- Ну, ну, ну, - говорила Вера Платоновна, - каждая жизнь имеет свои сложности, я вас понимаю, но все-таки вам лучше лечь…
Михеев плакал пьяными слезами, ловил ее руку - поцеловать. Вера смеялась.
- Вера Платоновна! Радость моя! - рыдал Михеев. - Если б вы знали…
- Знаю, все знаю.
Потихоньку-полегоньку она подталкивала его к кровати.
- Смотрите, я вам подушечку взбила. На такую подушечку да не лечь…
- Пустите, я пойду. Набью ему морду.
- Завтра набьете. Никуда он не денется. А теперь лягте на подушку. Договорились?
- Ммм… ррр… ка, ка, ка, - бормотал Михеев, укладываясь.
Назавтра Вера Платоновна весело, как ни в чем не бывало, встречала смущенного Михеева и выписывала ему квитанцию на стоимость разбитого графина…
Тяжелы были ночи. Спать на дежурстве не полагалось. Вера Платоновна даже в кресло не садилась, чтобы не задремать. Сидела на жестком стуле, читала книгу. Строки путались, исчезали, голова падала, книга - тоже. Ночью наваливались воспоминания. Жизнь с мужем вспоминалась как светлая, привольная, было жалко себя. Днем Вера себя не жалела - только ночью, на дежурстве.
Впрочем, были и ночью забавные происшествия. Приехал как-то в гостиницу дед из глубинки, дремучий такой. Просил самолучший номер. Как раз на третьем был свободный люкс - администраторша ему выписала. Дед уплатил вперед за три дня и не поморщился (видно, был при деньгах). Вера ввела его в номер.
- Самый лучший? - недоверчиво спросил дед.
- Будьте покойны, лучше не бывает.
Ночью снизу раздался стук. Прибежала дежурная первого:
- Вера Платоновна, там ваш старик буянит. Вера сбежала вниз. В вестибюле, у огромной стеклянной двери стоял дед из люкса и бил в нее кулаком.
- Швейцар отлучился, - чуть не плача, объяснила дежурная, - дверь заперта. Он и шурует…
Вера схватила деда за локоть:
- Перестаньте сейчас же, вы этак дверь высадите! Что вам нужно, зачем стучите?
- Выйти до ветру, - заявил дед глубоким басом проповедника.
- Господи, да у вас же в номере туалет!
- То-то и есть, дочка… Дала, говоришь, самый лучший номер, а нужник - в хате…
Кое-как уговорила деда, объяснила ему устройство канализации…
В общем, если разобраться, жизнь у нее была скорей веселая, хоть и трудновата. И очень она любила свой дом. Радостный, ясный, привольный - истинно свой. Четверть дома сонаследнику Юре она не отдала, сговорились на денежной компенсации. Стоило ей это почти всех сбережений - зато сама себе, всему дому хозяйка и нет рядом родственного рыжего перманента…
Как и предсказывала Маша, пришлось начать свертывать свое хозяйство. Первыми ушли куры. Потом стали уменьшаться плантации: не было ни сил, ни времени все обработать. От большей части земли она отказалась; поло- вина отрезанного участка, с плодовыми деревьями, виноградниками и кой-какими строениями, отошла к соседу Михаилу Карповичу; на другой половине начал строительство белым кирпичом отставной полковник, давно уже стоявший на очереди. Огородные культуры Вера Платоновна резко сократила: салат, редисочка, клубника - только для себя, три- четыре грядки. Зато розы! Тут уж Вера дала себе волю. Целые заросли роз, всевозможные - и классические розовые, и чайные, и алые, и темно-красные, цвета запекшейся крови, - они цвели на колючих стеблях этакими принцессами. Хозяйка изнемогала от любви к розам, знала каждую в лицо, ходила к ним на свидания, касалась щекой прохладных, по краю трубчатых лепестков. Розы позволяли себя любить равнодушно, чванно, время от времени отряхиваясь и роняя круглую каплю росы… "Ну, точь-в-точь как сестра Женя с Семеном, - думала Вера. - Впрочем, пускай себе капризничают: что не позволено человеку, позволено цветку…"
Домашнее хозяйство вела Анна Савишна - большая в этом деле искусница. Умягченная годами, тихая, молчаливая, она двигалась по дому неспешно, как добрый дух. Всюду доходили ее ловкие руки, зоркие темные глаза. Мать и дочь любили друг друга нежно, преданно, без лишних слов.
Непривычной радостью было для Веры чтение без помех. Когда-то, еще в гарнизонах, пристрастилась она к книгам. Последние годы Александр Иванович, отставник, все время был дома и требовал неусыпного внимания. Не то чтобы он запрещал ей читать - просто не находил нужным. Застав Веру с книгой, он всегда давал ей какое- нибудь поручение по хозяйству. Теперь читай сколько угодно, было бы время. Времени-то как раз было у нее маловато, и читала она не так уж много, но со вкусом, всласть. Отлично помнила прочитанное, рассказывала матери, иной раз развивая и украшая по-своему. Самая заурядная книга становилась у нее увлекательной. "А он что? А она что?" - спрашивала Анна Савишна. "А он… а она…" - импровизировала Вера. Она видела героев как будто в театре, расставляла их по-своему. Ах, театр! Редко-редко приходилось ей там бывать, а любила, очень любила.
