Чтение 13–й страницы книги ~Рыбарь~

Павленин остро вдумывался: к чему он клонит? Соблазняет в провокаторы к
ним пойти? Стараясь, чтобы вышло простодушно, сказал:

- Платили, думаю, в сыске не ахти сколько...

Ромеев ждал подобного вопроса, не взъярился, а с холодной надменностью
ответил:

- Не уколола булавка! Как ты, конечно, думаешь, платили мне нескупо. А
так как я служил с немалой пользой, то все щедрей платили. Квартиру нанимал
в бельэтаже - не худшую, чем у отставного генерала. Спал с сожительницей на
кровати из карельской березы. Дачу купил в Подмосковье, в Вешняках...

В голосе стало прорываться волнение:

- Шло мне, добавлялось и прибывало - потому что не за это я служил и не
об этом думал. И когда честь потребовала - все это не удержало меня
совершить! Что совершить - про то не тебе знать...

Уволили от службы, но я оставался при деньгах. Мог найти, как и прожить
хорошо, и поднажиться. Но я взялся за тяжелое: открыл каменотесную
мастерскую. Сам же тесал камень и учил подручных... Сожительница меня
запрезирала. Женщина молодая, приятная и дорогая мне... Не захотела со мной
более продолжать. У нее от меня были девчушка и мальчик, и я оставил ей
дачу. Шестьдесят процентов скопленного записал на них, а самому пришлось
помещаться с мастерской в сарае.

Бился-бился, а не шло дело, работники попадались пьющие, прохиндеи,
клиенты в обиде всегда... так до большевицкого переворота и дотянул - тому
должен, другому.

Володя вдруг смягчился, сказал улыбаясь, почти дрожа от теплого
чувства:

- Зато как узналось про белых - я судьбу-то и понял! Начата белая битва
за Россию. Вот на что я был послан, к чему меня жизнь подводила... в
кошмарный час России - зрелой головой и всею испытанной силой - действовать
за Россию!

- А ты считаешь, - с упреком, но без злости обращался к Павленину, - я
- предатель. Дурочка! - с жалостливой иронией назвал Егора как существо
женского рода. - Вернее меня нет.

Павленин думал с душащим возмущением: "Брешешь-то зачем так мудрено?..
А если ты когда-то в самом деле бабе и детям своим оставил дачу, то теперь
на десять дач нажился. Чехи вон как грабят, а ты при них - с развязанными
руками..." Сказал неожиданно легко, голосом, звенящим от безоглядно-злого
подъема:

- Зовешь к вам в агенты? Попроще, покороче надо было! А историю свою
щипательную сберег бы для семинариста, дьячкова сынка...

Павленина захлестнуло пронзительно-страшное и вместе с тем
торжественное чувство гибели, он спешил высказать :

- Я слушал твои сопли - думал: ты, как фасонная блядь, модничаешь и
крутишь вокруг того, чтобы со мной к нашим бежать. Потому что - вашим каюк!
- он весь подобрался, стремясь произнести с предельным, с неимоверным

сарказмом: - А ты меня-а-а, хе-х-хе, меня-а-аа! к вам в шпики тянешь,
ха-ха-ха... - прохохотал деланно, тяжело и с заледеневшими в ярости глазами
будто прицелился в Ромеева: - Не знаю, какой ты, хи-хи, ве-ерный... Но о
себе скажу: я - своим верный!

Володя с внезапной простотой сказал:

- А я это знал, Егор Николаич. Я тебя до нутра видел - ведь ты со мной
был очень откровенным. Видя твое доверие, и другие ваши мне вполне доверяли.
От твоей доверительности, от твоей пользы и происходит моя человечность к
тебе - конечно, в отмеренной позволительной степени.

Боясь сломаться, размякнуть, арестованный понудил себя со злобой
выдавить:

- Ври, ври...

Ромеев, словно не услыхав, говорил:

- Про твой страх смерти и что в бою не бывал - знаю от тебя же. И
потому оцениваю, сколького тебе стоит со мной держаться и говорить такое. Я
всегда чувствовал твою силу - и поэтому должен был сказать перед тобой о
себе. Твое дело не верить - а я открылся.

В агенты же я тебя не тяну и не хотел. Сам знаешь - из ваших найдутся
не один и не два. - Он выдвинул ящик стола; стол достаточно широкий, и
сидящему напротив Павленину не видно содержимое ящика. В нем под листом
бумаги - револьвер со взведенным курком.

Володя протянул арестованному бумагу, карандаш:

- А показания ты все-таки дай.

Егора оглушило смятение. Силу мою чувствуешь? Так чувствуй! Написать:
"Я - большевик, от своих убеждений не отказываюсь, белого суда не
признаю..."? "Смерть белой сволочи!"?

