Чтение 13–й страницы книги ~На будущий год в Москве~

Обиванкин задремал. Лэй заскучал. Лёка глядел в окно, на бодро бегущие назад весенние леса и лужайки, опушки и перелески, на речушки и полустанки, упруго скачущие мимо; так он мог бы сидеть, смотреть и ехать много дней... всю жизнь, быть может. Смотреть, думать - и ни о чем не думать. Думать о том, о чем хочется, - и не думать о каждодневном, осточертевшем...

Лэй запихнул в сумку свою игрушку, уже с четверть часа бездельно лежавшую у него на коленях, и позвал:

- Пап...

- Да? - тихо ответил Лёка и перевел взгляд на сына. Ему даже не пришлось отворачиваться от летящей за прозрачной преградой благодатью - с самого начала он посадил Лэя к окошку; Лёка помнил, до чего в детстве любил сидеть у окна. Но сын сразу уткнулся в свой попискивающий, как мышиный сейм, "тетрис"; а теперь он сидел к окну затылком, к Лёке лицом.

- Пап, - с усилием повторил сын. На какое-то неловкое мгновение он встретился с Лёкой взглядом и тут же отвел глаза. - А почему вы с мамой разошлись?

Лёка то ждал этого вопроса, то переставал его ждать, уверяясь, что его не будет; то боялся его услышать, то боялся, что он так и не прозвучит. И все же сейчас это оказалось будто экстренное торможение; будто кто-то нажал на стоп-кран мира, и только Лёку, одного-единственного, кто не успел ухватиться, кинуло в безвоздушную пустоту. "А ты как думал? - спросил он себя мгновение спустя. - Что вы и впредь будете болтать и балагурить, как с приятелем средней дальности? Незатруднительно и невзначай? Радуйся, дурак... Раз он спрашивает, значит, ему на тебя не наплевать".

- А мама тебе не рассказывала? - негромко спросил он. Сын чуть дернул плечом.

- Она много чего рассказывала... - проговорил он. И решительно добавил: - Я типа тебя хочу послушать.

Лёка помолчал. Сын продолжал глядеть мимо и не торопил его; и Лёка был благодарен ему за это.

Главное - ничего не ляпнуть плохого о ней. Потому, что, во-первых, она все равно всегда останется для него мамой, самым близким и родным человеком в мире, и правильно, было бы плохо, если бы оказалось не так. А во-вторых - Лёке нечего было сказать о ней плохого. Плохое он думал и говорил лишь о самом себе.

А вот неосторожно ляпнуть он мог... Что-нибудь проходное, обыденное, незначительное - но что ребенок воспримет, как ругань.

- Наверное, от усталости, - сказал он.

- Друг от друга устали?

- Даже не столько друг от друга... - Лёка честно пытался объяснить. - От всего. Жизнь подчас утомительная штука, особенно... навязанная. Будто она чужая совсем, не та, которой ты ждал... хотел. Есть усталость, которая уже не проходит.

- Не понимаю, - тихо сказал Лэй.

- Ну, вот представь: день за днем просыпаешься по утрам и знаешь, что у тебя впереди очень много дел - но ни одного из этих дел тебе не хочется делать. Они не твои. Ты не сам их себе придумал и выбрал. А те дела, которые тебе хотелось бы делать, о которых ты мечтал, которые для тебя естественны, - не существуют. И вот ты день за днем просыпаешься усталым... Понял?

Лэй не ответил - молча хмурился, пытаясь уразуметь. Описанное отцом состояние ему было вполне знакомо - но казалось, оно грузит лишь тех, кто еще ходит в школу. Хочется на футбол, а вместо этого - знай извлекай корень, блин, квадратный... Хочешь на дискотеку - а мама не разрешает... Чтобы взросляки от того же маялись - была новость. Кто им-то типа может разрешать и не разрешать?

- Вот например, - сказал Лёка. - Только не смейся надо мной.

- И не собирался даже, - обиделся Лэй.

- Я когда маленький был... меньше, чем ты сейчас... тогда очень много книжек про полеты в космос публиковали. Про будущее... Тогда думали, до него рукой подать, даже даты примерно известны были. И вот я всерьез прикидывал, исходя из тех дат: в двухтысячном году уже будет полный коммунизм, а значит, в космос летать будут только так, и на Сатурн уже, и на Нептун, а мне исполнится целых сорок два, и меня могут не пустить по возрасту... Я так тревожился!

