леске, сгибая удилище, обручем завертываясь в кольцо - ни одной из речных
рыб не извернуться на леске кольцом, только хариус с ленком такие циркачи!
начавши обуваться, подморгнул дяде: - Я бы его вытащил, да папа из-за харюза
всю ночь не спал - пускай пользуется!..
придачу!
дразнили собак, проворонивших сохатого.
край пучками ломких спиц, раскрошившихся в быстро текущих водах Опарихи.
Далеко-далеко возник широкий шум, ветер еще не достиг нашего стана, но уже
из костра порхнули хлопья отгара, трепыхнулась листва на шипице, залопотала
осина, порснула черемуха в речку белыми чешуйками. И вот качнуло сперва
густые вершины кедрачей, затем дрогнул и сломился крест на высокой ели, лес
задвигался, закачал ветвями, и первый порыв ветра пробился к речке, выдул
огонь из костра, завил над ним едкий дым, однако валом катившийся шум еще
был далек, еще он только набирался мощи, еще он вроде бы не решался выйти на
просторы, а каждое дерево, каждая ветка, листок и хвоинка гнулись все
дружней, монолитней, и далекий шум тайги, так и не покидая дебри, принял в
себя, собрал вместе, объединил движение всех листьев, трав, хвоинок, ветвей,
вершин, и уже не шум, шумище, переходящий в раскатное гудение, грозно
покатился валами по земле, вытянуло из-за лесов одно, второе облако, там уж
барашковое пушистое стадо разбрелось во всю ширь озора и по чуть заметной
притемненности, как бы размазавшей обрез неба и кромку лесов, объединив их
вместе, угадывались с севера идущие непогожие тучи.
гнуса, изморностью сваривал тело, угнетал сердце - приближалось ненастье.
еще с северным, шутить нельзя, лодка у нас старая, мотор почти утильный,
правда, лоцманы бывалые.
и чернолесья. Коля все настойчивей подгонял нас, ругал Тарзана. Тот совсем
не мог идти на подбитых, за ночь опухших подушках лап, отставал все дальше и
дальше, горестно завывал, после заплакал голосом. Мы хотели его подождать и
понести хоть на себе, но брат закричал на нас и побежал скорее к Енисею.
ощущался меньше, и шум тайги, сплошняком катящийся над головами, не так уж и
пугал. Но по Енисею уже ходили беляки, ветер налетал порывами, шум то
нарастал, то опадал, шторм набирал силу, разгоняя с реки лодки и мелкие
суда.
приветствия заругался:
своей башкой? - корил он Колю.
Аким и маленько смягчился лишь после того, как удалось нам оттолкнуть лодку,
выбиться из нахлестной прибрежной волны. - Никуда не денется байбак!
Отлежится в тайге, голодухи хватит, умней будет.
стало ясно, отчего сердился Аким, мирный человек. Через нос лодки било,
порой накрывая всю ее волной. Мы вперебой выхлестывали воду за борт банкой,
веслом, ведром. Банка и весло - какая посуда? Я сдернул сапог, принялся
орудовать им. Аким, сжимая ручку руля, рубил крутым носом лодки волну,
улучив момент, одобрительно мне кивнул. Сын, не бывавший на больших реках в
штормовых переделках, побледнел, но работал молча и за борт не смотрел.
Моторишко, старый, верный моторишко работал из последних сил, дымясь не
только выхлопом, но и щелями. Звук его почти заглухал, все в нем натужно
дрожало, когда оседала корма и винт забуривался глубоко, лодка трудно
взбиралась по откосу волны, а выбившись на гребень, на белую кипящую гору,
мотор, бодро попу кивая, бесстрашно катил ее снова вниз, в стремнины, и
сердце то разбухало в груди, упиралось в горло, то кирпичом опадало аж в
самый живот.
заплескивало через борт, хотя нос еще нет-нет да и хлопался о волну,
разбивал ее вдребезги, Аким расслабился, сморкнулся за борт поочередно из
каждой ноздри, уместив ручку руля под мышкой, закурил и, жадно затянувшись,
подмигнул нам. Коля свалился на подтоварник возле обитого жестью носа лодки,
засунул голову под навес, накрылся брезентовой курткой, еще Акимовой
телогрейкой и сделал вид, что заснул. Аким выплюнул криво сгоревшую на ветру
цигарку, пододвинул к себе ногой с подтоварника черемши, сжевывая пучок
стеблей, как бы даже заглатывая его, заткнуто крикнул:
головы до ног, сын пополз по лодке на карачках, привалился к Коле. Тот его
нащупал рукой, притиснул к себе, попытался растянуть на двоих свою куцую
телогрейку.
