Чтение 13–й страницы книги ~Фазан~

замерзает на ступенях - местами они похожи на ледяную горку, так бы и
съехал вниз на заду, но нельзя - надо нести ведро. Пока он несет одно
ведро, Варя внизу сторожит другое: могут украсть.

Вода - драгоценность. Может быть, оттуда, из отрочества, эта бешеная
ненависть к крану? Возможно. Ранние впечатления врезаются в душу. Крепче
их не бывает на свете.

13

Кажется, в ту самую голодную, самую холодную зиму он не учился. Во
всяком случае, учения своего не помнил.

Петроградские зимние вечера и всегда-то темны, а в ту зиму были черны,
как уголь. В глубоких потемках мерз город. Электричества, конечно, не
было. Освещались самодельной коптилкой. Это была баночка, наполненная
темной жидкостью (керосином? лампадным маслом?). В ней плавал фитилек,
скрученный из ниток. Он держался на разогнутой шпильке. Все это напоминало
человечка: огненная голова, раскинутые руки, туловище, нога. Огонек -
слабый, чахлый, сине-желтый. Но прищуришь глаза - и во все стороны
радужные лучи. Сияют ресницы. Сияет душа. В ту зиму, как ни странно, он
был счастлив. Он сочинял оперу!

Опера была новаторская, бытовая. Пели в ней люди, пели и вещи.

Увертюра. Щелканье выстрелов. Вой ветра. Людской крик. Марсельеза.

Занавес поднят. Темнота. Бодрая утренняя ария мамы, призывающая детей
вставать:

Вставайте, ребятишки,

Несите-ка дровишки,

Сейчас

Втроем

Мы печку разожжем!

И жемчужная рулада - мамин смех. А ну-ка, бодрее!

Жалобный дуэт Феди и Вари:

Ох, мамочка, не хочется вставать!

Позволь еще минуточку поспать!

Еще ведь ночь, совсем темно кругом!

Ведь в темноте мы чай не отопьем!

Слово "отопьем" его немного раздражало. Может быть, так:

Ведь в темноте мы чаю не попьем?

Неважно. Главное - музыка.

Темнота рассеивается. Загорается коптилка (они ее звали почти
по-итальянски "кабадилла"). Ария кабадиллы. Ария самовара. Ария чайника.
Дуэт самовара и чайника...

Слова сочиняла Варя, а музыку - он. Сначала музыку, потом слова. Он
напевал Варе мотив, она схватывала ритм и отвечала стихами. Неважные были
стишки, он и не скрывал своего к ним презрения. Сам-то не умел рифмовать
даже так, но делал вид, что до этого не снисходит.

Мама уходила на службу, а он, надев ее перчатки без пальцев (назывались
"митенки"), садился за пианино и разыгрывал на ледяных клавишах отрывки из
оперы. Темнота обозначалась звуками самых низких басов. Возникающий свет -
движением вверх по клавиатуре. Пел арии - их с каждым днем становилось
больше. Варя сидела рядом, восхищенно-покорная, закутанная выше ушей, и
подсказывала слова, когда он их забывал. Очень хотела петь, но он ей почти
не позволял: не тот слух. Волей-неволей допускал ее к участию в дуэтах, но
придирался немилосердно: "Опять соврала на четверть тона!" Бедная, она и
полтона-то с трудом различала. Всегда подчиненная, на вторых ролях. Чайник
при самоваре. Как она чихала тоненько: "Ти!" Это "ти!" он ввел в партию
чайника.

Один раз, впрочем, она его удивила: позволила себе критику. Сказала,
что мотив арии мамы напоминает известную песенку "По улице ходила большая
крокодила...". Он ее сразу же поставил на место: "Что ты понимаешь в
музыке?", хотя, в сущности, она была права, он и сам что-то такое
чувствовал. Но дело не в этом. Как он был горд и счастлив, сочинив
коронный номер своей оперы - арию воблы!

Вобла - в наше время деликатес, за которым давятся в очередях, - тогда
была не редкостью, а едой, наряду с дурандой, столовским супом,
картофельными очистками. Сухая, красно-бурая, с кристаллами выступившей
соли, твердая, как доска. Перед тем как есть, ее долго колотили о кухонную
плиту, чтобы размягчить, пока не распадалась на тонкие ремешки - волокна.
Такое волокно можно было жевать и сосать, жевать и сосать, не глотая!
Часами длилось наслаждение одной рыбиной...

И вот однажды ночью, не вставая с постели, он сочинил и спел в уме свой
шедевр - арию воблы. Без слов, одна музыка. Но какая! Торжествующая,
светлая (теперь сказали бы "жизнеутверждающая". Не терпелось тут же,
сразу, сыграть ее на пианино. Но маму нельзя было будить (Варя не в счет).
Он только нетерпеливо барабанил пальцами по бедру, мычал мелодию где-то у
себя в носу и неслышно, в такт пристукивал валенками по спинке дивана.

