холма. Хаган покидал место казни, с него было довольно; наказание достигло
цели, более того, превзошло ожидания - ведь обнаружился-таки тот
неизвестный, обладавший вышивальщицей, что постельные утехи ставил превыше
всего, им оказался сотник, один из сотников, обнаружился-таки на глазах у
всех и понес заслуженную кару, быть может, в отместку за того, давнего
неизвестного, так и оставшегося неизвестным, в объятиях которого побывала в
свое время его Бортэ, родившая первенца, всю жизнь в глубине души не
любимого хаганом...
проход верблюда с повешенными телами любовников, разделивших на двоих одну
веревку, перекинутую через верблюжье межгорбье. Сотник и вышивальщица
бездыханно болтались по бокам вьючного животного, - то было жертвоприношение
к кровавому пьедесталу будущего владыки мира.
оцепенении, и каждый в тот день мог видеть собственными глазами то, что
могло случиться и с ним, поступи он вопреки воде хана, неуклонно идущего к
своей цели...
- мимо войска и обозов и, пока они погребали тела умерщвленных в заранее
вырытой яме, добулбасы не умолкали, барабанщики работали в поте лица.
двинулась на запад. Полчища конницы, обозы, стада, гонимые для прикорма,
оружейные и прочие подсобные мастерские на колесах, все, кто шел в походе,
все до едина, поспешно снимались, поспешно покидали то проклятое место в
сарозекской степи, все уходили не мешкая, и осталась на покинутом месте лишь
одна неприкаянная душа, не знавшая куда себя деть и не посмевшая напомнить о
себе, - прислужница Алтун с ребенком на руках. О ней вдруг все забыли, от
нее уходили, словно бы стыдясь того, что она еще существует, все делали вид,
что ее не видят, все бежали, как с пожара, всем было не до нее.
никаких знамен... Лишь вмятины от копыт, унавоженный путь, указывающий
направление похода, - исчезающий след в сарозекской степи...
бродила, подбирая у вчерашних очагов остатки подгорелой и брошенной пищи,
складывая про запас полуобглоданные кости в сумку, и среди прочего
наткнулась на оставленную кем-то овчину, взвалила ту шкуру себе на плечи,
чтобы постелить ее на ночь под себя и ребенка, матерью которого она
оказалась поневоле...
дальше, где искать приюта, как прокормить младенца. Пока светило солнце, она
еще могла надеяться на какое-то чудо: а вдруг да улыбнется счастье, вдруг да
встретится жилище - затерявшаяся в степи пастушья юрта. Так думалось ей, так
пыталась она обнадежить себя, рабыня, получившая нечаянно и свободу, и ту
ношу судьбы, о которой она страшилась думать. Ведь новорожденный вскоре
проголодается, потребует молока и помрет у нее на глазах от голода. Этого
она страшилась. И была бессильна что-либо предпринять.
обнаружить в степи людей, если таковые существовали в этих пустынных краях,
и, если окажется среди них кормящая мать, поднести ей ребенка, а себя
предложить в добровольное рабство. Женщина бродила неприкаянно по стопи, шла
наугад то на восток то на запад, то снова на восток... Она шла с ребенком па
руках без отдыха. День приближался к полудню, когда дитя стало все больше
ерзать, хныкать, плакать, просить грудь... Женщина перепеленала младенца и
пошла дальше, убаюкивая его на ходу. Но вскоре ребенок заплакал сильнее и
уже не утихал, плакал до синевы, и тогда Алтун остановилась и закричала в
отчаянии:
Безлюдно простиралась вокруг степь, глазу не на чем остановиться...
Бескрайняя степь да бескрайние небеса, лишь маленькое белое облачко тихо
кружило над головой...
день! На свое несчастье появился ты на этот свет... Чем же мне накормить
тебя, сиротиночка? Не видишь - вокруг ни души! Только мы с тобой в целом
мире, только мы с тобой, горемычные, и только белая тучка в небе, даже птица
не летит, только белая тучка кружит... Куда же мы с тобой пойдем? Чем мне
кормить тебя? Покинуты мы, брошены, а отец и мать твои повешены и закопаны,
и куда идут люди войной, и зачем сила на силу прет со знаменами да
барабанами, и чего ищут люди, обездолив тебя, новорожденного?!