Лэй даже не улыбнулся. И за это Лёка тоже был ему благодарен - как настоящему другу, которому можно доверить все и знать, что он поймет.

- Я был готов тогда пуп надсаживать, чтобы быть достойным Сатурна и Нептуна. И вот от этого я бы не уставал. Понимаешь? А вместо того получился всеобъемлющий рынок, и мне вместо Нептуна приходится даже до Москвы и то по визам ездить, и очередь в ОВИР занимать до рассвета... И вот от этого и прочего такого я устаю. Просыпаюсь каждый день - уже усталый. - Он помолчал. - И в семье бывает что-то похожее, понимаешь?

Лэй тоже помолчал.

- Думал, у тебя дома будет типа полный коммунизм, а вместо этого получился всербъемлющий рынок? - беспощадно уяснил он вслух.

Лёка чуть качнул головой.

- Ну не то чтобы рынок... - беспомощно проговорил он. И умолк. Он не знал, как назвать то, что получилось у них с Машей в доме.

Некоторое время они молчали. Голова спящего Обиванкина, откинутая затылком на грязно-желтую обивку стены, чуть каталась налево-направо. Лёка коротко стрельнул взглядом на дюжего мужика, сидевшего через проход от них, на боковом; Небошлепову, не избалованному интересом к своей персоне и оттого остро чувствовавшему, если интерес все же появлялся, в начале поездки несколько раз показалось, будто мужик посматривает на них, вернее, присматривает за ними - короче, послеживает. Следит. Как бы старательно он ни таращился в сторону, от него веяло вниманием.

Нет, все-таки, пожалуй, паранойя, подумал Лёка с облегчением. Мужик тоже спал, самозабвенно похрапывая и распространяя вокруг себя несильный, приглушенный уже, но совершенно недвусмысленный запах перегара. Показалось. Все кажется. Все в порядке, никто за нами не следит, перестань. Кому мы нужны.

- Но тогда получается... - подал голос Лэй. - Тогда получается, что лучше вообще никакой жизни не ждать. Как бы так, да? Жить как живется, и не будешь уставать.

- Может быть, - сказал Лёка. - По принципу "чего дают, то и спасибо"... Хороший принцип.

- Ну вот ты как все сразу обернул...

- Как?

- Так, что такого тоже не хочется. Противно. Как бездомной кошке на помойке. Жри типа чего насыпали и не ломайся...

Вот тут они засмеялись. Но вместе.

- Так, конечно, легче, - сказал Лёка потом. - Но тошно, понимаешь...

- Понимаю. Но ведь и то, как ты сейчас рассказал, - это ж тоже голяк полный.

- Полный, - согласился Лёка. - Куда ни кинь - везде клин. И каждый выбирает клин себе по сердцу... А потом расплачивается за свой выбор.

- Мрачновато мыслишь, - констатировал Лэй.

- И не говори, - ответил Лёка.

Они замолчали надолго.

Интересно, что ему рассказывала на эту тему Маша?

Нет, нельзя спрашивать.

- Давай подремлем маленько, - сказал он сыну. - Мы с Обиванкиным нынче не спали вовсе.

- Охренеть, - с недоверчивым восхищением сказал Лэй.

Когда Лёка проснулся, состав промолотил едва не всю дорогу до Твери и полз теперь неторопливо и сыто, будто присматривая место для ночлега. Из низин всплывали серые сумерки, деревья нахохлились и почернели. Небо затянули плотные облака.

Лэй глядел в окно. Обиванкин тоже уж не спал и напряженно таращился прямо перед собой; пальцы рук его выделывали какие-то нервозные кренделя: то он сплетал и расплетал их, то барабанить по столу пытался, то словно хотел ввинтить большой палец правой руки в ладонь левой... Лёка для очистки совести коротко глянул через проход: дюжий сосед по-прежнему был в отключке.

Странно, однако, что багажа у него нет совсем. Лёка видел, как сосед вошел - буквально в самый момент отхода поезда и с пустыми руками. Плюхнулся на сиденье, будто не в другую страну едет и не в другой город даже, а так... катается.

