В первый раз в этом мире была упомянута его могила.
- Где? - озадаченно спросил Бартон. Затем спохватился. - Да, конечно же! На Мертвом Озере, совсем забыл! Был ли там надгробный памятник в виде шатра бедуина, как планировали мы с Изабеллой?
- Конечно. Но кладбище поглотили трущобы, все поросло травой, а памятник был обезображен какими-то вандалами. Ходили слухи, что кладбище будет перенесено в более удаленный район Англии, хотя в то время уже довольно трудно было отыскать на самом деле удаленный район.
- Ну и как вы основали общество и сохранили мою могилу? - нетерпеливо спросил Бартон.
Он уже свыкся с мыслью, что был когда-то мертвецом. Но разговаривать с кем-нибудь, кто видел твою могилу! От этого у него прошел мороз по коже.
Фригейт глубоко вздохнул и произнес извиняющимся тоном:
- Нет. К тому времени, когда у меня появились возможности это сделать, я не имел морального права тратить время и деньги на мертвеца. В мире стояла такая кутерьма. Во внимание принимались только живые. Загрязнение окружающей среды, нищета, голод и так далее. Проблемы живых стали самыми важными в мире.
- А как же большая и самая полная биография?
Снова Фригейту пришлось говорить извиняющимся тоном.
- Когда я впервые прочел о вас, я думал, что только я один питаю к вам такой интерес или вообще знаю о вас. Но в шестидесятые годы интерес к вашей личности увеличился. О вас было написано немало книг и даже одна о вашей жене.
- Об Изабелле? Кто-то написал о ней книгу? Но зачем?
Фригейт улыбнулся.
- Это была весьма интересная женщина. Очень назойливая, должен признать. К тому же, похоже, шизофреничка, тешившая себя самолюбием. Очень немногие могли простить ей то, что она сожгла все ваши рукописи и путевые заметки…
- Что? - взревел Бартон. - Сжечь…
Фригейт кивнул и добавил:
- Ваш врач Гренфелл Бэйкер назвал это "безжалостной катастрофой, последовавшей за оплакиванием вашей смерти". Она сожгла ваш перевод "Благоуханного Сада", заявив, что вы не хотели его публиковать. И только крайняя необходимость в деньгах заставила вас отнести перевод в издательство. А так как теперь в них нет нужды, то, как она заявила, "пускай это уйдет вместе с ним!"
Бартон не мог произнести ни слова. За всю его земную жизнь он лишь однажды испытал такое нервное потрясение.
Фригейт искоса посмотрел на него и улыбнулся. Казалось, ему доставляло удовольствие видеть растерянность Бартона.
- Сожжение "Благоуханного Сада" хоть и было само по себе скверным актом, но это было не самое жуткое. Сжечь оба комплекта ваших дневников, личных записей, в которых, как предполагали, вы поверяли самые сокровенные мысли и наиболее жгучие неприязни - этого я бы никогда не смог простить. Не только для меня, но и для многих других это было невосполнимой потерей. Сохранилась только одна небольшая записная книжка, да и та сгорела при бомбежке Лондона во время Второй Мировой Войны.
Он помолчал немного, а потом спросил:
- Это правда, что на смертном ложе вы приняли католичество? Об этом заявила ваша жена.
- Не помню, - удивился Бартон. - Изабелла обхаживала меня с этой просьбой многие годы, хотя никогда не осмеливалась настаивать. А когда я в конце концов заболел, то, может быть, и обещал ей это, но только чтобы сделать ей приятное. Она была так расстроена, так удручена, так напугана мыслью, что моя душа будет гореть вечным огнем в аду.
- Значит, вы любили ее? - удивился Фригейт.
- Я бы это сделал и для собаки.
- Для человека, который может быть в высшей степени искренним и непосредственным, вы иногда бываете очень двусмысленным.
Этот разговор состоялся через два месяца после Первого Дня Первого Года, на второй стадии их любопытных взаимоотношений. Фригейт стал ближе, но в то же время начал сильнее раздражать его. Американец всегда был сдержан в замечаниях относительно различных качеств Бартона, несомненно из-за того, что не хотел обидеть его. Фригейт сознательно избегал вызывать гнев у кого бы то ни было, но в то же время неосознанно пытался противостоять всем. Его настороженность, а иногда и враждебность, проявлялись в различных мало приметных, а порой и явных, поступках и словах. Бартону не нравилось это. Он всегда называл вещи своими именами и совсем не боялся собственного гнева. Возможно, как отметил как-то Фригейт, он излишне стремился к конфликтам.
