мои еще не привыкли к темноте, и поэтому никаких дверей, кроме той, из которой мы только что вышли, я не вижу. То есть, я надеюсь, что именно поэтому.

Мне хочется так думать. Глава 93. Зекуатха

По представлениям причерноморских адыгов, Зекуатха все время куда-нибудь едет.

- А выйти-то отсюда можно? - спрашиваю наконец.

- И выйти можно, отчего же нет? Если уж ты смог войти, значит и выйдешь благополучно, дурное дело нехитрое... Но на твоем месте я бы задал другой, более актуальный, вопрос: можно ли здесь остаться? Ты пока не знаешь, но однажды вспомнишь, что стремился сюда всю жизнь, с того момента, когда издал первый свой вопль в комнате с низким потолком, кафельным полом и серыми стенами. Именно так выглядело родильное отделение в больнице, куда привезли твою маму. И оно тебе, смею заверить, очень не понравилось. Возможно, когда-нибудь тебе удастся восстановить в памяти сей драматический эпизод, и ты со мною согласишься. А возможно, у тебя ничего не выйдет, и тогда ты волен думать, будто я просто морочил тебе голову...

- А разве такое возможно: вспомнить момент собственного рождения? - спрашиваю я, невольно содрогаясь от брезгливого ужаса. Откровенно говоря, мне вовсе не хочется вспоминать, как я родился. Ненавижу больницы, врачей и кровь, а первые мгновения моей жизни, наверняка, изобиловали этими душедробительными подробностями.

- Теоретически, все возможно, но не все и не у всех получается, - туманно отвечает Франк. - Каждый сам формирует для себя папки с грифами "Возможное" и "Невозможное" и сортирует действительность в соответствии с собственными представлениями о естественном ходе вещей... Ты ведь помнишь, как учился ходить, правда?

Киваю. Странно, что он знает об этом, но ведь я действительно помню, как учился ходить. Не всё, конечно, но некоторые эпизоды живы в моей памяти. Первый взгляд на ковер в детской с умопомрачительной, как мне тогда казалось, высоты; сладкая телесная дрожь; ноги (неужели мои?), облаченные в светло-зеленые байковые штанишки, гнутся и выворачиваются под незнакомой доселе тяжестью тела; недружелюбная мощь земного притяжения; панические попытки обрести равновесие и блаженное чувство победы; далекие улыбки и бестолковые действия взрослых, чьи руки больше мешали, чем помогали мне в те дни, поскольку помочь в таком деле, очевидно, невозможно: самым важным и трудным вещам на свете каждый учится сам...

- Для большинства твоих знакомых это совершенно немыслимо: помнить вещи, которые происходили с ними в возрасте одиннадцати месяцев. А для тебя - обычное дело. Что же такого удивительного в том, чтобы вспомнить событие, которое, правда, случилось несколько раньше, зато и потрясло тебя до глубины души?..

Мы, тем временем, идем по коридору. Словно не по жилому дому прогуливаемся, а некий лабиринт исследуем. С той лишь разницей, что не сворачиваем никуда. Прем себе вперед по прямой кишке, и конца ей не видно. Франк, впрочем, тоже удивлен.

- Смотри-ка, - говорит, - ни единой двери, ни одного поворота. Совсем ничего это место тебе открывать не хочет. Я-то думал... А оно вон как.

Адресую ему вопросительный взгляд. Дескать, объяснитесь, сударь, а то собеседник ваш окончательно охренел от прогулки. Того гляди, разумом повредится, вразнос пойдет - оно вам надо?

- Идем обратно, - мрачно констатирует Франк, разворачиваясь на сто восемьдесят градусов. - Что ж, сегодня ты не увидишь, как распахиваются двери между вселенными, не встретишь тутошних обитателей, меняющих судьбы, как башмаки, и, тем паче, не сможешь присоединиться к их развеселой компании. Я сожалею, Макс. Я действительно очень сожалею. Тебе понравилась бы такая судьба, ибо в твоих жилах течет кровь бродяг.

- Да ну вас, - бурчу недоверчиво. - Какие уж там "бродяги"...

