Чтение 13–й страницы книги ~Пядь земли~

себя.

Я вижу его лицо, когда он, оставаясь на плацдарме, угрюмо выслушивал
мои приказания и все повторял, что должны были прислать командира взвода
восьмой батареи с запоминающейся фамилией, а вот прислали его, Генералова.
Он не был трусом, он им стал. Он слишком долго просидел за Днестром, оттуда
наблюдал войну, а издали она всегда страшней. И вот позорно погиб.

Сидя на опушке леса под деревом, я вызываю тот берег, докладываю
командиру дивизиона обстановку.

- Так какого же черта они молчали до сих пор?! - кричит Яценко:
оказывается, у него уже несколько раз командир полка запрашивал обстановку,
а он ничего не мог доложить.

Объясняю: Генералов убит, связь была прервана. Больше не объясняю
ничего. Не к чему. У Генералова есть мать. Мать не виновата ни в чем. Пусть
наравне со всеми получит извещение: "Пал смертью храбрых". Когда притупится
горе, хоть это будет утешением ей.

- Ну так ты смотри теперь! - предупреждает Яценко, словно от меня
зависит, чтоб обстрел не повторился. И торопится закончить разговор. Он
доволен, что я уже здесь, что связь восстановлена, а главное, доволен, что
может наконец доложить обстановку командиру полка. И спешит поэтому.

Пока я говорю по телефону, Синюков под громкие охи Мезенцева стаскивает
с его ноги сапог, разматывает мокрую портянку. Щиколотка действительно
распухла. Мезенцев сидит под кустом, упираясь руками в землю. Нога поднята
вверх, она выражает укор мне. Синюков без всякой брезгливости держит в своих
руках его мокрую ступню с грязными, давно не стриженными ногтями на
искривленных пальцах, ощупывает ее с интересом: ему бы санитаром быть. И, не
предупредив, вдруг дергает сильно. Задохнувшись от боли, с расширенными
зрачками, Мезенцев хватается за свою ногу, лезет по ней вверх, хватает
Синюкова за руки. Но постепенно ужас и боль в его глазах сменяются чем-то
другим, робким, похожим на изумление. Он еще не верит, но боли уже нет. Без
сил он сидит на земле. Синюков, довольный, свертывает над ним папироску.
Работа сама говорит за него. Кажется, они собрались сидеть тут до вечера.
Мезенцев на правах пострадавшего греет босую ногу на солнце и все не
налюбуется на нее.

- Пошли! - говорю я.

Синюков сразу мрачнеет. Гасит папироску.

- Куда же идти, товарищ лейтенант? - басит он угрюмо, глядя под ноги
себе и почему-то особенно выделяя "товарищ лейтенант".- Белый день, он
сейчас увидит - из минометов начнет швырять.

Тогда Мезенцев тоже подает голос:

- У меня вывихнута нога! Я не могу надеть сапог!

В голосе его дрожат слезы: все видели, как он страдает, все видят,
какая несправедливость с моей стороны. Я ничего не говорю. Я только смотрю
на него, и он надевает сапог. Коханюк взваливает на спину тяжелую катушку.
Напрягшаяся шея его становится еще тоньше. Катушку эту должен бы нести
Мезенцев, но Коханюк ничего не говорит. Оглушенный всем случившимся сегодня
на его глазах, он вообще ничего не говорит и готов идти, куда будет
приказано: хоть назад, хоть вперед.

Мы сначала идем, потом перебегаем, потом бежим, рассыпавшись. Обстрел
застигает нас на болоте. Мины с чавканьем рвутся между кочками, обдавая
вонючей грязью. Горячие осколки шипят в воде. И каждый раз, падая от мины в
воду, я приподымаюсь на руках после разрыва, смотрю, целы ли Синюков и
Коханюк. Гнев мой уже давно остыл, и меня грызет сомнение: может быть, и в
самом деле надо было переждать до вечера? Конечно, умели бежать, умейте
возвращаться. Но у Синюкова дети. Не помню сколько, много что-то. Они ведь
ни при чем.

Мезенцев не может бежать, и его тащат поочередно под руки. Всю войну
играл на валторне, и даже теперь мы под руки ведем его воевать. В первой же
воронке я приказываю бросить Мезенцева:

- Стемнеет - по связи придете!

Последние метров тридцать - пустое, голое, со всех сторон открытое
место - проскакиваем пулей по одному: Синюков, я, Коханюк. Бегу, вжав голову
в плечи. В кукурузе спрыгиваю в щель на кого-то.

- Поосторожней!

Человек зло ворочается подо мной. Высвободился. Рядом с моим лицом -
его лицо. Неприятное лицо. Толстые щеки, узкие недобрые глаза, до черноты
прокуренные мелкие зубы. На нем немецкая пятнистая куртка - разведчик,
конечно.

- Квартирантов тут не требуется!..

Мне, чтоб ответить, надо прежде отдышаться. Сверху свешиваются еще
ноги, зад - Коханюк вместе с катушкой плюхается на дно окопа. Становится
тесно. Сдавленный нами разведчик в углу мокрыми бинтами завязывает руку.
Пуля прошла ему по пальцам. Один оторвала совсем, другой висит на коже и на
мясе, еще два задеты только.