Или потрафить им? словчить, написать про то, что они уже и так знают,
посмирнее написать... Заменят расстрел отправкой на Сахалин, у них это
бывает...

Он сжимал карандаш, силясь думать спокойнее, напряженно склонился над
листом бумаги, а Ромеев незаметно опустил руку в ящик стола, взял револьвер;
не вынимая его, тихонечко выдвигал ящик на себя и вдруг неуловимо приподнял
наган и выстрелил.

Павленин ничего не успел увидеть. Пуля угодила ему в лоб над левым
глазом - тело мягко свалилось на пол, стул шатнулся, но не опрокинулся.

Выскочив из-за стола, едва удерживая в затрясшейся вдруг руке
револьвер, Володя, готовый стрелять еще, заметался над телом. По нему прошла
легкая судорога. Павленин был мертв.

Унимая себя, Володя мысленно вскричал: "Это только и мог я для тебя
сделать". Он избавил арестованного от муки ожидания, от процедуры казни.

17.

Унимая себя при виде воровства, царящего в тылу, сопротивляясь муке
отчаяния, Володя мысленно повторял себе: на фронте есть смелые, честные,

гордые - и ради них избавлена будет от казни Белая Россия.

Умиленно берег в памяти день, когда вдруг встретился в Омске с
Сизориным.

Ромеев был в парикмахерской - с молодости держался привычки хоть
изредка, но бриться у дорогого парикмахера. Его брили, а он уловил в себе
беспокойство от чьего-то взгляда. Увидел в кресле поодаль тощего,
недужно-бледного солдата, глядевшего счастливыми глазами.

- Дядя Володя!

С Сизориным в парикмахерской был приятель, они зашли обрить головы -
замучили вши.

Когда Ромеев и два молодых солдата вышли на летнюю полуденную
оживленную улицу, по которой проходило немало хорошо одетых людей и чуть не
через каждые десять шагов попадались кофейни, чайные, рестораны, Сизорин
фыркнул, всплеснул руками, стыдливо согнулся в извиняющемся смехе:

- Парикмахер только стричь - а вши как посыплются!.. Он покрывала
меняет и бросает, меняет и бросает, а они сыплются... Позорище! - заключил
парень весело и с наслаждением провел пальцами по глянцево-голому черепу.

У его товарища череп был странно удлиненный от лба к затылку - походил
формой на дирижабль. Сизорин представил этого долговязого, поджарого юношу
как Леньку из Кузнецка - добровольца 5-го Сызранского полка. Ленька выглядел
не лучше приятеля.

Они сегодня вышли из госпиталя. Раненные, оба еще и переболели тифом, и
им дали освобождение от службы на полгода. Вручили им и деньги - солдаты
подсчитали, что хватит их, если иметь в виду только еду, лишь на неделю. А
где они будут жить? Врач посоветовал проситься на поезд американского
Красного Креста. Случалось, американцы брали выздоравливающих белых солдат
санитарами или просто так, отлично кормили, обмундировывали и даже обещали
взять в Америку.

Сизорин, захиревший, изможденный до полусмерти, вдруг заразительно
рассмеялся. Вероятность очутиться в американском поезде, где все блестит
чистотой, где вдоволь сливочного масла, засахаренных сгущенных сливок, а к
мясному супу дают еще и копченую колбасу, представилась солдату
неправдоподобно-комичной. Его товарищ хохотал вместе с ним.

Не поняв сначала этого веселья, Ромеев сказал:

- А почему не попроситься? Я знаю - они берут. Они - христиане, а по
вашему виду все понятно...

Сизорин, справившись, наконец, со смехом, немного обиженно объяснил:

- Да мы в этом поезде со скуки подохнем! - тут лицо его сделалось
строгим, он хотел произнести сурово, но вышло растерянно и вместе с тем
поражающе искренне: - "Попроситься"... Мы столько прошли... мы... и -
проситься?

Его спутник как бы жадно схватил что-то невидимое:

- Нам бы снова трехлинеечку в руки!

У друзей было решено сегодня же ехать на фронт в свои части.

Ромеева до слез пробрало от щемящей жалости и уважения. Он повел ребят
кормить - но не в ресторан: не то состояние души, чтобы сидеть среди
ресторанной публики. Он нашел наклеенное на стену объявление: "Обеды на
дому".

Их впустили в бревенчатый флигель в глубине двора, в некогда небедную,
а ныне жалкую комнату, куда из кухни было прорезано окно в стене. Хозяйка,
вдова значительного в свое время местного чиновника, боролась за
существование: собственное и детей-подростков.

Гостям принесли, как хозяйка назвала их, "домашние щи", в которых
оказалось чересчур много капусты и совсем мало говядины, подали рубленые
котлеты, открытый пирог с подозрительным фаршем.

Главное - они остались в комнате одни, никто не мешал им говорить...