- Ты никогда не интересовался историей своей семьи, поскольку для тебя кровное родство - пустяк, формальность, скучные и не слишком прочные путы. А потому ты не в курсе, что, к примеру, твоя тетка Евгения, единокровная отцова сестра, с сорок шестого года числится пропавшей без вести, и никто до сих пор не знает, что она просто воспользовалась смутным послевоенным временем, как рычагом, и перевернула собственную жизнь. Живет теперь под чужим именем на дальней восточной окраине земли, и до сих пор - а ведь больше сорока лет с тех пор минуло! - не испытывает желания навестить родной город и обнять постаревшего брата. Спроси ее - почему? - ведь не ответит. Дома ее не обижали, преступлений она не совершала, о несчастной любви даже в книжках не зачитывалась. Все у нее было в порядке, и вот, поди ж ты, такой пируэт... А твой пятнадцатилетний прадед пешком отправился с родительского хутора, затерянного в лесах под Тырвой, на юг, к морю, с единственной целью проверить, такое ли оно теплое, как рассказывали заезжие коробейники. Шел четыре месяца; последние сотни километров - босиком, ибо сапоги рассыпались. Ничего, добрался. Он, конечно, собирался вернуться домой. Но, искупавшись в Черном море, которое, по счастию, действительно оказалось теплым, вдруг понял, что не знает, как называется место, где он родился и вырос, а значит, и обратной дороги для него уже не существует... А его собственная бабка, не то по молодости, не то повредившись рассудком, сбежала из дома с цыганским табором, и лишь много лет спустя сподобилась вдруг остепениться и осталась хозяйничать в доме влюбленного деревенского бобыля... Да и прежде, за много сотен лет до ее рождения ваши общие предки весьма резво носились по свету, хватались за первый попавшийся предлог, чтобы покинуть насиженное место, бились головами о невидимые стены, падали, обессилев, истекали слезами и кровью, и умирали под обломками рухнувших воздушных замков. В своем сердце они вынашивали великую тайну, но не умели ее сформулировать, даже для себя. Ты и сам не умеешь, хотя число прочитанных тобою книг уже превысило число картофелин, очищенных всеми твоими прабабками, вместе взятыми. Но тебе повезло, ибо я сделаю это вместо тебя.

Смотрю на него удивленно. Говорит, как по писаному, и это настораживает. Пафос никогда не пробуждал у меня доверия; драматическим паузам место на театральной сцене, да и за злоупотребление словечком "ибо" следует приговаривать к годичному безмолвию с конфискацией письменных приборов. Но Франк так увлекся, что ни перебивать его вопросами, ни, тем паче, подвергать критике высокий штиль изложения, не представляется возможным. Ладно, помолчу.

- Слушай же, - вещает он торжественно. - Вселенная - живое существо, и, как всякое живое существо, она нуждается в постоянном обмене веществ, то есть - в некоем непрерывном внутреннем движении. Свет - это кровь вселенной, и потому он всегда течет, движется с огромной, по нашим меркам, скоростью; так что с кровообращением у этой девочки, надо думать, все в порядке... Но есть и другие жизненно важные вещества, не так ли? Планеты, где обитают живые существа, можно сравнить с железами внутренней секреции, а нас - с микрочастицами, из которых составлены сложные формулы гормонов: сам по себе никто не имеет решающего значения, но и обойтись без нас тоже нельзя. Выходит, всякий человек рожден именно для того, чтобы перемещаться с места на место. Мы должны путешествовать, иной миссии у нас попросту нет. Идеальный вариант - сновать между мирами, но, на худой конец, сойдет и беспорядочная беготня по одной-единственной планете.

- Лихо закручено, - вздыхаю. - Получается, оседлые граждане зря жрут свой хлеб? От них вселенной никакой пользы, сплошные убытки?

- Правильно. Твои предки смутно чувствовали, как обстоят дела, и честно старались исполнить свой долг. Их путешествия были несовершенны: обычные бытовые метания по свету, с горы на гору, с хутора на хутор, от моря к морю, из одной неустроенной страны в другую - только-то! Как и их оседлые соплеменники, они не смогли ускользнуть от смерти. Медленно старели и угасали с тоскливым недоумением в глазах: почему, почему же ничего не получилось? Почему не сбылось некое невнятное, но соблазнительное обещание, не раз звучавшее в младенческих снах? И почему, черт побери, так тоскливо и одиноко, хотя вокруг столпились сытые, добротно одетые дети и румяные внуки, и даже строгие соседи давно уже вынесли вердикт: жизнь твоя удалась на славу, - почему? Никому из них так и не довелось узнать, что кроме этого, есть еще множество удивительных миров. Ты, наследник всех этих неудачников, мог бы найти в моем доме все те двери, в поисках которых они сносили не одну пару железных башмаков, и великое множество других дверей, о которых сам мечтать не смел... Я долго готовился к нашей нынешней встрече, хотел раздразнить тебя чудесами, дабы было потом тебе ясно, ради чего из кожи вон лезть приходится, а ничего не выходит. Эх!