Но, в конце концов, чего не бывает.

Сын почувствовал, что Лёка уже вернулся к жизни; отвернулся от окна и чуть улыбнулся отцу - неловко, но дружелюбно.

- Граница скоро, - сообщил он.

- Вижу, - ответил Лёка. Обиванкин принялся кусать губы.

- Не волнуйтесь вы так, Иван Яковлевич, - сказал Лёка, чуть наклонившись вперед. - Во-первых, для таких переживаний нет, по-моему, ни малейших причин. Все документы у нас в полном порядке. А во-вторых, поймите, ведь стоит на вас поглядеть только - и вас действительно можно заподозрить в попытке нелегального перехода границы. Как минимум.

Обиванкин то ли брезгливо, то ли высокомерно глянул на Лёку и промолчал. Лёка выждал мгновение, потом, пожав плечами, отвернулся.

Успокоил, называется, думал Обиванкин. Ведь не сказал: для переживаний нет причин. Сказал: для переживаний, по-моему, нет причин. По-моему! Никакой твердости, никакой целеустремленности в них, в молодых... Если ты в чем-то уверен, то так и говори. А если ты сам же свою правоту подвергаешь сомнению, суживаешь до масштабов личного мнения - так и рот открывать нечего... Нет, в наше время все было не так.

- Папа, - позвал Лэй.

- Да?

- А как ты думаешь...

- Что?

- Вот ты сказал - вместо того, что вы ждали, получилось совсем другое. Почему так получается?

Оказывается, он все время думал о том, что я ему рассказал, с изумлением и боязливой радостью подумал Лёка.

- У-у... - сказал он с мрачной иронией. - Это всем вопросам вопрос...

- Так получается всегда, когда не хватает уверенности и настойчивости, - в очередной раз принявшись нервно барабанить пальцами по столу, вдруг бросил Обиванкин, даже не дав себе труда выяснить, о чем, собственно, речь.

В Лёку будто плюнули.

- Спасибо, что научили уму-разуму, Иван Яковлевич, - сказал он.

- Простите, - ответил Обиванкин. - Я вовсе не хотел вас оскорбить. Просто высказал свое мнение.

"А кто им интересовался?" - чуть не спросил Лёка, но смолчал. Старик и так, похоже, на грани истерики. Надо же, какой нервный.

Тихо подкравшийся к станции поезд просторно загремел сочленениями и окончательно остановился.

- Прибыли, - сказал Лёка.

В наступившей тишине стали слышны приглушенные, чуточку напряженные реплики пассажиров, отрывистые вопросы и ответы... Граница есть граница. Досмотр есть досмотр. Будь у тебя хоть трижды в порядке все бумажки - все равно не по себе.

Некоторое время ничего не происходило. Потом за окном торопливо прошли вдоль вагона несколько парней в форме и с автоматами - совсем молодые. Поодаль неторопливо прогуливался по перрону какой-то местный барин с собачкой на поводке; вообще же на станции было очень .малолюдно.

А потом зажегся свет, разом припрятав все, что снаружи, за блеском стекол; залязгали двери впереди и сзади, и внутри вагона послышалось залихватское: "Линия перемены дат! Линия перемены дат, господа! Леди и джентльмены! Да-а-кументики приготовили! Па-адарожные, визы, паспорта! Пли-из!"

Осунувшийся Обиванкин принялся тереть потные ладони о штанины - видно, хотел их просушить прежде, чем браться за бумажки. На него страшно было смотреть. Лёка молча полез за документами; он предчувствовал недоброе.

- Вы не знаете, багаж они осматривают?- вдруг спросил Обиванкин Лёку.

- А что у вас там - наркотики? - осведомился Лёка.

Обиванкин не ответил. Ого, подумал Лёка. Кажется, я влип... И сына втянул. Замечательно. Он машинально покосился через проход - дюжий сосед уж проспался и, угрюмо ссутулившись, сидел лицом к окну. "Что он там может видеть? - недоуменно подумал Лёка. - За стеклом темнее, чем в вагоне..." И сразу понял. Сосед смотрел на то, что в стекле отражалось. То есть - на них троих.

Стало совсем худо.

- У меня в багаже есть вещи, которые мне не хотелось бы никому показывать, - наконец сообщил Обиванкин шепотом и нервно облизнул губы.

