отшатнулся и, уткнув локти в стол, погрузил лицо в ладони.
чтобы у меня была настоящая любовь... а когда... когда... - я немо зашелся
плачем, я раздирающе разевал рот, который сводило и изламывало.
показалось - глаза его вытаращены. Евсей же, напротив, зажмурился, дернул
головой, как бы отметая остолбенение мысли, затем приблизил ко мне сжатый,
из немелких, кулак и хрипнул резким шепотом:
и затопал ногами на Валтасара:
всех сил.
сейчас! - потянув в себя воздух, я словно вдохнул сухой снег, моментально
пресекший голос.
подбросило из-за стола с вытянутыми вперед руками - он толкнул Евсея:
предплечья и дважды шатнул его: на себя и от себя. Потом он величаво указал
на меня пальцем и начал каким-то барственно-брюзгливым тоном:
между возмущением и гадливостью. - Я! Я! Я! - как бы передразнил он меня,
кривляясь. - Тебе обещали! тебя отвези... - продолжил он, убыстренно двигая
руками, будто подкидывая и крутя шмат теста. - А вообразим утопию: она
вправду взяла себе в голову и стала ждать, когда ты станешь мужиком. Ты ж на
ней не женишься! Это сейчас ты несчастный, а как только сделаешься
самостоятельным, начнешь зарабатывать - загоришься на другие цветочки! А ее
будешь гнать...
пытался его обнять. Вдруг Евсей налил стакан и с холодной непоколебимостью
произнес:
взрастить в себе чувство...
выбил у него из руки стакан.
смешивая линии - поглощаясь жалобно звенящим душевным обвалом. Валтасар
обхватил меня, стиснул с устрашающей торопливостью, неотторжимой от пожара,
горячечно шепча и нежа терпкостью водочных паров:
13.
глаза, она оказывалась передо мной.
бледен...
медово-золотистую пыльцу.
одинокую неумиротворенность и начинало пылать от угрюмо-черного горизонта до
зенита. Я пускал в куст зажженные спички - и все мое существо, каждая мышца
восставали против того, что ночью почему-то принято лежать и даже спать.
похождений. Я озарял творимый ночной Дербент фейерверком, выкладывая золотом
света фасады его домов то с куполообразными, то с плоскими крышами. Потом я
гасил летучие огни, и месяц орошал город зыбкой мерцающе-стеклянной
изморосью. Деревья обширно-загадочного сада серебристо трепетали, стоя в
середке густо-чернильных кругов. Я заливал траву нежно-лунным молоком и
разбрасывал исчерна-синий плюш теней. Мы с нею гуляли в этой изысканной
заповеданности, взволнованно проходя через расстилающиеся веера любовных
токов.
морщинами льнули к ее ногам. В сияющих дебрях воображения я выбирал цветы
предельной сказочной яркости и подносил ей букет за букетом.
подонков! Ночь неслась в приключениях - в конце я неизменно нес ее на руках,
и она обнимала меня, я осязал ее щеки, губы - целуя подоконник, графин с
водой, штору... Мы с ней оказывались в моей залюбленной комнате Дербента,
где я стоял во весь рост - великолепно стройный, с осанкой могущественного
благородства, непринужденного в дарении и в нечаянном грабеже. Девственно
белейшие, но уже затронутые красивой борьбой простыни посверкивали снежными
изломами складок, мы обнимались, нагие, и она на коленках поворачивалась ко
мне, как в свое время, когда я подсматривал, поворачивалась к Валтасару
Марфа. Я исступленно опьянялся звуком сосредоточенного дыхания - тем, как в
ответ на мои старательно ритмичные движения звучало достойное того, чтобы с
ним принять смерть, слово "ходчей!"
проглатывал кое-как и, ковыляя в школу, сумасшедше хихикал, когда судорога -
это появилось в последнее время - подергивала остатки мышц в моей
искалеченной ноге.
против сидения за партой, против того, что нельзя хохотать, корчить рожи,
хлопать по спине Бармаля, прыгнуть в окно...
пылающем дне, где:
материей планет.
улыбок, повторялись каждое ее слово, жест, поза, взгляд... уставившись на
дверь, в которую она сейчас войдет, я осязал, когда ее пальцы снаружи
касались дверной ручки: раз при этом я зажмурился, но все равно увидел
сквозь веки, как она входит. Я считал: "Один, два, три..." Если за эти три
секунды ее глаза не встречались с моими, я тыкал авторучкой в вену на руке,
клянясь, что, если она еще раз войдет вот так - в первые три секунды на меня
не взглянув - я всажу перо в вену, выдавлю содержимое авторучки в кровь.
ее руку, берущую мой чертеж. Когда она, с оттенком милой досады, мягко
обращается ко мне: "Арно, у тебя это почти полужирная линия - надо
волосную..." - я блаженствую, как от ласки, мне мнится нечто сокровенное в
ее тоне.
у нее выражение, и рисуется она нагая: "Ходчей-ходчей!" Я хочу, чтобы ее
урок длился как можно дольше, но еле выдерживаю его - руки не слушаются,
трясутся, исколотившееся сердце, частя сбивчивой дробью, прыгает уже с
каким-то еканьем.
стараюсь, стараюсь... Никто не подозревает, каких усилий мне стоит думать на
ее уроке о чертеже, прикладывать линейку к бумаге, водить карандашом.
14.
смогу что-нибудь делать. Опять почти всю ночь проторчал у окна, заработал
насморк - был октябрь.
вот-вот дом подымется. Стало нежно-грустно, жалко себя. Как она огорчится,
увидев, что я не могу чертить! Огорчится и не будет знать, что я не могу
чертить из-за любви к ней... Пусть знает! Мне захотелось этого во всей
безысходности, во всем восторге жажды - угождать ей с верностью, не имеющей
ничего себе равного!
словами!..
вообразилось - с каким лицом она прочитала бы то, из-под чего неизбежно
проступила бы скупая определенность, отдающая застенчивой вульгарностью:
"Извините, пожалуйста, я не могу чертить, потому что..." Я поморщился.
- чертеж, из которого она бы все поняла...
решительные очертания дышали повелевающей внутри оригинальной, невероятной
жизнью: ее желтым светом, похожим на одуванчики. Не успев ничего подумать, я
моментально наполнил золотыми кубками с алым вином, разноцветным бархатом,
слоновой костью, лилиями - замок, в котором должна жить она, только она!..
Карандаш стал послушно вычерчивать башенки, эркеры, балконы, терраску,