ближе, схватил меня за руку холодными, сильными пальцами и негромко
произнес фразу, которую мой комлог перевел так: "Пойдем. Время
возвращаться в дома и спать".
"спать"? Может, это какая-то идиома или метафора слова "умирать"? Однако я
согласно кивнул и последовал за ними в деревню на краю Разлома.
бодрствую. Я сижу и жду.
как можно больше записать, прежде чем мне перережут горло.
отвечают на вопросы. А если и отвечают, то невнятно и невпопад, будто дети
с заторможенной реакцией. После первой встречи, когда меня пригласили в
деревню, никто не задал мне ни единого вопроса, не высказал на мой счет ни
единого замечания.
этнолога. Желая удостовериться, что комлог ничего не путает, я задавал
самые простые вопросы, ответы на которые легко проверить. Комлог работал
нормально. Но их ответы не дали мне ровным счетом ничего. Я провел среди
этих людей больше двадцати часов, но, как и прежде, оставался в полном
неведении.
к своим собеседникам с прямым вопросом:
котором работали. Наконец один из них - я мысленно называю его Альфа, ибо
он первый подошел ко мне тогда в лесу - ответил:
и не давали ему шуметь, пока он боролся. Он умер настоящей смертью.
кукурузная шелуха.
по-прежнему не поднимая глаз. - По тому что у него вытекла вся кровь и он
перестал дышать.
подруга Альфы) подняла глаза от ткацкого станка и просто ответила:
истине. После долгих расспросов я установил, что они убили Тука, чтобы
заставить его умереть, и что он умер, потому что его убили.
доверяя в этом вопросе комлогу, да и самому себе тоже.
перевел так: "Твой спутник умер настоящей смертью. Ты - нет".
Альфа. - Ты не можешь умереть, потому что ты принадлежишь крестоформу и
следуешь кресту.
слово "крест" как "крест", а секунду спустя - как "крестоформ". "Потому
что ты принадлежишь крестоформу".
Это же избитое клише старых приключенческих голофильмов: затерянное племя
поклоняется "богу", который неведомо как попал в их деревню, пока в один
прекрасный день этот бедняга не умудряется порезаться во время бритья (или
за каким-то другим занятием), после чего туземцы, удостоверившись, что их
гость - не более чем простой смертный, приносят бывшее божество в жертву.
на горле до сих пор стоят у меня перед глазами.
уцелевших потомков какой-то христианской колонии (католиков?). Правда,
комлог упорно настаивает на том, что семьдесят колонистов с челнока,
разбившегося на этом плато четыреста лет назад, были неокервинскими
марксистами, а те, по идее, проявляли полнейшее равнодушие, если не прямую
враждебность, к старым религиям.
становились просто опасными, но дурацкое любопытство не давало мне покоя.
Вы христиане? Католики?
смысла.
видимость взаимопонимания.
услышал органную музыку вечерних ветров Разлома. Здесь, на террасе, она
звучала еще громче. Казалось, даже хижины присоединялись к хору, когда
порывистый ветер, задувавший снизу, свистел и завывал, проносясь через
щели в каменных стенах и дымоходы.
деревня покинута. Все хижины были пусты. Я сидел на холодном камне и
гадал: не мое ли присутствие подтолкнуло их к бегству. Музыка ветра
закончилась, начали свое ежевечернее представление метеоры. Я любовался им
сквозь разрывы в низких облаках, как вдруг услышал за спиной какой-то
звук. Обернувшись, я обнаружил, что все Трижды Двадцать и Десять стоят
позади меня.
они не зажигали. Я представил, как они сидят там, в своих хижинах, глядя
прямо перед собой.
Подойдя к краю поросшего травой уступа, я остановился у самого обрыва. Со
скалы прямо в пропасть свешивалось некое подобие лестницы, сплетенной из
лиан и корней. Лестница обрывалась через несколько метров и висела над
пустотой. Внизу, на глубине двух километров, текла река. Лиану такой длины
найти невозможно.
меры предосторожности. Хотелось бы встретить рассвет живым.
все свое оборудование и снаряжение и сложил в хижине, которую они
освободили специально для меня.
полная голограмма деревни и всех ее обитателей. Но им, похоже, все
безразлично. Я проецирую их изображения, а они проходят через них, не
проявляя никакого интереса. Я воспроизвожу их речь, а они улыбаются и
разбредаются по хижинам, сидят там часами, ничего не делают и молчат. Я
предлагаю им безделушки, предназначенные для обмена, а они берут их без
единого слова, пробуют на зуб и затем, убедившись, что они несъедобны,
бросают на землю. Трава усеяна пластмассовыми бусами, зеркальцами,
лоскутками цветной материи и дешевыми фломастерами.
Двадцать и Десять не дают мне осмотреть их. Они не позволили даже взять
кровь на анализ, хотя я не раз показывал им, что это совершенно
безболезненно. Они не дают мне обследовать их с помощью диагностического
оборудования. Короче говоря, не желают иметь со мной никаких дел. Они не
спорят. Они не объясняют. Они просто отворачиваются и уходят. Уходят к
своему безделью.
женщин. Их лица напоминают мне картинки-головоломки, которые меняют форму,
когда на них смотришь. Иногда лицо Бетти выглядит бесспорно женским, а
десять секунд спустя - совершенно бесполым, и я уже мысленно зову ее
(его?) не Бетти, а Бет. С их голосами происходят такие же перемены.
Негромкие, хорошо модулированные и столь же бесполые... они напоминают
мне голоса устаревших домашних компьютеров, которые до сих пор
встречаются на отсталых планетах.
в этом нелегко, особенно, если ты - иезуит сорока восьми стандартных лет
от роду. К тому же это непростая задача, даже для такого опытного
"подглядывателя", как я. Табу на обнаженное тело соблюдается
Черепнин Владимир
Корнев Павел
Русанов Владислав
Роллинс Джеймс
Лукьяненко Сергей
Орловский Гай Юлий