человечьем мире настоящая плоскость встречается редко, потому
что дома, деревья, ограды иззубривают ландшафт. Трава и та
тянется кверху бесчисленными стебельками. Но здесь, в утробе
ночи, среди беспредельной, плоской, влажной грязи, напоминавшей
черный творог, зацепиться глазу было решительно не за что. Даже
если бы на ее месте простирался мокрый песок, и то бы он нес на
себе отпечатки волн, схожие с нашими небными складками.
равнине -- ветер. Ибо здешний ветер был безусловно стихией. В
нем ощущалось пространность, могущество тьмы. В человеческом
мире ветер приходит откуда-то и куда-то уходит и, уходя, через
что-то проходит -- через деревья, улицы или ограды. Этот ветер
приходил ниоткуда. И проходил через плоское ничто в никуда, в
некие несуществующие места. Пологий, почти беззвучный, если не
считать странного гула, осязаемый, бесконечный, ощеломляющий
протяженностью, он тяжко тек над грязью. Его контуры можно было
очертить по линейке. Титанические серые линии его шли, не
колеблясь и не прерываясь. Можно было повесить на него зонтик
за гнутую ручку, и тот так бы и остался висеть.
Если не брать в расчет влажной твердыни под его перепончатыми
лапами, он обитал в пустоте, в плотной, подобной хаосу,
пустоте. Его ощущения были ощущеньями геометрической точки,
загадочным образом существующей на кратчайшем пути между двумя
другими: или же линии, прочерченной по плоской поверхности, у
коей имеются ширина и длина, но никакого объема. Никакого
объема! Да ветер и являл собою объем в чистом виде! В нем были
мощь, текучесть, сила, устремленность и ровность мирового
потока, неуклонно изливающегося в преддверия ада.
пределы. Далеко на востоке, может быть в целой миле, стояла
сплошная звуковая стена. Она нарастала, спадала, словно
сжимаясь и разжимаясь, но оставалась сплошною. В ней слышалась
угроза, она жаждала жертв, -- ибо там простиралось огромное,
безжалостное море.
света. То светились слабенькие лампадки в хижинах рыбаков,
вставших пораньше, чтобы поймать прилив в запутанных протоках
соленых болот, где вода порою текла противясь натиску океана.
Тем и исчерпывались черты его мира -- звук моря и три огонька:
темень, пологость, пространность, влажность: и ровный поток
ветра, вливающийся в бездонную ночь.
посреди толпы подобных ему созданий. Одни сидели в грязи,
теперь взбаламученной злыми мелкими водами возвращающегося
моря, другие уже уплывали по этой воде, пробужденные ею, от
надоедливого прибоя. Сидевшие имели сходство с большими
чайниками, засунувшими носики под крылья. Плывущие время от
времени окунали головы в воду и затем потрясали ими. Те, что
проснулись еще до наступленья воды, стояли, с силой взмахивая
крыльями. Глубокое безмолвие сменилось гоготом и болтовней. Их
было сотни четыре в серой окрестности -- замечательно красивых
существ, диких белогрудых гусей, которых человек, однажды
видевший их вблизи, никогда уже не забудет.
Прошлогодние семейные выводки сбивались в стайки, а сами эти
стайки проявляли склонность к объединению с другими стайками,
возможно под водительством дедушки или даже прадедушки, или
какого-то признанного вожака небесного воинства. Когда
примерное разделение на отряды было завершено, в разговорах
гусей обнаружилась нотка легкого возбуждения. Они принимались
резко вертеть головами то в одну, то в другую сторону. А затем,
развернувшись по ветру, все вместе вдруг поднимались на воздух,
по четырнадцать или по сорок гусей разом, и широкие крылья их
загребали темноту, и в каждом горле трепетал восторженный
вопль. Сделав круг, они быстро набирали высоту и скрывались из
виду. Уже на двадцати ярдах они терялись во мраке. Те, что
снялись пораньше, не издавали особого шума До прихода солнца
они предпочитали помалкивать, отпуская лишь случайные замечания
или, если возникала какая-либо опасность, выкликая одну
предупредительную ноту. Тогда, заслышав предупреждение, все
вертикально взмывали в небо.
головой, поминутно снимавшиеся с земли, заронили в него
вожделение. Его томила потребность последовать их примеру, но
он не чувствовал уверенности в себе. Может быть их семейные
стаи, думал он, воспротивятся его вторжению. И все же ему не
хотелось остаться в одиночестве. Ему хотелось соединиться с
ними, насладиться обрядом утреннего полета, явно доставлявшего
им удовольствие. В них ощущалось товарищество, вольная
дисциплина и joie-de-vivre.
подскочила, он машинально проделал то же. Около восьми его
соседей уже несколько времени дергали клювами, и он подражал
им, словно их действия были заразительными, и теперь вместе с
той же восьмеркой он полетел по гладкому воздуху. В миг, когда
он покинул землю, ветер пропал. Неугомонность и свирепость его
сгинули, как отсеченные ножом. Он оказался внутри ветра, и
внутри был покой.
равные промежутки. Он оказался последним. Гуси летели к
востоку, где занимался слабы свет, и вскоре перед ними стало
всходить ярое солнце. Далеко за простором земли оранжево-алая
трещина пронизала гряду облаков. Сияние разрасталось, внизу
завиделись соленые топи. Они открылись перед ним лишенными
примет болотами или вересковыми пустошами, по воле случая
ставшими частью моря, -- их вереск, еще сохранивший сходство с
вереском, сопрягался с морской травой, пока не измок и не
просолился, и ветви его осклизли. Место ручьев, что текли бы
сквозь пустошь, заняла морская вода, пробившая русла в
синеватой грязи. Там и сям стояли на кольях длинные сети, в
которые мог бы влететь невнимательный гусь. Они-то и были, как
он догадался, причиной тех предостерегающих криков. Две-три
свиязи свисали с сетей, и далеко на востоке человек, похожий на
муху, с жалким упорством тащился по слякоти, чтобы собрать
добычу в мешок.
мерцающий ил. Кроншнепы, начавшие скорбно стенать еще до
рассвета, теперь перелетали с одной травянистой отмели на
другую. Свиязи, ночевавшие на воде, принялись высвистывать свои
сдвоенные ноты, похожие на свист рождественских шутих. Против
ветра поднимались с земли кряквы. Травники, словно мыши,
прыскали в стороны. Облачко крошечных чернозобиков, более
плотное, чем стайка скворцов, разворачивалось в воздухе с шумом
идущего поезда. С веселыми криками снималась с сосен, растущих
на дюнах, черная воронья стража. Всяких видов береговые птицы
облепили линию прибоя, наполнив ее оживлением и красотой.
были исполнены такой прелести, что ему захотелось запеть. Все
его грустные мысли о человеке, жалкая потребность покоя, с
таким запозданием овладевшая им в Профессорской, все это спало
с него, едва он ощутил мощь своих крыльев. Ему захотелось
влиться в хор, славящий жизнь, и поскольку вокруг него крылья
несли тысячу гусей, долго ждать ему не пришлось. Смех и музыка
мгновенно пронизали караваны этих созданий, подобно дыму
струившихся по небу, грудью к встающему солнцу. Каждый отряд их
пел на свой манер, кто проказливо, кто торжественно, кто
чувствительно, кто с ликованием. Предвестники дня заполнили
рассветное небо, и вот что они запели:
Володихин Дмитрий
Пехов Алексей
Шилова Юлия
Василенко Иван
Каменистый Артем
Перумов Ник