Как-то вечером, когда они сидели у костра под чашным камнем, Фригейт заговорил о Карачи.
Эта деревушка, которая в последствии стала столицей созданного в 1947 году государства Пакистан, во времена Бартона имела всего лишь две тысячи жителей.
В 1977 году население Карачи было уже около двух миллионов. Разговор этот, хотя и не сразу, привел к тому, что Фригейт задал вопрос относительно доклада, составленного Бартоном для генерала сэра Роберта Вапира относительно домов терпимости этого города, в которых проституировали мужчины. Доклад этот предполагалось хранить среди прочих секретных документов Ост-Индской армии. Но один из многочисленных недругов Бартона все же вытащил его на свет божий. Хотя о том докладе публично никогда не упоминали, но использовали его против Бартона до конца его жизни. Суть дела была в том, что Бартон под видом местного жителя проник в публичный дом и увидел то, что не позволялось видеть ни одному европейцу. Бартон был очень горд тем, что избежал разоблачения. Он и взялся за ту неблаговидную работу только потому, что был единственным, кто мог бы ее выполнить, да и уговоры его обожаемого начальника Вапира сыграли свою роль.
Обычно, не желая ворошить прошлое, Бартон с неохотой отвечал на расспросы Фригейта. Но в этот день, немного раньше, его разозлила Алиса, и он обдумывал, как досадить ей. И вот подходящая возможность, причем предложенная Фригейтом. Он разразился ничем не сдерживаемым перечислением того, что происходило в публичных домах Карачи. Руах вынужден был встать и уйти. Фригейту на вид было дурно, но он остался. Вильфреда хохотала до тех пор, пока не покатилась со смеха в траву. Казз и Монат сохраняли невозмутимость. Гвиневра спала в лодке, и Бартону не надо было ее стесняться. Логу, казалось, была очарована рассказом, хотя все же кое-что ей было противно.
Алиса, главная его цель, сначала побледнела, а затем залилась краской. В конце концов, она встала и произнесла гневную речь:
- Я и раньше, мистер Бартон, считала вас низким человеком. Но хвастаться такими… такими гнусностями… вы абсолютно развращенный, отвратительный и достойный всяческого презрения человек. И не потому, что я верю каждому вашему слову. Я просто не могу представить, что кто-нибудь мог вести себя так, как вы говорите, а затем хвастаться этим. За свою жизнь вы заработали репутацию человека, любящего шокировать других, причем несмотря на вред, который вы себе этим наносите.
И она исчезла в темноте.
Фригейт усмехнулся:
- Когда-нибудь, может быть, вы скажете мне, сколько в этой вашей сказке правды. Я раньше тоже думал, как и она. Но позднее появились новые свидетельства относительно вас, а один из ваших биографов провел психоанализ вашей личности, основываясь на ваших же записях и на других документальных источниках.
- И каковы же выводы? - насмешливо спросил Бартон.
- Вывод таков, что вы просто Хулиган, - сказал Фригейт и отошел.
Теперь, стоя у руля и наблюдая за тем, как солнце поджаривает группу, прислушиваясь к журчанию воды, рассекаемой двумя острыми форштевнями, к скрипу рангоута, он думал о том, что лежит впереди, по другую сторону этого напоминающего каньон пролива. Конечно же, это еще не конец Реки. Она, вероятно, будет течь вечно. Но конец группы может наступить гораздо быстрее. Они уже и так слишком долго теснятся, как в курятнике, на узкой палубе, где почти нечем заняться, кроме разговоров да постановки парусов. Они и так еле терпят друг друга - трения друг о друга уже начали задевать за живое. Даже Вильфреда стала тихой и безразличной. Да и его самого иногда охватывает апатия. Честно говоря, он устал от этого путешествия. И Вильфреда… У него нет к ней ненависти, он не желает ей зла. Он просто пресытился этой женщиной, и то, что он обладает ею, а не Алисой Харгривс, делало ее еще более постылой.
