Чтение 13–й страницы книги ~Последний день приговоренного к смерти~

в которых ты заточен. Нет, смерть! Смерть!

Подумать только, что я совсем ребенком приезжал сюда, в Бисетр,
смотреть на большой колодезь и на умалишенных!

XVIII

Пока я все это писал, свет лампы потускнел, настал день, на часах
тюремной колокольни пробило шесть.

Что это значит? Дежурный надзиратель только что был у меня в камере;
войдя, он снял картуз, попросил извинения, что потревожил меня, и спросил,
сколько возможно смягчив свой грубый голос, чего я желаю на завтрак...

Дрожь охватила меня. Неужели это будет сегодня?

XIX

Это будет сегодня!

Сейчас ко мне пожаловал сам смотритель тюрьмы. Он спросил, чем может
быть мне полезен или приятен, так как ему желательно, чтобы у меня не было
поводов жаловаться на него или на его подчиненных, участливо осведомился,
как я себя чувствую и как провел ночь; на прощание он назвал меня "сударь".

Это будет сегодня!

XX

Мой тюремщик считает, что у меня нет поводов жаловаться на него и на
его помощников. Он прав. С моей стороны было бы дурно жаловаться на них -
они исполняли свою обязанность, зорко стерегли меня; и потом они были учтивы
при встрече и прощании. Чего же мне еще надобно?

Добродетельный тюремщик с благодушной улыбкой, с медоточивыми речами,
со взглядом льстеца и шпиона, с большими мясистыми руками - это
олицетворение тюрьмы. Это Бисетр в образе человека. Вокруг меня всюду
тюрьма; я вижу тюрьму во всех возможных обличиях, в человеческом облике и в
виде решеток и запоров. Вот стена - это тюрьма, выраженная в камне; вот
дверь - это тюрьма, выраженная в дереве; а надзиратели - это тюрьма,
претворенная в плоть и кровь. Тюрьма - страшное чудовище, незримое и
по-своему совершенное, в котором человек дополняет здание. И я его жертва;
оно схватило меня, обвило всеми своими щупальцами. Оно держит меня в своих
гранитных стенах, под своими железными замками, и сторожит своими зоркими
глазами, глазами тюремщика.

О господи, что ждет меня, горемычного? Что они сделают со мной?

XXI

Я успокоился. Все кончено, кончено бесповоротно. Я поборол жестокое
смятение, в которое поверг меня приход смотрителя. Сознаюсь, тогда я еще
надеялся. Теперь, благодарение Творцу, я больше не надеюсь.

Вот что за это время произошло. В ту минуту, когда часы били половину
седьмого - нет, без четверти семь, - дверь камеры открылась снова. Вошел
седовласый старик в коричневом рединготе. Он распахнул редингот. Я увидел
сутану и брыжи. Это был священник.

Но не тюремный священник. Зловещий признак.

Патер сел напротив меня, приветливо улыбаясь; потом покачал головой и
возвел глаза к небу, вернее к потолку темницы. Я понял его.

- Сын мой, вы приготовились? - спросил он. Я ответил ослабевшим
голосом:

- Я не приготовился, но я готов.

И в то же время в глазах у меня потемнело, холодный пот выступил по
всему телу, в висках застучало, в ушах начался шум.

Пока я, как сонный, качался на стуле, приветливый старик говорил. По
крайней мере мне так казалось; насколько я припоминаю, он шевелил губами,
размахивал руками, поблескивал глазами.

Дверь отворилась еще раз. Грохот засовов вывел меня из оцепенения и
прервал его речь. В сопровождении смотрителя появился приличного вида
господин в черном фраке и отвесил мне глубокий поклон. Лицо этого человека,
как лица факельщиков, выражало казенную скорбь. В руках он держал свернутую
бумагу.

- Сударь, - с учтивой улыбкой обратился он ко мне, - я судебный пристав
при парижском королевском суде. Имею честь доставить вам послание от
господина генерального прокурора.

Первое потрясение прошло. Присутствие духа полностью вернулось ко мне.

- Помнится, господин генеральный прокурор настойчиво требовал моей
головы, - ответил я. - Весьма польщен, что он ко мне пишет. Надеюсь, моя
смерть доставит ему истинное удовольствие. Иначе мне обидно было бы думать,
что он с таким жаром добивался ее, а на самом деле ему это безразлично.

Вслед за тем я потребовал твердым голосом:

- Читайте, сударь!