- Ты бы прежде, парень, спросил, в чьем окопе сидишь. Кто его рыл
ночью? - говорит Синюков. Стоя на коленях, он откапывает засыпанный землей
телефонный аппарат. Пробует продувание, вызывает тот берег. Связь есть.

- Хозяева, значит, вернулись,- презрительно подводит итог своим
наблюдениям разведчик.- Далеко бегали?

- Далеко, парень, далеко,- добродушно басит Синюков. После того как мы
побывали под обстрелом, он заметно повеселел.- А палец этот, гляжу я, тебе
уж ни к чему.

- Тебе, что ли, отдать?

Синюков с профессиональным интересом наблюдает, как разведчик пытается
прибинтовать оторванный палец. Меня отчего-то знобит. Солнце еще жжет
сильно, а я никак не могу согреться. Наверное, оттого, что все на мне
мокрое. И глазам больно глядеть на свет.

- Нет, парень, не мучься,- решает Синюков.- Самое лучшее тебе его
отрезать. Хочешь - могу!

Разведчику жалко палец. Он все смотрит на него.

- Говорят, срастается кость. Если сразу на место приставить... Не до
этого было. На мины мы напоролись на нейтралке. Тут он из пулеметов
полосанул... Я и не заметил вгорячах. После уж гляжу - такое дело... У нас
случай был: тоже вот так палец оторвало. Но он сразу успел. Ничего, срослась
кость. Главное дело, сразу успеть.

- Сразу! У нас лучше был случай: голову человеку оторвало. А он, не
будь дурак, схватил ее и - обратно на место тем же манером. Прибегает в
медсанбат, рукой придерживает. Там ему все как полагается пришили -
приросла. Так до сих пор носит. Одно плохо: зубы дергать нельзя. Говорит, с
зубами можно голову оторвать напрочь.

- Про себя рассказываешь?

- А что, заметно?

Они вместе осматривают палец. Синюков трогает его.

- Ну? Давай?

Разведчик думает, потом решается вдруг:

- Ладно. Сразу только. Мою финку бери, она острая.

Синюков с улыбкой - учи, мол! - достает свой нож, вытирает лезвие о
штаны. К операции он приступает не спеша. Разведчик не отворачивается,
держит руку. Чик! - и нет пальца, и Синюков уже бинтует ему кисть.

Неожиданно Коханюка начинает рвать. Он стоит на коленях в углу, руками
и лбом упирается в стенку окопа. Его выворачивает наизнанку. Мы не смотрим в
его сторону. Разведчик презрительно кривит губы.

Потом, бледный, зеленый, с глазами, мокрыми от слез, Коханюк лопаткой
вычищает из окопа позорные следы своего малодушия. Синюков и разведчик,
словно породнившись, сидят рядом, курят, поглядывая друг на друга. Дым
сплетается над их головами, тает в кукурузе. Много времени должно пройти, ко
многому Коханюк притерпится, пока выйдет из него солдат.

Меня знобит уже так, что стучат зубы. И ногти на пальцах синие, и глаза
болят - поднять невозможно. А когда потягиваюсь, ноют сладко все мускулы.
Укрыться бы сейчас с головой и дышать себе на руки. Но шинель моя, которую я
оставлял Генералову, на дне окопа втоптана в жидкую грязь. Она теперь два
дня будет сохнуть. Я сижу, сжавшись, пытаясь согреться во всем мокром. Лечь
даже нельзя: окоп залило дождем.

- Малярией прежде не болели, товарищ лейтенант? - спрашивает Синюков.

Я уже и сам знаю, что это - малярия. Нет, прежде я не болел ею. Но
здесь все переболеют. Потому что мы сидим в низине, а немцы на буграх. У них
там на ветру и комаров нет.

- Да-а,- многозначительно вздыхает Синюков.- Кто не был здесь, тот
побудет. А кто был, тот... не забудет.

Потом он лопаткой выкидывает из окопа грязь, пока не обнажается сухое
дно. И я ложусь и, закрыв глаза, пытаюсь согреться. Я даже дышу с дрожью.
Ладони я зажимаю между ног. Пальцы - так замерзли, что занемели. А глаза
горячие. Укрыться бы!..

Просыпаюсь от духоты, весь в поту, словно меня завалили подушками.
Скидываю с себя чью-то шинель.

Над низиной, над мокрым после дождя полем - розовый туман. Солнце
спустилось за высоты, и он подымается все выше. В кукурузе тоже туман, так
что видно шагов на сорок, не дальше.

Я долго пью из фляжки противно теплую воду. Чьи-то маленькие хромовые
сапожки качаются на весу, постукивают каблуками о стенку окопа. Скошенным
глазом я слежу за ними. Потом подымаю глаза вверх. Колени, натянувшаяся
юбка, портупея косо через грудь... Рита! Младший лейтенант с родинкой! Сидит
в своем синем берете на бруствере окопа, независимая, улыбается и качает
ногами.

- Принимай акрихин, болящий.

И, порывшись в сумке, протягивает мне на розовой ладошке две
ядовито-желтые пилюли. Я беру их с ладошки губами. И пока запиваю водой,
Рита пробует мой лоб. Мне неприятно, что лоб у меня потный, липкий, а она
его своей рукой трогает.

-- Ты теперь здесь будешь? - спрашиваю я.

Рита как-то странно улыбается, отвечает не сразу!