Утром Варя сочинила слова арии воблы. Он, против обыкновения, долго к
ним придирался: не хватало в них ликования, не было чудесного вкуса
коричневых ремешков. Варя не понимала, чего он хочет, хныкала (он ей
съездил за это по шее). Наконец вдохновилась.

Весь этот день с утра до вечера, не чувствуя ни холода, ни голода, он
играл и пел арию воблы - свой шедевр...

Вот и сейчас, вспоминая, Федор Филатович мычал про себя внутри
радостную мелодию. Холодные слезы восторга выступали у него на глазах и
одна за другой катились к носу. Он не мог их вытереть, а если б и мог - не
стал бы. Мотив он помнил, а слова не все. Варю бы спросить, но где она,
Варя? Была бы здесь, спросить все равно не мог бы. Нем. Хуже, чем слеп.
Неподвижен и нем. Начисто отрезан. Это ли не страдание?

Хорошо бы перед смертью повидать Варю. На что она в конце концов стала
похожа? Чем встретила свою старость (ведь она же стара, как и он!).

Говорят, старость милостива к некрасивым. Возможно, Варя к старости
похорошела, хотя трудно себе это представить. Не то что он - бывший
красавец, а ныне старый гриб, пень, коряга. Все бранные слова адресовал он
своему телу, сыгравшему с ним такой неприличный, издевательский фарс.

Варя, сестра его детства... Не видел ее давным-давно, с самых тех пор,
как сошелся с Дашей, бросил Клавдию (вернее, она его бросила). Тогда Варя
приезжала как Анна Каренина - мирить брата с женой. Не помирила. Была
целиком на стороне Клавдии, его осуждала: "Когда же ты опомнишься, начнешь
жить, как человек?" А он осуждения не любил. Никакого не любил
дискомфорта. Расстались с Варей холодно, с тех пор только переписывались,
и то нечасто. "Дорогая сестрица!" - обращался он к ней. А она просто:
"Федор!" Давно чужие. А теперь почему-то нужна...

Всегда усердная, усидчивая (пухлое надгубье выпячено), самозабвенная
трудяга. Окончила биологический, стала микологом - специалистом по грибам.
"Грибологом" называл он ее в шутку, словно бы смеясь над ее занятиями:
подумаешь, грибы! А для Вари ее грибы были делом жизни. Чего-то она там
достигла, не бог знает чего, но кандидатскую защитила. Печаталась в
специальных изданиях, однажды даже прислала ему экземпляр журнала
"Природа" со своей статьей... Потерял, куда-то засунул...

А после войны Варя в Ленинград уже не вернулась, застряла в своей
Сибири. Замуж так и не вышла. Не нашлось, видно, охотника. Но семья
какая-то была у нее: воспитывала двух сирот, подобранных в странствиях во
время войны. Усыновила их, обучила, вывела в люди. Кажется, мальчик и
девочка. Теперь, поди, уже взрослые, немолодые. Он их ни разу не видел.
Для него они были не люди - знаки. Сколько живых людей перевел он в знаки!
Варю не перевел. Детская дружба с сестрой - пусть он ее обижал, но дружба!
- до сих пор светит из прошлого.

Все-таки почему так получилось, что пошли они с Варей в жизни совсем
разными путями? Он - в расточители, она - в собиратели? А ведь вместе
росли, в одно время, в одних условиях. Вместе таскали парты...

Ничего не скажешь, трудное было время, но чем-то и прекрасное. Холодно,
голодно, но богато: он тогда не расточал - собирал. Пусть по чужим
квартирам. Тогда, впрочем, никто не расточал - берегли каждую крошку. Не
голубям - людям. Голубей всех съели...

Без голубей, без воробьев город был странен. Вся жизнь тогда была
странной, парадоксальной.

Одно время совсем отменили деньги. Все - бесплатно. Бесплатный суп -
его выдавали в столовой, надо было выстоять очередь, он стоял, ветер дул
пронзительно. Стоял за супом, чтобы прокормить семью. Носил его домой в
жестяном ведерке, накрытом салфеткой с лягушечками. Когда-то их вышила
крестиком Варя - первая ее работа. Три зеленых пляшущих лягушонка с
желтыми животами...

Однажды пришел домой: ведерко с супом тут, а салфетки нет. Плакала
Варя: "Мои лягушечки!" Нашлись на дне ведерка, утонувшие в жидком супе
(пшенном). Радовалась Варя: "Мои лягушечки!" Салфетку обсосали вместе...

Трамваи - тоже бесплатно. Но они почти не ходили. Тащились, обвешанные
гроздьями людей, то и дело останавливаясь. На остановках - огромные
очереди, завивавшиеся кругом афишных тумб. Тумбы были - афиш на них не
было. Только иногда - извещения, их почти сразу же обрывали "на растопку".
Извещения об изменении продовольственных норм (почему-то помнятся только
уменьшения). Еще одно, крупными буквами: "Товарищи, над городом революции
нависла опасность!" Кажется, ждали Юденича. Слышно было рокотание пушек,