=34=
Прошло уже больше года после смерти полковника Ларичева, и к Вере Платоновне начали свататься женихи. Еще бы, невеста завидная - и дом, и сад, и нрав. Женихи подсылали соседок, разведывали. Некоторые отпадали сразу же, другие удостаивались смотрин.
- Отчего же, в конце концов, не устроить мне свою жизнь? Если, конечно, человек попадется хороший…
- Верно, дочка, верно.
Приходил жених - немолодой, солидный, редковолосый, а то и вовсе лысый. Вел разговор культурный - про погоду, про климат, про влияние на него атомных взрывов, про международное положение… Излагал свои взгляды на жизнь. Взгляды были в общем правильные, разумные (кто же в теории их не придерживается?), но скучные до судорог в челюстях.
- Я знаете, как рассуждаю? Я рассуждаю, что не в деньгах счастье. Было бы здоровье.
"И с таким - чужим, противным - надо будет жить рядом? Ложиться в постель? Боже упаси!" - думала Вера.
Сватовство всякий раз кончалось ничем. А жених обижался: чем он нехорош? Один, особенно гадкий, скорбный, с волосами в носу, пообещал даже "ославить на всю округу". Его Вера Платоновна с наслаждением выгнала…
- Мама, отчего они все такие четвероногие? - жаловалась она. - За двуногого я бы, пожалуй, вышла…
- Где же его взять, двуногого? Подожди, авось сам придет.
* * *
Из женихов главным и самым устойчивым был сосед Михаил Карпович, в прошлом хозяйственник, ныне пенсионер (это ему отошел Верин участок с плодовыми деревьями и виноградом на корню). Он вечно возился в саду, как трудолюбивый жук. Крепкий хозяин, он любил собственность, как коллекционер любит редкие вещи. И жениться-то мечтал главным образом для округления собственности: соседний обширный участок давно его соблазнял. Лично Верой, в плане любовном, он не интересовался: стар был..
- Вам, Вера Платоновна, в самый раз теперь устроиться. Лучше меня не найдете. Нынешний жених ненадежный: хап-хап, продал, уехал, а ты кукуй. Женщина вы еще мо- лодая, жить вам хочется. Я это понимаю, не препятствую - живите себе на здоровье. Бывает муж, как собака на сене: сам не ест, другим не дает. Я не такой. Мне чтобы уют был в доме, пища хорошая. Вот вы вареники с вишнями хорошо делаете - это я люблю. А тинти-финти, фигли-мигли - пускай кто моложе занимается. Ну так как же, по рукам, что ли?
Михаилу Карповичу Вера согласия не давала, но и окончательно ему не отказывала, обижать не хотела, все шуточками отделывалась. Да и помощью его она все-таки дорожила. Ходил он к ней на правах, как она говорила, "заместителя по хозяйственной части". Владел топором, отверткой. Когда надо было что-нибудь прибить, починить, призывался Михаил Карпович. Он приходил, пожилой, обстоятельный, чинил и вздыхал:
- Вот что значит дом-то без хозяина. Ну, как, не надумали еще, Вера Платоновна?
- Нет еще, Михаил Карпович, - смеялась Вера. - Очень мне моя жизнь нравится. Сама себе хозяйка, что хочу, то и делаю. Давайте останемся друзьями, идет?
- Друзьями, - бормотал Михаил Карпович. - Это вас книжки испортили. "Ах, дружба! Святое чувство!" А жизнь-то, она своего требует, чтобы все как у людей. Ох, подумайте, Вера Платоновна! Как бы вам счастья своего не упустить. Потом кусай локти, что упустила.
- Ничего, как-нибудь… Михаил Карпович удалялся, ворча:
- Гуляй-гуляй, все равно моя будешь.
А иной раз она, после особенно трудного дежурства, измученная, лежа в постели с ноющими ногами, вдруг и сама задумывалась: "А уж не согласиться ли? Все-таки опора". Но тут же отвечала себе: "Нет". И еще раз, решительно: "Нет".
Туго было с деньгами. Верин оклад маленький, к нему материна пенсия - - совсем гроши. А дом требовал денег. Очень он был прожорлив: то крышу поправить, то забор, то цистерна с водой прохудилась… Вера с Анной Савишной из одного долга вылезали, в другой влезали. Решились, не без колебаний, на крайнее средство: стали брать заказы - платья шить. В работе недостатка не было - было бы время. Приходили заказчицы - чаще всего полные, гляделись в зеркало, поджимая живот. У Веры была легкая рука на полноту, умела так скроить, чтобы скрыть изъяны фигуры. Шила не по журналам, сочиняла фасоны сама. Платья всегда были уютные, милые, какие-то радостные. На скромных белые воротнички, на нарядных - вышивка, стеклярус, блестки, что-то забавное, елочное… "Как вы помолодели! - говорили ее клиенткам. - Как хорошо выглядите!" Кроила и мерила Вера, строчила и обметывала Анна Савишна - все на совесть, каждый шовчик, как бисерный… И все- таки денег не хватало. Заказы, дачники, а оглянешься - снова нет. Затеяла Вера провести газ. А на какие средства? Заняла денег, начали копать канавы. Вдруг, нежданно- негаданно, среди всех хлопот, еще одно событие: приехал Таля, Виталий Петрович, санаторский знакомый. Писать не писал, пропал в неизвестности, и вот - явился лично. Красивый, желтоглазый, вкрадчивый. Кольца на пальце нет.
