Чтение 13–й страницы книги ~Фронтовая страница~

боку, и писарь то и дело отбрасывал ее назад. Кажется, он превозмог страх
и молчал, обретая свой прежний хмурый, сердитый вид.

Иван полз. Уже стало видно, как тяжело волочил он по снегу свое тело,
оставляя позади широкую борозду - след. Тимошкин изредка прикрикивал на
Блищинского, чтобы тот не отставал, и сам бежал, выбиваясь из последних
сил.

Они приближались к Ивану. Неглубокий заснеженный овражек был совсем
близко, на другой его стороне лежал Щербак. И вдруг с хутора снова
простучала длинная очередь. Тоненькая, как птичья лапка, веточка, сбитая
пулей, упала с дерева, ветер подхватил ее и быстро погнал по полю. Гришка,
проворно перескочив межу, распластался на другой ее стороне, Тимошкин
пригнулся и, не желая оставлять писаря, лег у самой межи. В воздухе
коротко и злобно посвистывали пули, кусочек мерзлой коры с ближнего
деревца отскочил в снег, и ствол его заблестел белым пятном.

- Ползком! - крикнул Тимошкин Блищинскому, шапка которого торчала из-за
межи. - Ползком, слышишь?

Очередь снова стеганула по голым ветвям деревьев, опять несколько веток
подхватил на лету ветер. Неуклюже орудуя одной рукой, Тимошкин пополз
боком, волоча за собой автомат. Блищинский пошевелился и тут же притих. У
Тимошкина уже несколько остыла ярость, с которой он поначалу набросился на
писаря, и теперь, опасаясь за Ивана, он начал тревожиться, как бы не
случилось чего и с Блищинским.

- Ну что? Давай быстрей!

Гришка высунул из-за межи голову и сквозь ветер с отчаянием заговорил:

- Слушай, Володя! Что ты делаешь? Они же сейчас перебьют нас. Куда ты
суешься? Может, он убит уже, зачем мы ползем? Кто он тебе, брат или
начальство, что ты на рожон лезешь? Давай назад! Мы же свои люди. А он...
Давай вернемся.

Тимошкин не ожидал этого. Он думал, что там, у скирды, сержант осознал
подлость своего поведения и, если побежал, значит, понял, что иначе
поступить нельзя. Но, видимо, ничего он не понял. Уговаривая вернуться,
писарь уже поворачивал назад, медленно отползал, укрываясь от пуль за
межой. Снова у Тимошкина закипела злость к этому человеку - было ясно, что
погнать его вперед можно, только угрожая оружием.

Подхватив автомат, он перескочил межу и растянулся на снегу рядом с
Блищинским. Тот настороженными, полными испуга глазами взглянул на бойца,
но не увидел того, что хотел увидеть.

- Вперед! - скрипнув зубами, приказал Тимошкин и одной рукой, как
пистолет, наставил на него автомат. - Вперед! - От злости его голос
сорвался на крик.

Блищинский медленно отвел от бойца унылый взгляд, что-то проворчал и,
неуклюже вихляя задом, пополз вдоль межи. Тимошкин, задыхаясь от снежного
вихря, поднятого телом писаря, полз следом. Ползти было тяжело и неловко,
хотелось вскочить и бежать, но он не хотел рисковать, тем более что под
пулями гнать вперед Блищинского, видно, не удалось бы. И боец изо всех сил
старался не отставать от сержанта и, если тот останавливался, автоматом
толкал в подошвы его валенок. Писарь, не оглядываясь, понимал, что от него
требуется, и неохотно двигался дальше.

Наконец они добрались до овражка. Пока они ползли вдоль межи, Тимошкин
не мог видеть Ивана. Теперь он взглянул на друга - тот тоже добрался до
оврага и обессиленно шевелился на противоположном его склоне. Рядом с
бойцом, вдавленный в снег, лежал автомат.

Блищинский еще полз, весь вывалянный в снегу, а Тимошкин уже не мог
удержаться - вскочил и сбежал в овражек. Немцы, кажется, тут не видели их
и перестали стрелять. Снег в овражке был глубокий, ноги проваливались в
снег до самых колен. Опираясь на автомат, Тимошкин вскарабкался по
отлогому склону и, тяжело дыша, подбежал к Ивану.

- Зачем же ты шел, Ваня? - еле переводя дыхание, просипел он.

Щербак хотел приподняться, но только стиснул зубы и, превозмогая боль,
тихо сказал:

- Ладно, ничего. Перевяжи как-нибудь...

Одной рукой он прикоснулся к бедру - на ватных штанах возле кармана
темнело мокрое пятно, и из рваной дыры торчал окровавленный клок ваты.

Хлопоча возле друга, Тимошкин неосторожно высунулся из овражка, и с
хутора снова затрещала очередь. Несколько пуль, ударившись в голый,
вылизанный ветром бугор, землей и снегом брызнули в лица бойцов, Тимошкин
сплюнул и, пригибаясь, непослушной окоченевшей рукой расстегивал одежду
Ивана. Он очень спешил, стараясь сладить с тугими петлями, и его сердце
бешено колотилось в груди.

- Блищинский, быстрей! - крикнул Тимошкин писарю, который неуклюже и
явно не торопясь выбирался из сугроба в овражке. Наконец он опасливо
взобрался на склон.