Лев Руах сторонился его и старался разговаривать с ним как можно меньше. Он все больше ссорился с Эстер по поводу привычек в еде, из-за того, что любил подремать днем, а она требовала все время разговаривать с ней.
Фригейт из-за чего-то был сильно обижен на Бартона. Но Фригейт - трус, он никогда не выйдет и не скажет прямо, в чем дело, пока его не загонишь в угол и не доведешь до белого каления. Логу сердилась и презирала Фригейта, потому что с ней он был таким же угрюмым, как и с другими. К тому же она злилась на Бартона из-за того, что он как-то отверг ее, когда они вдвоем собирали бамбук среди холмов. Он ответил ей отказом, добавив, что он не колеблясь позабавился бы с ней, но не хочет ради этого обманывать ни Фригейта, ни кого-либо другого из своей команды. Логу, надув губы, ответила, что она отнюдь не перестала любить Фригейта. Просто ей время от времени нужна смена партнера. И между прочим, Фригейт именно так и поступает.
Алиса как-то сказала, что она уже почти отчаялась увидеть кого-нибудь из тех, кого она знала раньше. Они прошли мимо примерно 44 миллионов людей, а она так ни разу никого и не встретила. Но и из этих 44 миллионов она видела только ничтожное число людей, да и то издали. Но не в этом дело. Алиса устала от этой набитой битком палубы с единственными развлечениями: работа с рулем и парусом да открывание и закрывание рта при разговорах, причем большей частью глупых.
Бартон старался не допустить этого, но все же боялся, что она уйдет. На следующей стоянке она может просто встать, сойти на берег со своей чашей и жалкими пожитками и раскланяться. "Увидимся через сотню лет", - скажет она.
Главным, что удерживало ее на этой дурацкой лодке, была Гвиневра. Она воспитывала маленькую древнюю британку, как викторианскую леди эпохи после Возрождения. Это обещало быть прелюбопытнейшей смесью, но ничуть не более удивительной, чем все остальное, окружавшее их на обоих берегах Реки.
Бартон и сам до чертиков устал от этого вечного путешествия. Ему хотелось подыскать какую-нибудь мирную местность и осесть там, чтобы отдохнуть. Потом он бы с радостью включился в местную политическую жизнь… Он вдоволь находился бы пешком и ждал, ждал бы того момента, когда тяга к перемене мест и странствиям снова возобладает в нем. Но все это он хотел осуществить только вместе с Алисой в качестве сожительницы по хижине.
- У того, кто сидит, удача тоже сидит, - часто бормотал он свою любимую поговорку, когда на него накатывали домоседные настроения.
Ему следовало бы предпринять более решительные действия в отношении Алисы. Он был с ней джентльменом уже более чем достаточно. Пора ее уговорить. Взять натиском. Когда он был молод, он был более агрессивным любовником. Затем привык к тому, что в него влюблялись, и даже перестал замечать это. И после этого он женился! Теперь же все его прежние привычки, все его нервные цепи - все осталось при нем. Он остался стариком, хотя и в молодом теле.
"Хаджи" вошел в темный бурный пролив. С обоих сторон высились сине-коричневые скалистые стены. Лодка шла по извилистому руслу, широкое озеро осталось позади. Теперь все были заняты, часто бросались к парусам, поскольку Бартону приходилось непрерывно изменять курс катамарана, идя против течения в потоке шириной не более 400 ярдов. Быстрое течение поднимало высокие волны, и лодка то поднималась, то с размаху ныряла вниз, а при резком изменении курса еще и давала сильный крен. Она часто проходила на расстоянии нескольких ярдов от стен каньона. О скалы тяжело шлепали волны. Но он достаточно поднаторел в управлении лодкой, слился с ней, стал одной из ее частей, да и команда так долго с ним работала, что могла предугадывать его распоряжения, хотя и никто не опережал события.
Прохождение этого каньона заняло около получаса. Возникло некоторое беспокойство. Это происшествие взволновало не только Руаха и Фригейта, но и встряхнуло, вселило бодрость в других. Скука и угрюмое настроение, пусть на время, но исчезли.