- Вы нашли очень удачное время, чтобы сказать об этом, - ответил Лёка, уже не скрывая раздражения. Обиванкин непреклонно глянул ему в глаза.

- Предупреди я вас заранее, вы могли испугаться и не взять меня с собой, - сказал он. Лёка задохнулся.

- Да как вы смели... как смели подставить мальчика... и меня...

- Потому что моя поездка очень важна для страны, - отрезал Обиванкин, словно это объясняло и оправдывало все.

Лэй, ничего не понимая, смотрел то на отца, то на его друга.

Лёка даже не нашелся, что ответить. Несколько мгновений он лихорадочно шарил в голове, пытаясь нащупать достойные слова, но в ошеломленной пустоте не обнаруживалось даже связной ругани. Впрочем, и к лучшему, сообразил Лёка: ругань никогда и ничему не способна помочь, она только позволяет, когда опасность миновала, спустить пар. Лёка так и

не произнес ни слова до тех самых пор, когда "Да-акументики попрошу!" послышалось совсем рядом, и розовощекий вооруженный мальчишка в зеленой форме, ну лишь чуть-чуть постарше Лэя с виду, показался в проходе. Автоматически Лёка отметил, как быстро разобрался с пограничником сосед на боковом сиденье напротив - махнул каким-то удостоверением и вопрос оказался исчерпан. Вот так надо ездить, с завистью и тоской подумал Лёка. И что бы моему чародею не обратиться со своими просьбами к кому-нибудь, у кого припасены этакие вот корочки?

Да потому что такие никогда и никому не помогают, ответил Лёка сам себе. Тем, кого можно взять на отзывчивость, корочек не выдают...

Он подал пограничнику свои бумаги. Мальчишка уставился в них; потом опять на Лёку, потом на Лэя - сличал фотографии. Потом, от усердия шевеля кожей на лбу, принялся изучать подорожную. И ведь это не американцы какие-нибудь, думал Лёка, пристально вглядываясь в простое и совсем не злое, губастое лицо пограничника. Не захватчики не-мецко-фашистские из гестапо, нет. Свои же пареньки с Вал-дая оклад отрабатывают... А что им делать, если нет никакой иной работы и кормиться нечем? По всей округе на сто, может, верст никакой иной мало-мальски оплачиваемой работы, кроме как унижать ближних своих - и по крови ближних, и по месту обитания... Спасибо, что в воры не пошел. До чего ж он старается-то! Бдит! От всего сердца...

Разве только в деньгах дело?

А если бы им платили исключительно за доброту и честность? За тягу к знаниям? Ох, представляю, как они кляли бы власть за издевательство над человеческой природой и нарушение прав человека!

А может, и не кляли бы?

Кто и когда это у нас пробовал?

- Все в порядке, - сказал пограничник, возвращая бумаги Лёке и козыряя ему. - Счастливого пути, господин Небошлепов. Счастливо, Леня... - Повернулся к Обиван-кину. - Так, господин... э... Обиванкин, - не без напряжения вспомнил он фамилию из Лёкиной подорожной. Ж

Обиванкин с обреченным видом подал ему паспорт и визу. Лоб его искрился от пота. Ученого хотелось немедленно арестовать. На всякий случай. Пограничник опять заекал взглядом вверх-вниз: в документы и на живого Обиванкина, опять в документы - и опять на живого...

Что-то долго, холодея, подумал Лёка; а пограничник отступил на шаг назад, в проход, и позвал: "Колян! А Колян! Подойди-ка..."

Подошел его напарник, и о чем-то они забубнили вполголоса, наклонившись друг к другу, как заговорщики. Напарник с сомнением покачал головой. Первый пограничник потыкал пальцем в паспорт Обиванкина. Опять побуб-нили. Это длилось еще минуты две. Потом напарник ушел, а первый пограничник, постукивая бумагами Обиванкина себя по ладони, сказал, будто сам себе удивляясь и, во всяком случае, безо всякого удовольствия, даже виновато:

- А вы, господин... господин Обиванкин, вы пройдите с нами.

- Но в чем дело? - охрипнув, возмутился было Обиванкин.