- Принимаешь меня, Верочка? Или я не вовремя?
- Какой вопрос!
Захлопотала - радостная, праздничная, по-новому молодая. Сразу десять лет с плеч. Шепотом матери:
- Мама, это ничего, что он приехал?
- Ничего, дочка, живи в свою радость. Я ли тебя попрекну? Дай тебе бог здоровья, счастья.
- Мамочка, ты у меня сокровище, ни у кого такой матери нет.
- Полно, дочка, не хвали, а то загоржусь…
* * *
Устроили Виталия Петровича в отдельной комнате, бывшей Александра Ивановича, на большой тахте под часами. После ужина легли спать - он у себя, Вера Платоновна - у себя. Легли, помолчали.
- Верочка, радость моя, зайди ко мне, - сказал Кораб-лев разнеженным голосом.
Босыми ногами по холодному полу побежала на зов. Смеясь от радости, легла на его твердую руку. Дура - чуть было не вышла замуж. Целую ночь тикали часы, отмеривая счастье.
Таля, оказывается, заехал на пару дней, по пути в санаторий, в Гурзуф.
- Понимаешь, Верочка, не мог тебя забыть. Другие забываются, а ты - нет. Тянет к тебе как магнитом. Глаза твои голубые так и вижу. Руки твои - веселые, добрые…
Лениво, грациозно потянувшись, он поцеловал ей руку. Вера прямо купалась в потоке давно не слышанных слов… По-прежнему не дела любви были ей важны, а слова…
Таля прожил не два дня, а целых четыре, послал телеграмму, что задерживается по болезни. Тем временем катался как сыр в масле. Обедал по-царски. Спал до полудня на пышном ложе с кружевными пододеяльниками. Каждое утро находил на ночном столике свежие розы - ради него Вера изменила своему правилу роз не срезать. Стряпала вдохновенно впервые за много лет. Вспомнила самые заветные, "подкожные" секреты старого Никодимыча: паштет из гусиной печенки, суп с сыром, пирожки с шампиньонами… Таля кушал изнеженно, томно, с повадками актера, первого любовника, и говорил:
- Изнемогаю от наслаждения.
На пятый день, несмотря на изнеможение, он уехал. Веселый, нежный, чуточку лысый, уклончивый. Насчет будущего разговоров не было. Он стоял на палубе парохода, Вера - на пирсе. Он махал фуражкой, придерживая ладонью на темени распадающийся зачес…
Деньги, отложенные на газ, были прожиты. Да что газ! Будь она, женская слабость, проклята… Вера поплакала-таки…
- Мамочка, ты меня не осуждаешь?
- Что ты, дочка, мне ли тебя осуждать?
- Именно тебе, ты всю жизнь прожила как монашка.
- А что хорошего? Плохо я жила свою жизнь.
Уехал Таля и опять не писал. Сначала ждала, а потом уже перестала.
=35=
Ух, как плохо было с деньгами. Газ все-таки провели - снова вошли в долги. Дом- обжора требовал-требовал, а сам почти ничего не давал. Вера продала золотую брошку, единственную свою драгоценность, запонки Александра Ивановича - дом все проглотил и не поморщился. Михаил Карпович теперь на Веру дулся, видимо за Талю (а ведь обещал свободу полную, если за него выйдет!), и по хозяйству не помогал. Хочешь не хочешь, надо было продавать часть дома. А не хотелось! И тут ей, можно сказать, повезло. Из Москвы приехала старая знакомая, давнишняя дачница Маргарита Антоновна Кунина, народная артистка, звезда московских театров. Теперь эта звезда близилась уже к закату, не по таланту (он был по-прежнему блестящ), а по состоянию здоровья. Годам к шестидесяти заболела она астмой, стало ей трудно играть на износ (иначе она не умела). Врачи посоветовали переменить климат, лучше всего - к морю. И вот она переселилась в родной Верин город, получила, в обмен на московскую, отличную квартиру на главной улице, а у Веры Платоновны купила половину низа: большую комнату с отдельным входом, с чуланом, который тоже мог сойти за комнату. Там был ее гримировальный кабинет.
Вера сначала расстраивалась, что пришлось продать часть дома, а потом вышло даже к лучшему. Маргариту Антоновну она от души полюбила. С того самого дня, когда Кунина впервые появилась в доме - еще при Шунечке. Вера вошла в столовую и увидела в кресле пожилую женщину с ярко-серыми смеющимися глазами.