боец, молодой, бравый -- хоть под знамя ставь.
перед собой держал, подавал большую серебряную медаль "За отвагу". Она
покачивалась на колодке. Командир дивизии собственноручно приколол ее
солдату на грудь.
поверх, прижата к животу согнутая в локте рука. И сам он весь над ней
согнулся.
Только слабый чей-то голос спросил из угла:
кто способен, вернет в строй!..
догонял врач, оглядывался на раненых строго.
ГЛАВА Х
повисала на телеграфных проводах, кружили, кружили, исчезая, возникая вновь,
осенние перелески. И засыпал он под скрип вагона, под стуканье, толчки колес
внизу и просыпался-- все так же расстилает ветром по жнивью паровозный дым,
поворачиваются поля, и под осенним пронзительно-синим небом маячит лес
вдали, ярко-желтый, когда упадет на него солнце.
вагона. А здесь, сколько едут, все так же прощально греет солнце эту осеннюю
землю, по которой дважды прокатилась война и в ту и в эту сторону.
в проеме, свесив босые ноги на ветерок, сидит на полу боец в галифе, в
бязевой рубашке с оторванным левым рукавом. Руку разбинтовал, нагнув над ней
стриженую голову, выбирает из раны червей тоненькой щепочкой. Другой боец
стоит внизу, смотрит внимательно, сматывает бинт. Еще один подошел,
прохрустев костылями по осыпающейся щебенке:
голове состава. В открытую дверь полезли раненые, совали внутрь по полу
костыли, кто-то прыгал снаружи, схватясь руками. Его втянули в вагон.
полях.
которую мог бы уже не увидать. Ненамного хватило его в этот раз, на один бой
и то не до конца. А на душе спокойно. Сколько же это надо народу, если война
длится третий год и одному человеку в ней так мало отмеряно?.. Перед
училищем он все же год пробыл на фронте, и ранило его тогда по глупости: не
ранило, ушибло. Конечно, тот Северо-Западный фронт, где все велись бои
местного значения, не равнять с этим. Но и там убивало, много там осталось в
болотах, в тех сырых, заболоченных лесах.
колышущейся тенью занавесило солнце в вагоне. Сквозь тяжкое, как из туннеля,
пыхтение паровоза доносился с нижних нар чей-то веселый голос. Временами его
забивал перестук колес, скрип вагонного дерева. А то вдруг голос слышней
становился:
друг перед другом, каждый на своей ногтем давит: "Айн рус капут! Цвай рус
капут!.." Обхохочешься с печи глядеть. И сами смеются.
раны, Третьяков по голосу узнал.
слышен голос под нарами:
запалили, бабы всю ночь растаскивали, кому что досталось. Утром они входят.
Я как раз на крыльце сидел, лепешку молоком запивал. Гляжу-- едут на
велосипедах. Жара, едут в одних трусах. Сапоги только и автоматы на голых
шеях висят-- во война! Я уж большой был, испугался, убежал в хату. Пацаны
после рассказывали, они бегали глядеть: эти выезжают на плотину за деревней,
а по оврагу два красноармейца идут, песни орут: оба пьяным-пьяны. И еще в
карманах по бутылке. Эти сразу автоматы наставили: "Рус, хенде хох!" Они и
подняли руки.
в какой-то момент Третьяков, слабый от потери крови, провалился в сон.
по мосту ехали немцы на мотоциклах.
бревна настила.
вдруг почувствовал -- не увидел, лопатками, спиной почувствовал на себе
взгляд. Обернулся-- немец. Стоит наверху, смотрит на него. Без шапки, мундир
на потной груди расстегнут, из пыльного голенища торчит запасной магазин
автомата. Не слезая с велосипеда, только повалив его себе на ногу, немец на
верху оврага следил, как он вылезает на свет из-под моста. Враз обессиленный
жутким сознанием непоправимости случившегося, он, не разогнувшись, снизу
вверх смотрел на немца, а мысль металась загнанно; только что все было
по-другому, и уже не изменишь, не исправишь ничего. Немец снимал с потной
шеи автомат, помаргивал белыми ресницами. И, чувствуя, как отнялись ноги под
наставленным дулом, он дернулся, крикнул и от своего крика проснулся.
Почему во сне всегда так страшно бывает? Ни разу в бою не было ему так
страшно, как приснится потом. И всегда во сне ты бессилен перед
надвигающимся.
мягкое покачивание рессор, увидел он из тепла мелькнувший за стеклом,
прибитый заморозком, еще не опавший сад. И ясно вспомнилось-- даже запах
почувствовал холодных осенних яблок,-- как они всем классом ездили в
подсобное хозяйство. На мокрой от росы желтой листве стояли старые корявые
деревья, яблоки на них были ледяные, из кучи листьев подымался горьковатый
дымок костра, ветром разносило его по саду.
собрались в сторожке при огне, озябшими красными руками выхватывали горячие
картофелины из чугуна, стоявшего на столе, макали в соль. И молоко, налитое
в кружки...
ГЛАВА XI
снега на потолке палаты, а солнце искрилось в мокрых стеклах, с которых
обтаивал лед. Однажды раненые взломали заклеенное окно, сгрудились в нем,
хлопали в ладоши, кричали сверху, били костылями по жести подоконника:
теперь у госпиталя, школьный струнный оркестр на прощание выступал перед
теми, кто вновь отправлялся на фронт.
другом конце палаты хорошо было ему слышно, как в несколько мандолин и
балалаек дернули во дворе понравившийся мотив. И молодой, радостный голос
звучно раздавался на морозе:
опрокидывая табуретки по дороге.
не хотели слушать: понравилась эта, вновь и вновь требовали ее. И опять
ударяли по струнам и, радуясь своей молодости, звучности, силе, высоко
взлетал над всеми голосами чистый девчоночий голос:
кроватям:
отлежал здесь свой срок, выписался, а ехать некуда: дом его и вся их
местность под немцами; так в госпитале и прижился. Он гвоздями накрепко
забил окно, чтоб уж не раскрыли до весны: тепло тут берегли. Но до самого
вечера все летал по палате этот мотив: один забудет, другой мурлыкает,
ходит, сам себе улыбается. А в углу, поджав ноги, как мусульманин, сидел на
своей койке Гоша, младший лейтенант, тряс колодой карт, звал сыграть с ним в
очко.
Максимов Альберт
Максимов Альберт
Махров Алексей
Лукин Евгений
Афанасьев Роман
Корнев Павел