"Хаджи" вошел в большое озеро, залитое солнцем. Оно было не менее четырех миль шириной и простиралось на север насколько хватало глаз. Горы внезапно отступили. По обеим сторонам Реки открылся привычный равнинный ландшафт.
Впереди было видно около полусотни различных лодок, от долбленных челноков до двухмачтовых бамбуковых судов. Большинство было занято рыбной ловлей. Слева, в миле от них, располагался вездесущий чашный камень. На берегу виднелись темные фигуры, за ними, на равнине и среди холмов, стояли хижины, выполненные в обычном стиле. Фригейт называл его неополинезийским или посмертно-прибрежным.
Справа, примерно в полумиле от выхода из ущелья, высился большой деревянный форт. Перед ним с десяток массивных бревенчатых причалов с большим количеством крупных и мелких лодок. Через несколько минут после появления "Хаджи" раздалась барабанная дробь. Скорее всего это звучали полые стволы или барабаны из дубленной рыбьей кожи, а может, и из человеческой. Перед фортом собралась толпа, но еще больше людей повыскакивало из крепости и из нагромождения хижин, теснившихся за ней. Они прыгали в лодки и, отвязав их, отходили от причалов.
И на левом берегу темные фигуры прыгали в челноки, каноэ и одномачтовые лодки.
Было похоже, что с обоих берегов стартовали соревнующиеся команды: кто первым захватит "Хаджи". Бартон несколько раз менял курс, пробивая брешь среди рыбацких лодок. Нападающие справа подходили все ближе и ближе. Это были хорошо вооруженные белые люди. Человек, стоящий на носу первой боевой пироги с многочисленными гребцами, крикнул им что-то по-немецки.
Бартон с деланным удивлением развел руками.
Немец опять закричал:
- Сдавайтесь! И вам не причинят вреда!
- Мы пришли к вам с миром! - во все горло крикнул Фригейт.
- Он это видит! - заметил Бартон. - Это же очевидно. Нас слишком мало для нападения!
Теперь барабаны гремели уже с двух сторон. Оба берега, казалось, содрогались от их рева. Появлялись все новые и новые люди, и притом отлично вооруженные. Еще одна пирога вышла на перехват. Оставшиеся позади лодки тоже бросились в погоню, но вряд ли они могли их догнать.
Бартон колебался. Не развернуть ли "Хаджи" обратно в ущелье, а затем быстро пройти мимо этих берегов ночью? Правда, ночью это будет очень опасно, так как стены ущелья высотой около 20000 футов будут практически полностью заслонять свет звезд и газовых туманностей, и придется плыть почти что вслепую.
А кроме того, у их судна, казалось, было преимущество в скорости по сравнению с судами неприятеля. Да, пока это было так. Однако на горизонте виднелись высокие быстро увеличивающиеся паруса. Но эти суда шли при попутном ветре и по течению. Смогут ли они развернуться, если "Хаджи" вовремя совершит маневр?
Все суда, которые он до сих пор видел, были максимально нагружены людьми, что замедляло их ход.
Он решил продолжать двигаться вверх по течению.
Через десять минут, при очередной смене галса, их путь перерезала одна из боевых пирог. На ней было по шестнадцать гребцов с каждого борта, а на носу и корме на небольших площадках располагалось по катапульте с двумя заряжающими. Стоявшие у носовой катапульты поместили в ее гнездо какой-то круглый дымящийся предмет. Один из них потянул за защелку, и метательный рычаг, взметнувшись, ударился о перекладину. Пирога вздрогнула, и ритмичный хрип гребцов на мгновение оборвался. Предмет, оставляя за собой дымный след, описал высокую дугу и на высоте десяти футов над поверхностью воды, не долетев двадцати футов до катамарана, громко взорвался, выпустив густые клубы черного дыма, тут же унесенного бризом.
Женщины вскрикнули. Бартон же с радостью отметил, что в этой местности есть месторождение серы, иначе нападающие не смогли бы изготовить порох.
Бартон позвал Логу и Эстер Родригес, чтобы те встали за руль. Обе женщины были бледны, но держались достаточно спокойно, хотя ни та, ни другая никогда не видели разрывающихся бомб.