- Чудес в моей жизни и без того предостаточно, - ворчу, скорее утомленный избытком невнятной информации, чем потрясенный встречей с "великим откровением". - Кстати о чудесах. Я же обошел ваш дом снаружи прежде, чем постучаться. Маленький совсем домишко. А идем мы по вашему коридору уже минут пять. И что-то противоположной стены все нет и нет... Маша-то где? Тоже по коридору этому безумному скачет?

- Где, где... В доме она, в доме. А вот ты все еще в прихожей топчешься, и исправить это положение мне пока не удается, - скороговоркой объясняет Франк. Глава 94. Зит Зианг

Функция культурного героя <...> оказалась ему не по силам.

Мы возвращаемся в комнату с детскими обоями. Кажется, за время нашего отсутствия здесь переменилось освещение. Теперь лампа изливает на нас густой желтый свет, окрасивший предметы обстановки и наши собственные тела в разные оттенки охры. Словно бы не живая жизнь здесь происходит, а мелькают монохромные кадры из какого-нибудь старого киношедевра. Завороженный новой окраской мира, усаживаюсь на диван, Франк седлает стул, разворачивает его задом наперед, кладет руки на спинку, а подбородок - на руки и устраивается напротив. Он тих и задумчив. То ли впервые смог оценить по достоинству размеры собственного коридора и ужаснулся, то ли решил, что не все ладно в его хозяйстве, то ли с моей персоной что-то не так, то ли просто устал от прочувствованного своего монолога... В общем, возможны варианты.

- Ладно, - вздыхает. - Экскурсия не удалась; мое выступление, кажется, тоже не очень. Зато ты, вероятно, удивлен длиной коридора, ибо имел счастье предварительно обойти дом снаружи и убедиться, что он невелик... Хотел бы я знать, для тебя это достаточно веское доказательство, что ты попал в необыкновенное место, а не просто в гости к городскому сумасшедшему? Как сам-то думаешь?

Хороший вопрос. Теоретически, размеры коридора должны бы с ума меня свести, а я отнесся к приключению почти равнодушно. Только за Машу немного волнуюсь, но даже тревога эта - явление вполне обыденное. Я и без всякого повода то и дело паникую. Задержится она, скажем, минут на десять по причине ненадежности муниципального транспорта, а я уже шастаю по комнате, как таракан по кухонному столу, сигареты одну от другой прикуриваю, пальцами похрустываю, разве что ногтей не грызу. Обычное дело.

- Ну, положим, на городского сумасшедшего вы не слишком похожи, - отвечаю, наконец. - Глаза у них совсем другие. Но и прогулка по дому меня не слишком впечатлила. Понимаю, что должен бы в шоке пребывать; отлично помню, как перепугался, когда сидел в гостях у одной вашей коллеги, в обычной квартире на четвертом этаже панельного дома, а потом посмотрел в окно и увидел, что земля далеко, чуть ли не под крылом самолета... Вот тогда меня проняло. А сейчас почему-то нет. Может быть, я просто привык к чудесам?

- Ну, по моим расчетам, рановато тебе к ним привыкать. Сдается мне, дело не в этом. А в том, что ты присутствуешь здесь лишь отчасти, да и живешь в последнее время - отчасти. Потому и дом тебя не принимает, потому и все двери, кроме одной оказались для тебя закрыты...

- Как это - "отчасти"? - пугаюсь, наконец. - Я - целый. Две руки, две ноги, да и душу бессмертную не выставлял пока на торги, при себе всегда ношу, за пазухой. Как же это - "отчасти"?!

- Вот. Это, собственно, и есть тот самый смешной и страшный разговор, ради которого мы сегодня встретились. Я хотел предварить беседу приятной прогулкой, но не вышло. Забудем. Буду просто говорить слова в надежде, что они способны хоть что-то изменить...

- Надежда - глупое чувство, - вдруг вырвалось у меня.

Франк аж на стуле подпрыгнул. Где-то в темному углу угрожающе вякнул и тут же заткнулся будильник. За окном звонко залаяла собака, громыхнуло железное ведро, где-то совсем далеко отчетливо взвизгнули тормоза автомобиля. В общем, целый концерт.

- Откуда ты взял эту фразу?

- Не знаю, - бурчу равнодушно. - Сама взялась. А что? Фраза как фраза, ничего особенного...

- Ничего особенного, да. Но это не твои слова. Не твое личное мнение о надежде. Не твой способ говорить: слишком уж лаконично и бескомпромиссно, даже безапелляционно. Ты больше любишь ходить вокруг да около, так и не коснувшись сути предмета...