- Рви рубашку! - крикнул Тимошкин.

Блищинский недоуменно замигал острыми глазками, не понимая, что от него
требуется, и тогда Тимошкин, выругавшись, со злостью объяснил ему. Сержант
положил автомат, дрожащими руками вытянул из-под шинели край своей нижней
рубашки, с треском отодрал от нее полосу снизу. Склонившись над Щербаком,
они начали перевязывать его окровавленное бедро. Крови было много, она
сочилась и сочилась из раны, заливая одежду, и Тимошкин подумал тогда, что
все это добром для них не кончится.

Они перевязали наводчика, хоть и не совсем удачно, так как спешили и
очень мерзли руки. Иван, видимо, сильно страдал, но терпел, сжав зубы и
затаив в глубине своих всегда серьезных глаз боль и тревогу. Почерневшее,
заросшее рыжей щетиной лицо Блищинского было искажено страхом, уголки его
губ при виде крови брезгливо морщились.

Надо было спасаться, и теперь спасение Тимошкин видел там, у скирды.
Они подхватили Щербака - под мышки и за ноги - и осторожно спустились в
овражек. Иван застонал, лицо его вдруг побледнело, но он все же умолк,
видимо приготовившись терпеливо выдержать все испытания.

Ступая в глубокие, еще свежие свои следы, они перетащили его на
противоположную сторону, - дальше надо было ползти.

"8"

Это был нескончаемо долгий путь, он отнял у них последние силы.

Неизвестно, сколько времени они ползли, но, когда добрались до скирды,
зимнее солнце уже сошло с небосвода. Сквозь разорванные тучи, как
подтаявшая льдинка, блестел краешек месяца, а они, мокрые от холодного
пота, лежали возле скирды и хрипло, обессиленно дышали. Щербак, видимо,
очень страдал. Лицо его сильно осунулось, стало серым, глаза запали, он
прикрыл их посиневшими веками и тихо стонал. Тимошкин вытянулся рядом, не
в силах уже ползти под застрешек и не в состоянии сладить с бешено
бьющимся сердцем. В раненой руке со сползшим бинтом что-то нестерпимо
дергало, словно нарывало. Изморенный Блищинский сидел под скирдой и тупо
глядел на хутор. Они совершенно не знали, что делать дальше...

В тот момент, когда от усталости мутилось в глазах и все на свете
казалось далеким и безразличным, послышался испуганный голос Блищинского:

- Немцы!!!

Это было самое страшное. Но уже столько было перенесено за последние
дни, столько выстрадано, что эта страшная весть не испугом, а только
щемящей тоской отозвалась в сердце. Тимошкин повернулся и, пересиливая в
себе слабость, сел на снегу. Со стороны хутора, вдоль посадки, наверное по
их свежим следам, один за другим шли немцы.

Блищинский с неожиданной ловкостью подхватил автомат и спрятался за
скирдой. В снегу завозился Щербак. Он приподнялся на руках, прикусил губу
и всмотрелся в потемневший простор.

- Володя, за скирду! - страдальчески морщась, сказал он, и Тимошкин
почувствовал, что выбора уже не осталось и им предстоит только одно -
драться.

Кое-как поднявшись, он подал здоровую руку Ивану и помог ему заползти
за угол скирды.

Но, говорят, беда не приходит одна. Не успели они добраться к
застрешку, как новая тревога охватила Тимошкина. В засыпанной снегом
соломе очень уж отчужденно и безжизненно желтело лицо Андреева. Тимошкин
бросился к майору, встряхнул его за плечо, но ни одним движением, ни одним
звуком тот не отозвался. Тогда, вырывая пуговицы, Тимошкин расстегнул его
шинель, припал ухом к широкой остывшей груди и, не веря себе, понял, что
жизнь уже покинула этого человека. Дрогнувшим голосом он сказал об этом
Щербаку.

Немцы между тем быстро приближались, - всего их было двенадцать. Один
почему-то отстал, пригнулся, покопался в снегу, потом бегом догнал
передних. Сбоку от них, за хутором, кажется безразличное ко всему в этом
поле, заходило красное, холодное солнце. Ветер постепенно утихал, и
поземка к ночи унималась. Щербак прижался к соломе, все больше бледнея, и,
видимо, чтобы сдержать стон, крепко сжимал челюсти. У Блищинского нервно
дрожал подбородок, он притих и растерянным взглядом шарил по сторонам.

Надо было готовиться к бою. Щербак, обернувшись, раздраженно
прикрикнул:

- Ну, что сбились? Тимошкин - под коня!.. Ты, писарь, по ту сторону. И
не спешить!

Блищинский, пригнувшись, молча шмыгнул за скирду. Тимошкин вышел из-под
застрешка и начал пристраиваться в снегу, возле конского трупа. Щербак,
лежа на соломе, взял автомат.

- Эх, черт!.. Закурить бы! - тихо проговорил он.

Как всегда в минуту приближения опасности, ему хотелось курить. Обычно
в такой момент Тимошкин свертывал цигарку, прикуривал и совал ее в зубы
товарищу, а тот, не отрываясь от прицела, наводил пушку по пехоте или
танкам. Теперь же курева у них не было, и Щербак с досадой выругался.