Своим картинным негодованием он только разозлил мальчишку, а тому и так было несладко. Похоже, даже противно от того, что ему приходилось делать. На мальчишеском лице проступило отчаяние.

- Разберемся, господин! - заводя сам себя, рявкнул Он. - Р-разберемся!

Нежданно-негаданно подал голос Лэй.

- Да вы что? - от души возмутился сын. - Он же друг бабы Люси! Пап! Она же нас ждет!

У Лёки голова пошла кругом. Лэй ведь не знал правды, Лёка рассказал сыну лишь легенду... Мать честная, да как же выбираться-то? Это тебе не статьи писать, прикрикнул Лёка на себя. Тут надо соображать быстро!

Многое он умел; а вот быстро соображать - ни-ни. Не дал господь.

Но одно Лёка понял мгновенно: если сейчас он отступится от Обиванкина, то сына потеряет навсегда. Явного, при всем честном народе предательства мальчик ему не простит.

И будет прав. Предательства не прощает ни один порядочный человек.

Пусть мальчик ничего не знает - но он знает то, что сказал ему сам Лёка. Потом уже ничего не объяснишь и не залатаешь. Сдать без боя друга бабы Люси погранцам и поехать дальше как ни в чем не бывало - нельзя.

- А собственно, что вас не устроило в документах Ивана Яковлевича? - спросил Лёка, чувствуя на затылке обжигающий взгляд сына и каким-то чудом ухитряясь говорить спокойно и жестко, будто он, господин Небошлепов, был здесь самый главный.

Пограничник почувствовал его тон - и запаниковал. Ему нечего было сказать.

- Пр-ройдемте! - даже чуть взвизгнув от полной растерянности, ответил он.

Лёка поднялся со своего места. Зацепил свою сумку.

- Тогда мы все пойдем, - проговорил он, не повышая голоса. - Это безобразие. Это самоуправство!

У пограничника лицо стало жалобным и обиженным, как у ребенка, с которым взрослый сыграл не по правилам.

- Да сядьте вы, господин Небошлепов, - умоляюще произнес он. - Ну вам-то что... Вы-то куда...

Славный парнишка, подумал вдруг Лёка. Совестливый... Зря я на него бочку катил. Но он не мог отыгрывать назад - не в парнишке было дело.

- Как это "вам-то что"? Вы не можете ответить на простой вопрос: что в документах господина Обиванкина вас не устраивает. И в то же время ссаживаете его с поезда безо всяких причин! Мы едем с ним вместе - и будем разбираться вместе!

Пограничник глубоко вздохнул. Сдвинул на затылок фуражку и тыльной стороной ладони вытер лоб.

- Как хотите... - понуро сказал он. - Вам же хуже... Колян! - крикнул он напарнику. - Заканчивай тут, я повел этих...

И они пошли.

Тяжелая сума, так покамест и не подвергшаяся таможенному досмотру, грузно и подозрительно болталась у Обиванкина на плече.

- Зря вы, господин Небошлепов... - продолжал уныло и безнадежно увещевать пограничник. - Сами потом пожалеете - а поезд уж уйдет. Застрянете на всю ночь. Вы же вполне могли ничего не знать...

- Чего не знать? - вскинулся Лёка.

- Ничего не знать... - беспомощно сказал пограничник. Лэй молчал.

Самое странное, что и Обиванкин молчал. Даже не пытался защищать себя. То, что его ведут, будто взятого с поличным бандита, он, похоже, воспринимал как должное. И TOi что Лёка и даже сын Лёки пошли вместе с ним невесть куда и невесть из-за чего, воспринимал как должное тоже.

Они вышли на плохо освещенный пустой перрон. После духоты вагона снаружи было зябко; впрочем, может, это с перепугу. Ощущение было и впрямь жутковатое - темная пустыня и неведомая опасность. И очень уж внезапным был переход: только что ехали себе ехали, дружили, дремали - и вот нате. Безлюдье, чужой край, клацанье сапог и полная неопределенность. И не на кого опереться: рядом лишь впавший в ступор непонятный Обиванкин, то величавый, то требовательный, то жалкий, - и пятнадцатилетний сын.

