Чтение 13–й страницы книги ~Последний поклон~

-- Ништя-ак! -- успокоил меня Санька. -- Переварят. У тебя много
крючков, дай. Я тебя с собой возьму.

-- Идет.

Я помчался домой, схватил удочки, хлеба в карман сунул, и мы подались к
каменным бычкам, за поскотину, спускавшуюся прямо в Енисей по-за логом.

Старшого дома не было. Его взял с собой "на бадоги" отец, и Санька
командовал напропалую. Поскольку был он сегодня старшим и чувствовал большую
ответственность, то уж не задирался зря и, мало того, усмирял "народ", если
тот начинал свалку.

У бычков Санька поставил удочки, наживил червяков, поклевал на них и "с
руки" закинул лески, чтобы дальше закинулось, -- всем известно: чем дальше и
глубже, тем больше рыбы и крупней она.

-- Ша! -- вытаращил глаза Санька, и мы покорно замерли.

Долго не клевало. Мы устали ждать, начали толкаться, хихикать,
дразниться. Санька терпел, терпел и прогнал нас искать щавель, береговой
чеснок, дикую редьку, иначе, мол, он за себя не ручается, иначе он всем нам
нащелкает.

Левонтьевские ребята умели пропитаться "от земли", ели все, что Бог
пошлет, ничем не брезговали и оттого были краснорожие, сильные, ловкие,
особенно за столом.

Без нас у Саньки в самом деле заклевало. Пока мы собирали пригодную для
жратвы зелень, он вытащил двух ершей, пескаря и белоглазого ельчика. Развели
огонь на берегу. Санька вздел на палочки рыб, приспособил их жарить,
ребятишки окружили костерок и не спускали глаз с жарева. "Са-ань! -- заныли
они скоро. -- Уж изварилось! Са-ань!.."

-- Н-ну, прорвы! Н-ну, прорвы! Ужели не видите, что ерш жабрами зеват?
Токо бы слопать поскореича. А ну как брюхо схватит, понос ешли?..

-- Понос у Витьки Катерининого быват. У нас не-эт.

-- Я чЕ сказал?!

Смолкли орлы боевые. С Санькой не больно турусы разведешь, он, чуть
чего, и навтыкает. Терпят малые, швыркают носами; норовят огонь пожарче
сладить. Однако терпенья хватает ненадолго.

-- Ну, Са-ань, вон уж прямо уголь...

-- Подавитесь!

Ребята сцапали палочки с жареной рыбой, разорвали на лету и на лету же,
постанывая от горячего, съели их почти сырыми, без соли и хлеба, съели и в
недоумении огляделись: уже?! Столько ждали, столько терпели и только
облизнулись. Хлеб мой ребятишки тоже незаметно смолотили и занялись кто чем:
вытаскивали из норок береговушек, "блинали" каменными плиточками по воде,
пробовали купаться, но вода была еще холодная, быстро выскочили из реки --
отогреваться у костра. Отогрелись и упали в еще низкую траву, чтоб не
видать, как Санька жарит рыбу, теперь уже себе, теперь его черед, и тут уж
проси не проси -- могила. Не даст, потому как сам пожрать любит пуще всех.

День был ясный, летний. Сверху пекло. Возле поскотины клонились к земле
рябенькие кукушкины башмачки. На длинных хрустких стеблях болтались из
стороны в сторону синие колокольчики, и, наверное, только пчелы слышали, как
они звенели. Возле муравейника на обогретой земле лежали полосатые
цветки-граммофончики, и в голубые их рупоры совали головы шмели. Они надолго
замирали, выставив мохнатые зады, должно быть, заслушивались музыкой.
Березовые листья блестели, осинник сомлел от жары, сосняк по увалам был весь
в синем куреве. Над Енисеем солнечно мерцало. Сквозь это мерцание едва
проглядывали красные жерла известковых печей, полыхающих по ту сторону реки.
Тени скал лежали недвижно на воде, и светом их размыкало, рвало в клочья,
будто старое тряпье. Железнодорожный мост в городе, видимый из нашего села в
ясную погоду, колыхался тонким кружевцем, и, если долго смотреть на него, --
кружевце истоньшалось и рвалось.

Оттуда, из-за моста, должна приплыть бабушка. Что только будет! И зачем
я так сделал? Зачем послушался левонтьевских? Вон как хорошо было жить.
Ходи, бегай, играй и ни о чем не думай. А теперь что? Надеяться теперь не на
что. Разве что на нечаянное какое избавление. Может, лодка опрокинется и
бабушка утонет? Нет уж, лучше пусть не опрокидывается. Мама утонула. Чего
хорошего? Я нынче сирота. Несчастный человек. И пожалеть меня некому.
Левонтий только пьяный жалеет да еще дедушка -- и все, бабушка только
кричит, еще нет-нет да поддаст -- у нее не задержится. Главное, дедушки нет.
На заимке дедушка. Он бы не дал меня в обиду. Бабушка и на него кричит:
"Потатчик! Своим всю жизнь потачил, теперь этого!.."

"Дедушка ты дедушка, хоть бы ты в баню мыться приехал, хоть бы просто
так приехал и взял бы меня с собою! "

-- Ты чего нюнишь? -- наклонился ко мне Санька с озабоченным видом.

-- Ничего-о-о! -- голосом я давал понять, что это он, Санька, довел
меня до такой жизни.

