честолюбие именует себя призванием, и - кто знает? - быть может, даже
искренне, поддаваясь самообману. Блажен надеющийся!
"значительным особам". На это указывало полное отсутствие вокруг него
молодых священников. Все видели, что в Париже он "не принялся". Ни одно
будущее не стремилось привиться к этому одинокому старику. Ни одно незрелое
честолюбие не было столь безрассудно, чтобы пустить ростки под его сенью.
Его каноники и старшие викарии были добрые старики, грубоватые, как и он
сам, так же как он, замуровавшие себя в этой епархии, которая не имела
никакого общения с кардинальским двоpoм, и похожие на своего епископа, с той
лишь разницей, что они были люди конченые, а он был человеком завершенным.
Невозможность расцвести возле монсеньора Бьенвеню была так очевидна, что,
едва закончив семинарию, молодые люди, рукоположенные им в священники,
запасались рекомендациями к архиепископам Экса или Оша и немедленно уезжали.
Повторяем: люди хотят, чтобы им помогли пустить ростки. Праведник, чья жизнь
полна самоотречения, - опасное соседство: он может заразить вас неизлечимой
бедностью, параличом сочленений, необходимых, чтобы продвигаться вперед, к
успеху, и вообще слишком большой любовью к самопожертвованию; от этой чумной
добродетели все бегут. Этим и объясняется одиночество монсеньора Бьенвеню.
Мы живем в обществе, окутанном мраком. Преуспевать - вот высшая мудрость,
которая капля за каплей падает из черной тучи корыстных интересов, нависшей
над человечеством.
сходство с заслугой вводит людей в заблуждение. Удача - это для толпы почти
то же, что превосходство. У успеха, этого близнеца таланта, есть одна жертва
обмана - история. Только Ювенал и Тацит немного брюзжат на его счет. В наши
дни всякая более или менее официальная философия поступает в услужение к
успеху, носит его ливрею и лакействует у него в передней. Преуспевайте -
такова теория! Благосостояние предполагает способности. Выиграйте в лотерее,
и вы умница. Кто победил, тому почет. Родитесь в сорочке - в этом вся штука!
Будьте удачливы - все остальное приложится; будьте баловнем счастья - вас
сочтут великим человеком. Не считая пяти-шести грандиозных исключений,
которые придают блеск целому столетию, все восторги современников
объясняются только близорукостью. Позолота сходит за золото. Будь ты - хоть
первым встречным - это не помеха, лишь бы удача шла тебе навстречу. Пошлость
- это состарившийся Нарцисс, влюбленный в самого себя и рукоплещущий
пошлости. То огромное дарование, благодаря которому человек рождается
Моисеем, Эсхилом, Данте, Микеланджело или Наполеоном, немедленно и
единодушно присуждается толпой любому, кто достиг своей цели, в чем бы она
ни состояла. Пусть какой-нибудь нотариус стал депутатом; пусть лже - Корнель
написал Тиридата; пусть евнуху удалось обзавестись гаремом; пусть
какой-нибудь военный Прюдом случайно выиграл битву, имеющую решающее
значение для эпохи; пусть аптекарь изобрел картонные подошвы для армии
департамента Самбр - и - Маас и, выдав картон за кожу, нажил капитал, дающий
четыреста тысяч ливров дохода; пусть уличный разносчик женился на ростовщице
и от этого брака родилось семь или восемь миллионов, отцом которых является
он, а матерью она; пусть проповедник за свою гнусавую болтовню получил
епископский сан; пусть управляющий торговым домом оказался по увольнении
таким богатым человеком, что его назначили министром финансов, - во всем
этом люди видят Гениальность, так же как они видят Красоту в наружности
Мушкетона и Величие в шее Клавдия. Звездообразные следы утиных лапок на
мягкой грязи болота они принимают за созвездия в бездонной глубине неба.
Глава тринадцатая. ВО ЧТО ОН ВЕРИЛ
ортодоксальной веры. Перед такой душой мы можем только благоговеть.
Праведнику надо верить на слово. Кроме того, у некоторых исключительных
натур мы допускаем возможность гармонического развития всех форм
человеческой добредетели, даже если их верования и отличны от наших.
сокровенные тайны ведомы лишь могиле, куда души входят обнаженными. Для нас
несомненно одно: спорные вопросы веры никогда не разрешались им лицемерно.
Тление не может коснуться алмаза. Мириэль веровал всей душой. Credo in
Patrem {"Верую в бога-отца" (лат.).},- часто восклицал он. К тому же он
черпал в добрых делах столько удовлетворения, сколько надобно для совести,
чтобы она тихонько сказала человеку: "С тобою бог!"