- Тоже верно, - улыбаюсь невольно, соглашаясь с ним. - Все-то вы про меня знаете. Откуда?

Вопрос мой он проигнорировал, лишь рукой махнул неопределенно. Дескать, не отвлекайся на ерунду. Знаю себе, и ладно. С кем не бывает...

Некоторое время мы молчим. Франк весьма бесцеремонно меня разглядывает, словно я не живой человек, а восковая статуя в музее мадам Тюссо, которую и за нос при случае потрогать можно, если экскурсовод отвернется.

- Ну и влип же ты! - говорит сочувственно.

- Как - "влип"?

Трясу головой, чтобы хоть немного привести себя в чувство. То ли я изрядно отупел за последние полчаса, то ли Франк за свою долгую жизнь так и не научился внятно изъясняться. По крайней мере, я не понимаю его многозначительных намёков. То я, видите ли, "здесь, да не весь", то "живу отчасти", теперь вот и вовсе "влип". Сейчас, чего доброго, выяснится, что моего брата, сиамского близнеца, в младенчестве похитили инопланетяне, и пока наше кошмарное семейство не воссоединится, вселенная не сможет вздохнуть с облегчением. Силы зла будут безраздельно править миром, потирая потные лапки, а силы добра - мужественно играть желваками, да точить бластеры. И вот тогда-то из-под платяного шкафа, сияя героическими зубами, вылезет добрый дядя Шварценегер и скажет: "добро пожаловать в Голливуд!" И будет мне счастье. Глава 95. Змей

... чтобы разорвать на две части прожорливое земное чудовище...

- Тебя выдумали, - небрежно говорит Франк.

Таким тоном сообщают о незначительных неприятностях: "У тебя крошка в усах застряла", - или: "На твоем плаще болтается нитка". Ставят в известность о мелком бытовом недоразумении, уладить которое - плевое дело; впрочем, даже улаживать не обязательно, и так сойдет. Я уже поднял было руку, чтобы стряхнуть несуществующую крошку-нитку, забыть о ней, и жить дальше, но тут до меня дошел диковинный, ни с чем не сообразующийся смысл его короткой фразы. "Выдумали"?! Что за чушь...

- То есть, поначалу-то все шло как надо. Ты просто родился и жил, путал сны и явь, рос дикарем и с младенчества примерял на себя шкуру бродяги, - спокойно продолжает Франк. - Не то чтобы она действительно была тебе впору, но жала в локтях и коленках куда меньше, чем любая другая шкура. Натирала душу, но не до кровавых мозолей. В час рождения тебе посулили девять жизней, а такие обещания обычно сбываются. Первую из них ты должен был потерять в младенчестве, и это действительно произошло прежде, чем ты сказал свое первое слово; со второй же тебе предстояло распрощаться в возрасте тринадцати лет, на троллейбусной остановке, где слонялся некий пьяный юнец, вооруженный отцовским ножом; однако же, эта смерть с тобой разминулась и, раздосадованная, явилась к тебе во сне. Помнишь самый страшный сон твоего отрочества, про Мастерские?

Киваю, как кукла, зачарованный его новым монологом. Кажется, на сей раз меня действительно проняло; даже отсутствие Маши наконец-то больше не имеет значения. Не до нее пока.

- Ну вот, - сочувственно улыбается Франк, - о чем я и толкую. И не делай такое страдальческое лицо. Мастерские из твоих сновидений сами по себе не опасны, просто это место, где, помимо прочего, вносят необходимые исправления в человеческие судьбы, только и всего. Ты сохранил неприятные воспоминания о визитах туда, поскольку два раза увиливал от обязанности умереть наяву, и тогда тебе приходилось переживать свою смерть во сне.

- Второй раз - в мае этого года? - спрашиваю, едва размыкая непослушные губы.

- Ну да, - равнодушно подтверждает Франк. - И не надо так пугаться. Речь в обоих случаях шла лишь о символической смерти; для человека с девятью жизнями все смерти - символические... кроме девятой, разумеется. А нас с тобой сейчас интересует совсем другой эпизод. Событие, имевшее место между двумя страшными снами о Мастерских. Вернее, два события, которые случились с тобой одновременно. Долгая прогулка пешком и короткая поездка в автомобиле... Ладно, ладно, не закатывай глаза, я умолкаю. Вижу, ты и так знаешь, о чем я толкую. В то утро тебя разорвали надвое: ты умер и остался жив, сохранив при себе оба воспоминания. Это действительно было роковое утро, Макс, потому что именно тогда тебя начали выдумывать.