Пограничник пристроился позади. Будто конвоировал их. А собственно, почему "будто"? Хватит прятать голову в песок - с Обиванкиным что-то неладно, и их действительно просто-напросто конвоируют куда-то... как это у них называется? Пост? Пикет? А ведь он тоже нервничает, почувствовал Лёка. Пограничник-то тоже нервничает. Рука на автомате, отметил он, мельком обернувшись. Он Обиванкина боится! Святые угодники, да во что ж мы с Лэем вляпались?

Ни души не было кругом. Пригородные поезда останавливались поодаль, не здесь; вдали, за переходом, виднелись длинные прямые гирлянды их светящихся квадратных окон. Вечер самоуправно, не предъявляя никаких документов и не подвергаясь досмотру, готовился пересечь границу ночи.

Пограничник остановился. Лёка тоже остановился сразу, услышав, что позади смолкло мерное клацанье сапог. Обернулся. Пограничник заглянул Лёке в лицо.

- Уйдет ведь поезд, господин Небошлепов, - просительно сказал он.

Лёка покосился на сына. Взгляд мальчика был непреклонен.

- Ничего, - сглотнув, сказал Лёка.

- Ну, тогда айда... - Пограничник безнадежно пожал плечами и двинулся дальше.

Они обошли какое-то здание, потом обошли какое-то еще. Прошли мимо открытой двери под надписью "Буфет"; в освещенных окнах буфета виднелись столы и лица. С той стороны стекол заметили процессию, уставились, приоткрыв рты. Пошли дальше, мимо тихой череды померкших и уснувших киосков. Заведет куда-нибудь, перестреляет всех, и дело с концом, подумал Лёка. Но вместо этого из щели между ларьками выступила темная фигура, кинула руку к шее удивленно остановившегося пограничника и легонько коснулась ее одним пальцем. Пограничник коротко всхлипнул, ноги у него подкосились и он упал, лязгнув по асфальту автоматом.

- Пиздохен швансен! - обалдело сказал Лэй - непонятно, но очень экспрессивно.

- Ходу! - вполголоса распорядилась фигура. - До отправки пять минут!

То был дюжий сосед с бокового сиденья, который проспал всю дорогу от Питера до Твери.

Лёка наклонился к неподвижно лежащему парнишке. Фуражка с него свалилась и отлетела метра на полтора, глаза были открыты, но в них остались одни белки. Лёка, с изумлением ощущая себя совершенно мужественным, тронул, как сто раз видел в кино, артерию на шее погранични-, ка. Артерия билась.

- Он в порядке, - нетерпеливо сказал сосед. - Я его обездвижил на полчаса, и только. Очухается невредим, максимум - описается.

- Вы кто? - чужим голосом спросил Лёка.

- Мы упустим ваш поезд, - сказал сосед. - Поговорим потом, хорошо? Я просто хочу вам помочь.

Лёка подобрал фуражку пограничника, беспомощно подложил ему под голову. Лэй оторопело смотрел. Потом будто проснулся и принялся суетливо помогать отцу; но помогать, собственно, было нечего. Он уложил раскинутые ноги пограничника поудобнее - или попристойнее, что ли... Выпрямился, заглянул отцу в глаза - видишь? я тоже. Вижу, одобрительно сказал Лёка глазами и выпрямился. Смерил внезапного спасителя взглядом. Покосился на Обиванки-на. Тот был в полном и теперь уже окончательном ступоре и знай прижимал к себе обеими руками свою сумку.

- Я с места больше не тронусь, пока не пойму, что происходит и во что нас с сыном втянули, - сказал Лёка.

- Я просто пытаюсь вам помочь, - негромко повторил сосед.

- Кто вы такой?

- Можете звать меня Гнат, - проговорил тот. - Гнат Соляк.

- Бонд, - пробормотал Лёка. - Джеймс Бонд.

- Кто-нибудь пойдет мимо и увидит очень романтичную картину, - с трудом сохраняя спокойствие, сказал Гнат. - Может, мы отойдем в сторонку хотя бы?

- Чему и кому вы хотите помочь? - жестко спросил Лёка.

- Ну не сейчас! - повысил голос Гнат.

- Сейчас, - сказал Лёка.

И вдруг подал голос Обиванкин.

- А по-моему, - фальцетом сообщил он, - товарищ где-то прав. Может быть, Алексей Анатольевич, нам действительно вернуться на наши места, а уж там обсудить создавшееся положение?