-- Ништя-ак! -- утешил меня Санька. -- Не ходи домой, и все! Заройся в
сено и притаись. Петровна видела у твоей матери глаз приоткрытый, когда ее
хоронили. Боится -- ты тоже утонешь. Вот она как запричитает: "Утону-у-ул
мой дитятко, спокинул меня, сиротиночка", -- ты тут и вылезешь!..

-- Не буду так делать! -- запротестовал я. -- И слушаться тебя не
буду!..

-- Ну и лешак с тобой! Об тебе же стараются. ВоКлюнуло! У тебя клюнуло!

Я свалился с яра, переполошив береговушек в дырках, и рванул удочку.
Попался окунь. Потом ерш. Подошла рыба, начался клев. Мы наживляли червяков,
закидывали.

-- Не перешагивай через удилище! -- суеверно орал Санька на совсем
ошалевших от восторга малышей и таскал, таскал рыбешек. Парнишонки надевали
их на ивовый прут, опускали в воду и кричали друг на дружку: "Кому говорено
-- не пересыкай удочку?!"

Вдруг за ближним каменным бычком защелкали по дну кованые шесты, из-за
мыса показалась лодка. Трое мужиков разом выбрасывали из воды шесты.
Сверкнув отшлифованными наконечниками, шесты разом падали в воду, и лодка,
зарывшись по обводы в реку, рвалась вперед, откидывая на стороны волны.
Взмах шестов, перекидка рук, толчок -- лодка вспрыгнула носом, ходко
подалась вперед. Она ближе, ближе. Вот уж кормовой двинул шестом, и лодка
кивнула в сторону от наших удочек. И тут я увидел сидящего на беседке еще
одного человека. Полушалок на голове, концы его пропущены под мышки и
крест-накрест завязаны на спине. Под полушалком крашенная в бордовый цвет
кофта. Вынималась эта кофта из сундука по большим праздникам и по случаю
поездки в город.

Я рванул от удочек к яру, подпрыгнул, ухватился за траву, засунув
большой палец ноги в норку. Подлетела береговушка, тюкнула меня по голове, я
с перепугу упал на комья глины, подскочил и бежать по берегу, прочь от
лодки.

-- Ты куда! Стой! Стой, говорю! -- кричала бабушка.

Я мчался во весь дух.

-- Я-а-авишша, я-авишша домой, мошенник!

Мужики поддали жару.

-- Держи его! -- крикнули из лодки, и я не заметил, как оказался на
верхнем конце села, куда и одышка, всегда меня мучающая, девалась! Я долго
отдыхивался и скоро обнаружил -- подступает вечер -- волей-неволей надо
возвращаться домой. Но я не хотел домой и на всякий случай подался к
двоюродному братишке Кеше, дяди Ваниному сыну, жившему здесь, на верхнем
краю села.

Мне повезло. Возле дяди Ваниного дома играли в лапту. Я ввязался в игру
и пробегал до темноты. Появилась тетя Феня, Кешкина мать, и спросила меня:

-- Ты почему домой не идешь? Бабушка потеряет тебя.

-- Не-е, -- ответил я как можно беспечнее. -- Она в город уплыла.
Может, ночует там.

Тетя Феня предложила мне поесть, и я с радостью смолотил все, что она
мне дала, тонкошеий Кеша попил вареного молока, и мать ему сказала с укором:

-- Все на молочке да на молочке. Гляди вон, как ест парнишка, оттого и
крепок, как гриб боровик. -- Мне поглянулась тети Фенина похвала, и я уже
тихо надеяться стал, что она меня и ночевать оставит.

Но тетя Феня порасспрашивала, порасспрашивала меня обо всем, после чего
взяла за руку и отвела домой.

В нашей избе уже не было свету. Тетя Феня постучала к окно. "Не
заперто!" -- крикнула бабушка. Мы вошли в темный и тихий дом, где только и
слышалось многокрылое постукивание бабочек да жужжание бьющихся о стекло
мух.

Тетя Феня оттеснила меня в сени, втолкнула в пристроенную к сеням
кладовку. Там была налажена постель из половиков и старого седла в головах
-- на случай, если днем кого-то сморит жара и ему захочется отдохнуть в
холодке.

Я зарылся в половик, притих, слушая.

Тетя Феня и бабушка о чем-то разговаривали в избе, но о чем -- не
разобрать. В кладовке пахло отрубями, пылью и сухой травой, натыканной во
все щели и под потолком. Трава эта все чего-то пощелкивала да потрескивала.
Тоскливо было в кладовке. Темень была густа, шероховата, заполненная
запахами и тайной жизнью. Под полом одиноко и робко скреблась мышь,
голодающая из-за кота. И все потрескивали сухие травы да цветы под потолком,
открывали коробочки, сорили во тьму семечки, два или три запутались в моих
полосах, но я их не вытаскивал, страшась шевельнуться.

На селе утверждалась тишина, прохлада и ночная жизнь. Убитые дневною
жарою собаки приходили в себя, вылазили из-под сеней, крылец, из конур и
пробовали голоса. У моста, что положен через Фокинскую речку, пиликала
гармошка. На мосту у нас собирается молодежь, пляшет там, поет, пугает
припозднившихся ребятишек и стеснительных девчонок.

У дяди Левонтия спешно рубили дрова. Должно быть, хозяин принес чего-то
на варево. У кого-то левонтьевские "сбодали" жердь? Скорей всего у нас. Есть
им время промышлять в такую пору дрова далеко...

Ушла тетя Феня, плотно прикрыла дверь в сенках. Воровато прошмыгнул ко