Опариха, светлея разломом устья, кучерявясь облаками седоватых тальников,
красной полоской шиповника, цветущего по бровке яра. Дальше смыкалась
грядой, темнела уже ведомая нам и все-таки снова замкнутая в себе,
отчужденная тайга. Белая бровка известкового камня и песка все резче
отчеркивала суземные, отсюда кажущиеся недвижными леса и дальние перевалы от
нас, от бушующего Енисея, и только бархатно-мягким всплеском трав по речному
оподолью, в которых плутала, путалась и билась синенькой жилкой речка
Опариха, смягчало даль, и много дней, вот уже и лет немало, только закрою
глаза, возникает передо мной синенькая жилка, трепещущая на виске земли, и
рядом с нею и за нею монолитная твердь тайги, сплавленной веками и на века.
ДАМКА
жизни ночи, проведенной на Опарихе, пришла телеграмма от брата, в которой
просил он меня срочно приехать.
привязалась пострашнее хворь - рак. Как только принесли телеграмму, так у
меня и упало сердце: "с годами я и впрямь стал встревоженно-суеверным,
теперь боюсь телеграмм..."
снаружи уютного, но с тем казенным запахом внутри, который свойствен всем
мрачным вокзалам глубинки, в особенности северным, гнилозубый мужичонка с
серыми, войлочными бакенбардами и младенчески цветущими глазами на испитом
лице потешал публику, рассказывая, как и за что его только что судили,
припаяв год принудиловки, растяпы судьи.
отапливается когда? И дураку понятно - зимой! Считай, на полгода я их
наякорил!
молоком. Под обувью хрустело стекло, по залу растаскивалось мокро, и, сколь
ни наступали в молоко грязной обувью, оно упорно оставалось белым и как бы
корило своей непорочной чистотой всех нас, еще недавно загибавшихся от
голода. Модные сиденья, обтянутые искусственной кожей, порезаны бритвочками.
Заслеженный задами, пупырился грязный поролон меж лепестков испластанной
кожи. В вокзале жужжала мухота, со вкрадчивым пеньем кружился комар, кусал
ноги, забивался под юбки женщинам, и которые еще не обрядились в брюки
признавали их тут уже не криком моды, а предметом необходимости. По стеклам
окон упрямо взбирались и скатывались вниз опившиеся комары. Мальчишка с
заключенной в гипс правой рукой левой принялся плющить комарье. По стеклам с
одной стороны текли красные капли, с другой светлые, дождевые. Путь их по
стеклу совпадал, порой и зигзаги повторялись, но кровавые и светлые потеки,
смешиваясь, не смывали друг дружку, и блазнилась в той картинке на стекле
какая-то непостижимая, зловещая загадка бытия.
отстраненно сидевшая до того в углу, легонько шлепнула мальчишку по здоровой
руке, он отошел от окна, покорно сел, привалился к ней. Женщина уложила
больную руку мальчика себе на колени, самого придавила плотнее к боку и,
глубоко вздохнув, успокоилась.
вокзале исчезнувший было гнилозубый мужичонка. Разболтав бутылку с дешевым
вином, он начал пить из горлышка, судорожно шевеля фигушкой хрящика,
напрягшись жилками, взмыкивая, постанывая. Пилось ему трудно, не к душе, и
отхлебнул он каплю, однако крякнул вкусно, потряс головой и возвестил: -
Хар-раша, стерва! - И зашелся, закатился не то в кашле, не то в смехе. - Она
мне грит: "Подсудимый, встаньте!" А я грю, не могу, не емши, грю. Все деньги
на штрафы уходят. Гай-ююю-гав!
болтливее, навязчивей, вставил в петельку телогрейки цветок одуванчика, лип
к роскошной чернобровой молодухе с комплиментом: "Ваши глазки, как алмазки,
токо не катаются!", тыча в цветок, намекал, что он-де жених, присватывается
к ней.
пассажирам сделали выдержку. Летчики тут утомлены собственной значимостью и
если не выкажут кураж, вроде бы как потеряют себе цену. Взлетные полосы
располагались в низине, вокруг аэродрома простирались болота и кустарники.
После нудного, парного дождя людей заживо съедал комар. Мужичонку-хохмача
Пехов Алексей
Корнев Павел
Посняков Андрей
Контровский Владимир
Лукин Евгений
Чернецов Андрей