академических знаменитостях говорил: "Ничтожество, бездарность, трепанг,
карьерист!"
запутанный, одинокий и тяжелый у нее характер.
книгу, глотал, не прожевывая, делал глупое удивленное лицо, нащупывал
пальцами стакан, не отрывая глаз от книги, говорил: "Налей мне, если
можно, погорячей". Она знала все его жесты: то он начинал чесать голову,
то выпячивал губу, то, сделав кривую рожу, ковырял в зубах, и она
говорила:
вовсе не потому, что у него чесалась голова или свербило в носу. Знала,
что если она скажет: "Витя, ты даже не слышишь, что я тебе говорю", он,
продолжая косить глаза в сторону книги, скажет: "Я все слышу, могу
повторить: "когда уж ты, Витя, будешь зубы лечить", - и опять удивится,
глотнет, шизофренически накуксится, и все это будет означать, что он,
просматривая работу знакомого физика, кое в чем согласен с ним, а кое в
чем не согласен. Потом Виктор Павлович долго будет сидеть неподвижно,
потом начнет кивать головой, как-то покорно, по-старчески тоскливо, -
такое выражение лица и глаз, вероятно, бывает у людей, страдающих опухолью
мозга. И опять Людмила Николаевна будет знать: Штрум думает о матери.
Людмила Николаевна смотрела на глаза, которые она целовала, на курчавые
волосы, которые она перебирала, на губы, целовавшие ее, на ресницы, брови,
на руки с маленькими, несильными пальцами, на которых она обрезала ногти,
говоря: "Ох, неряха ты мой".
его лицо, когда он шел чистить зубы, его звонкий, чуть дрожащий голос,
когда он в парадном костюме начал свой доклад о нейтронном излучении. Она
знала, что он любит украинский борщ с фасолью, знала, как он тихонько
стонет во сне, переворачиваясь с боку на бок. Она знала, как он быстро
снашивает каблук левого ботинка и грязнит рукава сорочек; знала, что он
любит спать на двух подушках; знала его тайный страх при переходе
городских площадей, знала запах его кожи, форму дырок на его носках. Она
знала, как он напевает, когда голоден и ждет обеда, какой формы ногти на
больших пальцах его ног, знала уменьшительное имя, которым называла его в
двухлетнем возрасте мать; знала его шаркающую походку; знала имена
мальчишек, дравшихся с ним, когда он учился в старшем приготовительном
классе. Она знала его насмешливость, привычку дразнить Толю, Надю,
товарищей. Даже теперь, когда был он почти всегда в тяжелом настроении,
Штрум дразнил ее тем, что близкий ей человек, Марья Ивановна Соколова,
мало читала и однажды в разговоре спутала Бальзака с Флобером.
она сердито, всерьез возражала ему, защищая свою подругу:
безошибочный вкус, ей и не надо много читать, она всегда чувствует книгу.
написал Анатоль Франс.
однажды плачущим, видела, как он в бешенстве порвал на себе рубаху и,
запутавшись в кальсонах, на одной ноге поскакал к ней, подняв кулак,
готовый ударить. Она видела его жесткую, смелую прямоту, его вдохновение;
видела его декламирующим стихи; видела его пьющим слабительное.
казалось, ничего не изменилось. Но изменение было, и выражалось оно в
одном - он перестал говорить с ней о своей работе. Он говорил с ней о
письмах от знакомых ученых, о продовольственных и промтоварных лимитах. Он
говорил иногда и о делах в институте, в лаборатории, про обсуждение плана
работ, рассказывал о сотрудниках: Савостьянов пришел на работу после
ночной выпивки и уснул, лаборантки варили картошку под тягой, Марков
готовит новую серию опытов.
с одной лишь Людмилой, - он перестал говорить.
записи своих, не доведенных до конца размышлений, он испытывал на
следующий день неприятное чувство, - работа ему кажется поблекшей, ему
тяжело касаться ее.
отрывочные записи, фантастические и самонадеянные предположения, не
испытывая после никакого осадка, была Людмила Николаевна.
постоянно и неотступно думал о матери. Он думал о том, о чем никогда не
думал и о чем его заставил думать фашизм, - о своем еврействе, о том, что
мать его еврейка.
матери. Однажды он сказал ей:
Москве.
Павлович по отношению к Толе, и, конечно, ей было что вспомнить.
видел он в Толе плохого, так трудно прощал ему недостатки. А Наде отец
прощал и грубость, и лень, и неряшливость, и нежелание помочь матери в
домашних делах.
Виктор требовать от Людмилы дружбы к Анне Семеновне - ведь Анна Семеновна
нехорошо относилась к Толе. Каждое ее письмо, каждый ее приезд в Москву
были из-за этого невыносимы Людмиле. Надя, Надя, Надя... У Нади глаза
Виктора... Надя держит вилку, как Виктор... Надя рассеянна, Надя
остроумна, Надя задумчива. Нежность, любовь Анны Семеновны к сыну
соединялась с любовью и нежностью к внучке. А ведь Толя не держал вилку
так, как держал ее Виктор Павлович.
Толиного отца, своего первого мужа. Ей хотелось разыскать его родных, его
старшую сестру, и они радовались бы глазам Толи, сестра Абарчука узнавала
бы в Толиных глазах, искривленном большом пальце, широком носе - глаза,
руки, нос своего брата.
его отношении к Толе, она прощала Абарчуку все плохое, даже то, что он
бросил ее с грудным ребенком, запретил дать Толе фамилию Абарчук.
близкие мешали ей. Все события в мире, война, судьба сестер, работа мужа,
Надин характер, здоровье матери, ее жалость к раненым, боль о погибших в
немецком плену, - все рождалось ее болью о сыне, ее тревогой о нем.
мужа, дочери. Их привязанность и любовь к Толе казались ей неглубокими.
Для нее мир был в Толе, для них Толя был лишь частью мира.
были полны войной. Советские войска отступали. В сводках и газетах
писалось об артиллерии. Толя служил в артиллерии. Письма от Толи не было.
Ивановна, жена Соколова.
раздражали разговоры о научных успехах мужей, платьях, домашних
работницах. Но, вероятно, потому, что мягкий характер застенчивой Марьи
Ивановны был противоположен ее характеру, и потому, что ее трогало
отношение Марьи Ивановны к Толе, она очень привязалась к Марье Ивановне.
каждый раз ей становилось спокойней, легче на душе. И хотя Марья Ивановна
почти каждый день заходила к Штрумам, Людмила Николаевна удивлялась, чего
ж это так давно не приходит ее подруга, поглядывала в окно, не видно ли
худенькой фигуры Марьи Ивановны, ее милого лица.
16
времени Надя подкладывала в печь смятые листы ученической тетрадки, и
угасавший красный свет осветлялся, печь заполнялась ворохом недолговечного
пламени. Александра Владимировна, искоса поглядывая на дочь, сказала:
нищета, голодуха, мы тут, как цари; собрались соседки, зашел разговор, кто
что больше любил до войны: одна говорит - телятину, вторая - рассольник. А
девочка этой лаборантки говорит: "А я больше всего любила отбой".
ходить к Соколову. Там собирается всякий сброд, и я не понимаю, как Витя и
Соколов могут целыми часами болтать с этими людьми... Как им не надоедает
- толочь языками табачок. И как не жалеют Марью Ивановну, ей нужен покой,
а при них ни прилечь, ни посидеть, да еще дымят вовсю.
Березин Федор
Корнев Павел
Роллинс Джеймс
Мацумото Сэйте
Никитин Юрий
Орловский Гай Юлий