сверхверы у епископа был избыток любви. Именно поэтому, quid multum amavit
{За многолюбие (лат.).}, его и считали уязвимым среди "серьезных людей",
"благоразумных особ" и "положительных характеров", пользуясь излюбленными
выражениями нашего унылого общества, где эгоизм беспрекословно повинуется
педантизму. В чем же выражался этот избыток любви? В спокойной
доброжелательности, которая, как мы уже говорили выше, изливалась на людей,
а при случае распространялась и на неодушевленные предметы. Он жил, не зная
презрения. Он был снисходителен ко всякому творению божию. В душе каждого
человека, даже самого хорошего, таится бессознательная жестокость, которую
он приберегает для животных. В епископе Диньском эта жестокость,
свойственная, между прочим, многим священникам, отсутствовала совершенно. Он
не доходил до таких крайностей, как брамины, но, по-видимому, ему случалось
размышлять над следующим изречением из Екклезиаста: "Кто знает, куда идет
душа животных?" Внешнее безобразие, грубость инстинкта не смущали и не
отталкивали его. Напротив, он чувствовал себя взволнованным, почти
растроганным ими. Глубоко задумавшись, он, казалось, искал за пределами
видимого причину зла, объяснение его или оправдание. В иные минуты он,
казалось, молил бога смягчить кару. Без гнева, невозмутимым оком ученого
языковеда, разбирающего полустертую надпись на пергаменте, он наблюдал
остатки хаоса, еще существующие в природе. Углубленный в свои размышления,
он иногда высказывал странные вещи. Однажды утром он гулял в саду, думая,
что он один, и не замечая сестры, которая шла за ним; внезапно он
остановился и стал рассматривать что-то на земле: это был большой паук,
черный, мохнатый, отвратительный. И сестра услышала, как он произнес:
"Бедное создание! Оно в этом не виноватое.
божественной доброты? Ребячество? Пусть так, но ведь в таком же возвышенном
ребячестве повинны были Франциск Ассизский и Марк Аврелий. Как-то раз
епископ вывихнул себе ногу, побоявшись раздавить муравья.
зрелища, которое могло бы внушить большее благоговение.
монсеньор Бьенвеню был человек пылких, быть может, даже необузданных
страстей Его всеобъемлющая снисходительность являлась не столько природным
его свойством, сколько следствием глубокой убежденности, просочившейся
сквозь жизнь в самое его сердце и постепенно, мысль за мыслью, осевшей в
нем, ибо в характере человека, так же как и в скале, которую долбит капля
воды, могут образоваться глубокие борозды. Эти углубления неизгладимы; эти
образования уничтожить нельзя.
семьдесят пять лет, но на вид ему можно было дать не более шестидесяти. Он
был невысокого роста, имел некоторую склонность к полноте и, противясь ей,
охотно совершал длинные прогулки пешком; он сохранил твердую поступь и почти
прямой стан - подробность, из которой мы не собираемся делать каких-либо
выводов: Григорий XVI в восемьдесят лет держался очень прямо и постоянно
улыбался, что, однако, не мешало ему оставаться дурным епископом. У
монсеньора Бьенвеню был, говоря языком простонародья, "осанистый вид", но
выражение его лица было так ласково, что вы забывали об этой "осанке".
составлявшая одну из самых привлекательных черт его характера, помогала
людям чувствовать себя легко и непринужденно; казалось, от всего его
существа исходит радость. Свежий румянец и прекрасно сохранившиеся белые
зубы, блестевшие при улыбке, придавали ему тот открытый и приветливый вид,
когда невольно хочется сказать о человеке: "Какой добрый малый!" - если он
молод, и "Какой добрый старик!" - если он стар. Мы помним, что такое же
впечатление он произвел и на Наполеона. В самом деле, на первый взгляд, и в
особенности для того, кто видел его впервые, это был добрый старик - и
только. Но если вам случалось провести с ним несколько часов и видеть его
погруженным в задумчивость, этот добрый старик преображался на глазах,
становясь все значительнее; его высокий спокойный лоб, величественный
благодаря увенчивавшим его сединам, казался еще величественнее в часы, когда
епископ предавался размышлениям; нечто возвышенное исходило от этой доброты,
не перестававшей излучать свое сияние; вы испытывали такое волнение, словно
улыбающийся ангел медленно раскрывал перед вами свои крылья, не переставая
озарять вас своей улыбкой. Благоговение, невыразимое благоговение медленно
охватывало вас, проникая в сердце, и вы чувствовали, что перед вами одна из
тех сильных, много переживших и всепрощающих натур, у которых мысль так
глубока, что она уже не может не быть кроткой.
возделывание уголка земли, братское милосердие, воздержанность,
гостеприимство, самоотречение, упование на бога, наука и труд заполняли все
дни его жизни. Именно заполняли, ибо день епископа был до краев полон добрых
мыслей, добрых слов и добрых поступков. Однако день этот казался ему
незавершенным, если вечером, перед сном, после того как обе женщины
удалялись к себе, холодная или дождливая погода мешала ему провести два-три
часа в своем саду. Казалось, он выполнял какой-то обряд, когда, готовясь ко
сну, предавался размышлениям, созерцая величественное зрелище ночного неба.
Иногда, даже в очень поздние часы его домашние, если им не спалось, слышали,
как он медленно прохаживался по аллеям. Там он оставался наедине с самим
Корнев Павел
Каргалов Вадим
Володихин Дмитрий
Володихин Дмитрий
Доставалов Александр
Доценко Виктор