Он принялся читать длинный документ, нараспев заканчивая каждую строку
и запинаясь на каждом слове. Из документа явствовало, что моя жалоба
отклонена,

- Приговор будет приведен в исполнение на Гревской площади, - добавил
он, кончив читать и не поднимая глаз от гербовой бумаги. - Ровно в половине
восьмого мы отправимся в Консьержери. Милостивый, государь! Надеюсь, вы не
откажете в любезности последовать за мной?

Я с некоторых пор перестал слушать. Смотритель разговаривал со
священником; судебный пристав не отрывал глаз от бумаги; а я смотрел на
дверь, оставшуюся полуоткрытой... "Несчастный фантазер! В коридоре четверо
вооруженных солдат!"

Судебный пристав повторил свой вопрос и на этот раз посмотрел на меня.

- К вашим услугам! Когда пожелаете! - ответил я.

Он поклонился мне:

- Через полчаса я позволю себе явиться за вами. После этого меня
оставили одного. Господи, только бы убежать, убежать каким угодно способом!
Я должен вырваться отсюда, должен не медля ни минуты. Через двери, через
окна, через крышу, даже оставляя клочья мяса на стропилах!

О бессилье; проклятье, дьявольская насмешка! Месяцы нужны, на то, чтобы
пробить эту стену хорошим Я инструментом, а у меня нет ни гвоздя, ни часа
времени!

XXII

Из Консьержери

Говоря языком официальных бумаг, я переведен сюда.

Однако путешествие мое стоит описать. Едва пробило половину восьмого,
как судебный пристав снова появился на пороге камеры.

- Сударь, я жду вас, - заявил он.

Увы! Меня ждал не только он!

Я встал, сделал шаг; мне казалось, что на второй у меня не хватит сил,
- такую тяжесть я ощущал в голове и слабость в ногах. Немного погодя я
овладел собой и пошел к двери довольно твердой поступью. С порога я бросил
последний взгляд на свою убогую камеру. Она стала мне дорога. Я вышел,
оставив ее пустой и незапертой. Непривычный вид для темницы.

Впрочем, она недолго будет пустовать. Сторожа говорили, что сегодня
вечером ждут нового постояльца, которого в настоящую минуту суд присяжных
спешит приговорить к смерти. За поворотом коридора нас нагнал тюремный
священник. Он кончал завтрак.

При выходе из тюрьмы смотритель сердечно пожал мне руку и усилил мой
конвой четырьмя инвалидами.

Какой-то умирающий старик крикнул мне с порога лазарета:

- До свидания!

Когда мы очутились во дворе, я вздохнул полной грудью, и мне стало
лучше.

Но нам недолго пришлось идти по свежему воздуху. В первом дворе стояла
запряженная почтовыми лошадьми карета, та самая, что доставила меня сюда, -
это была двуколка продолговатой формы, разделенная поперек проволочной
загородкой, частой, как вязание. В каждом отделении есть дверцы, в одном -
впереди, в другом - позади. А все в целом до того грязно, засалено,
пропылено, что похоронные дроги для бедняков покажутся коронационной каретой
по сравнению с этой колымагой.

Прежде чем меня поглотил этот склеп на двух колесах, я окинул двор
прощальным взглядом, полным такого отчаяния, от которого должны бы
сокрушиться стены. Во двор, представлявший собою небольшую площадку,
обсаженную деревцами, набилось еще больше зевак, чем в тот день, когда
увозили каторжников. И тут уже толпа! Как и тогда, моросил осенний дождь,
мелкий и холодный; он идет и сейчас, пока я пишу эти строки, и, наверно,
будет идти весь день, который кончится после меня.

Дороги были размыты, двор - весь в лужах. Мне доставило удовольствие
смотреть, как толпа топчется в грязи.

Мы сели, судебный пристав и один из жандармов - в первое отделение, я
вместе со священником и другим жандармом - во второе. Четыре конных жандарма
окружили карету. Итак, не считая кучера, восемь человек ради одного.

Садясь в карету, я слышал, как старуха с выцветшими глазами говорила в
толпе:

- Это куда забавнее, чем каторжники.

Я ее понимаю. Это зрелище, которое схватываешь сразу, одним взглядом.
Оно так же занимательно, но смотреть на него удобнее. Ничто не отвлекает и
не рассеивает внимания. Тут один лишь участник, и в нем одном сосредоточено
столько несчастья, сколько во всех каторжниках, вместе взятых. Это сгущенный
и потому особенно пряный настой.

Повозка тронулась. Она гулко прокатилась под сводом главных ворот,