побежала, чтобы только не стоять, не бездействовать, не разрываться живьем
от горя... А младенец не понимал, захлебывался в плаче, требуя своего,
требуя теплого материнского молока. В отчаянии Алтун присела на камень, со
слезами и гневом рванула ворот своего платья и сунула ему грудку свою, уже
немолодую, никогда не знавшую ребенка:
молока пососать, сиротиночке несчастной! На, убедись! Может, поверишь и
перестанешь терзать меня! Хотя что я говорю! Кому я говорю! Что моя пустышка
тебе, что мои слова! О, Небо, какое же наказание ты уготовило мне!
существом своим к ожидаемой благодати, зачмокал, заработал деснами, то
открывая, то закрывая при этом заблестевшие радостно глазки.
Убедился, что попусту сосешь? Да ты ведь сейчас зайдешься плачем пуще
прежнего, и что мне тогда с тобой делать в этой проклятой степи? Скажешь -
обман, да разве бы стала я тебя обманывать? Всю жизнь в рабынях хожу, но
никогда никого не обманывала, мать еще в детстве говорила, у нас, в роду
моем, в Китае никто никого не обманывал. Ну, ну, потешься малость, сейчас ты
узнаешь горькую истину...
но - странно ей было, что сосунок, кажется, не собирался отказываться от
пустой груди, а наоборот, блаженство светилось на его крохотном личике...
вдруг брызнула из него струйка белого молока. Пораженная, она снова дала
грудь ребенку, потом снова отняла сосок и опять увидела молоко. У нее
появилось молоко! Теперь она явственно почувствовала прилив некой силы во
всем своем теле.
Настоящее молоко! Ты слышишь, маленький мой, я буду твоей матерью! Ты не
погибнешь теперь! Небо услышало нас, ты мое выстраданное дитя! Имя твое
Кунан, так назвали тебя родители, твои отец с матерью, полюбившие друг
друга, чтобы явить тебя на свет и погибнуть из-за этого! Поблагодари, дитя,
того, кто явил нам это чудо - молоко мое для тебя...
челе. Озираясь вокруг в том бескрайнем пространстве, не заметила, не увидела
она ничего, ни единой души, ни единой твари, только солнце светило, и
кружила над головой одинокая белая тучка.
расслаблялось, доверительно покоясь на полусогнутой руке, дыхание
становилось ровным, а женщина, позабыв обо всем, что было пережито,
преодолевая все еще гудящий в ушах беспощадный бой добулбасов, отдалась
неведомым ранее сладостным ощущениям кормящей матери, открывая в том для
себя некое благодатное единство земли, неба, молока...
заданным ходом великая степная армада завоевателя мира. Войска, обозы,
гурты...
знаменами, на которых яростные драконы, расшитые шелками, изрыгали пламя,
двигался Чингисхан на своем неизменном и неутомимом иноходце поразительной,
как сама судьба, масти - с белой гривой и черным хвостом.
назад, но не убавлялась, а все прирастала, постоянно простираясь до вечно
недостижимого горизонта все новыми и новыми пространствами. И не было тому
конца и края. И будучи песчинкой по сравнению с бескрайностью и величием
земли, хаган жаждал обладать всем, что было обозримо и необозримо,
достигнуть признания его Повелителем Четырех Сторон Света. Потому и шел
завоевывать, и вел войско в поход...
никто не предполагал, что творилось у него на душе. Никто ничего не понял и
тогда, когда вдруг случилось совершенно неожиданное, - когда хаган вдруг
круто повернул коня, повернул вспять, так круто, что поспешавшие следом чуть
было не столкнулись с ним и едва успели принять в стороны. Тревожно и тщетно
обозревал хаган небеса, прислонив дрожащую ладонь к глазам, нет, не
задержалось, не отстало в пути белое облачко, не было его ни впереди, ни
позади. Так неожиданно исчезло оно, неизменно сопровождавшее его белое
облачко. Больше оно не появилось ни в тот день, ни на второй, ни на десятый.
Облачко покинуло хагана.
он не пошел. Отправил завоевывать Европу сыновей и внуков, сам же вернулся
назад в Ордос, чтобы здесь умереть и быть похороненным неизвестно где."
сарозекские степи с востока на запад, следовал поезд с дополнительным
спецвагоном в голове состава. Безномерной вагон этот, прицепленный сразу за
багажным, внешне ничем особо не отличался от остальных, но только внешне, -