Гвиневру поместили внутрь "замка". У Алисы за спиной уже болтался колчан со стрелами, а в руках появился тисовый лук. Ее бледное лицо шокирующе контрастировало с красной помадой и подведенными зеленой краской веками. За ее плечами было уже не менее десятка речных сражений, и ее нервы стали такими же крепкими, как меловые скалы Дувра. Более того, она стала отлично стрелять из лука. Бартон превосходно стрелял из огнестрельного оружия, но ему не доставало практики в стрельбе из лука. Казз мог натягивать лук из рогов речного дракона еще сильнее, чем Бартон, но стрелял отвратительно. Фригейт предсказывал, что Казз так никогда и не научится хорошо стрелять. Как и у большинства неразвитых индивидуумов, у неандертальца было очень слабо развито чувство перспективы.
Стрелки из катапульты не стали закладывать другие бомбы. Очевидно, первый выстрел был предупредительным. Бартон не намеревался останавливаться ни при каких обстоятельствах. Их преследователи давно могли бы уже несколько раз убить каждого из команды "Хаджи" из лука. И то, что они не сделали этого, означало, что их хотят взять живьем.
Вода кипела под носом пироги, весла сверкали на солнце, гребцы в унисон издавали хрюкающие звуки. Лодка близко подошла к корме "Хаджи". Двое с передней площадки прыгнули на борт, и пирога закачалась. Один из них плюхнулся в воду, и его пальцы напрасно пытались ухватиться за край палубы катамарана. Другой допрыгнул до "Хаджи", но не удержался на ногах. У него в зубах был зажат бамбуковый нож, а на поясе болтались небольшой каменный топор и кинжал из рога саргана. Какую-то секунду, пока он, ухватившись за мокрую обшивку, пытался встать на ноги, Бартон смотрел ему в лицо. У него были пышные соломенные волосы, бледно-голубые глаза и классически красивое лицо. Скорее всего, он намеревался ранить одного-двух членов команды, а затем прыгнуть в воду, предпочтительно захватив с собой одну из женщин. А пока он отвлекал внимание членов команды, его приятели должны были зацепиться за борт и пойти на абордаж.
У этого человека не было особых шансов осуществить этот план, и он, вероятно, знал это, но ему было все равно. Большинство людей все еще боялись смерти, так как этот страх сидел в каждой клеточке человеческого тела, побуждая людей спасать свою жизнь в экстремальных ситуациях. Кто мог, преодолевал этот страх, тогда как другие вообще никогда его не испытывали.
Бартон шагнул вперед и ударил человека топором с боку по голове. Тот открыл рот, выпустил нож и рухнул на палубу лицом вниз. Бартон подхватил нож, отвязал пояс и столкнул то ли раненного, то ли мертвеца ногой в воду. При виде этого находившиеся в пироге люди дико взревели. Тут же Бартон заметил быстро приближающийся берег и едва успел отдать команду сменить галс. "Хаджи" развернулся и опять понесся по Реке, преследуемый дюжиной лодок: три челнока, с четырьмя гребцами каждый, четыре боевые пироги и пять двухмачтовых шхун. На последних было по нескольку катапульт и множество людей на палубах.
Точно на середине Реки Бартон опять приказал сделать поворот. Этот маневр позволил парусным судам сильно приблизиться, но Бартон на это и рассчитывал. Теперь "Хаджи", идя против ветра, рассекал воду между двумя шхунами. Они были так близко, что на их борту были отчетливо видны лица людей, обращенные в их сторону. В основном это были представители индоевропейской расы, хотя среди них виднелись и очень смуглые и даже черные люди. Какой-то человек, очевидно капитан шхуны, крикнул по-немецки:
- Мы не причиним вам вреда, если вы сдадитесь. Но замучаем вас до смерти, если вы будете сопротивляться.
Он говорил по-немецки с акцентом, который смахивал на венгерский.
В ответ Бартон и Алиса выпустили по стреле. Стрела женщины не попала в капитана, но ударила в рулевого. Тот отшатнулся назад и упал за борт. Судно немедленно развернуло, и парус потерял ветер. Капитан прыгнул к штурвалу, и вторая стрела - Бартона - попала ему в ногу чуть выше колена.
Роллинс Джеймс
Орлов Алекс
Жюль Верн
Володихин Дмитрий
Прозоров Александр
Ильин Андрей