Чтение 13–й страницы книги ~Мои скитания~

-- Ой, пошла, пошла, пошла...

x x x

То мы хлюпали по болоту, то путались в кустах. Ну и шахма! Вся
тальником заросла. То в болото, то в воду лезь.

Ругался "шишка" Иван Костыга, старинный бурлак,из низовых.

На то ты и "гусак", чтобы дорогу-путь держать, -- сказал "подшишечный"
Улан, тоже бывалый.

-- Да нешто это наш бичевник!.. Пароходы съели бур-лака... Только наш
Пантюха все еще по старой вере.

-- Народом кормился и отец мой и я. Душу свою не-чистому не отдам. Что
такое пароходы? Кто их возит? Души утопленников колеса вертят, а нечистые их
огнем палят...

Этот разговор я слышал еще накануне, после ужина. Путина, в которую я
попал, была случайная. Только один на всей Волге старый "хозяин" Пантелей
из-за Утки-Майны водил суда народом, по старинке.

Короткие путины, конечно, еще были: народом под-нимали или унжаки с
посудой или паузки с камнем, и наша единственная уцелевшая на Волге
Крымзенская расшива была анахронизмом. Она была старше Ивана Костыги,
который от Утки-Майны до Рыбны больше два-дцати путин сделал у Пантюхи, и
потому с презрением смотрел и на пароходы и на всех нас, которых бурлака-ми
не считал. Мне посчастливилось, он меня сразу по-ставил третьим, за
подшишечным Уланом, сказав:

-- Здоров малый, -- этот сдержить! И Улан подтвердил: сдержить! И
приходилось сдерживать, -- инда икры болели, грудь ломило и глаза наливались
кровью.

-- Суводь (Суводь -- порыв встречного течения.), робя, держись.
О-го-го-го... -- загремело с расшивы, попавшей в водоворот.

И на повороте Волги, когда мы переваливали пес-чаную косу, сразу
натянулась бичева, и нас рвануло на-зад.

-- Над-дай, робя, У-ух! -- грянул Костыга, когда мы на момент
остановились и кое-кто упал:

-- Над-дай! Не засарива-ай!.. -- ревел косной с прясла.

Сдержали. Двинулись, качаясь и задыхаясь... В гла-зах потемнело, а
встречное течение, суводь -- еще крути-ла посудину.

-- Федька, пудиля! -- хрипел Костыга. И сзади меня чудный высокий тенор
затянул звонко и приказательно:

-- Белый пудель шаговит...

-- Шаговит, шаговит... -- отозвалась на разные голо-са ватага -- и я
тоже с ней.

И установившись в такт шага, утопая в песке, мы уже пели черного
пуделя.

-- Черный пудель шаговит, шаговит... Черный пудель шаговит, шаговит.

И пели, пока не побороли встречное течение.

А тут еще десяток мальчишек с песчаного обрывисто-го яра дразнили нас:

-- Аравушка! аравушка! обсери берега!

Но старые бурлаки не обижались, и никакого внима-ния на них:

-- Что верно, то верно, время холерное!

-- Правдой не задразнишь,-- кивнул на них Улан. Обессиленно двигалась.
Бичева захлюпала по воде. Расшива сошла со стержня...

-- Не зас-сарива-ай!..-- и бичева натягивалась.

-- Еще ветру нет, а то искупало бы! -- обернулся ко мне Улан.

-- Почему Улан? -- допытывался я после у него. Ока-зывается, давно это
было -- остановили они шайкой трой-ку под Казанью на большой дороге, и по
дележу ему до-стался кожаный ящик. Пришел он в кабак на пристани, открыл, --
а в ящике всего-на-всего только и оказалась уланская каска.

-- Ну и смеху было! Так с тех пор и прозвали Ула-ном.

Смеется, рассказывает.

Когда был попутный ветер-- ставили пару и шли легко и скоро, торопком,
чтобы не засаривать в воду бичеву.

x x x

Давно миновали Толгу -- монастырь на острове. Солнце закатывалось,
потемнела река, пояснел песок, а тальники зеленые в черную полосу слились.

-- Засобачивай!

И гремела якорная цепь в ответ.

Булькнули якоря на расшиве... Мы распряглись, отхлестнули чебурки
лямочные и отдыхали. А недалеко от берега два костра пылали и два котла
кипятились. Ка-шевар часа за два раньше на завозне прибыл и ужин варил.
Водолив приплыл с хлебом с расшивы.

-- Мой руки, да за хлеб-- за соль!

Сели на песке кучками по восьмеро на чашку. Сперва хлебали с хлебом
"юшку", т. е. жидкий навар из пшена с "поденьем", льняным черным маслом, а
потом густую пшенную "ройку" с ним же. А чтобы сухое пшено в рот лезло--
зачерпнули около берега в чашки воды: ложка каши-- ложка воды, а то ройка
крута и суха-- в глотке стоит. Доели. Туман забелел кругом. Все жались под
дым, а то комар заел. Онучи и лапти сушили. Я в пер-вый раз в жизни надел
лапти и нашел, что удобнее обуви и не придумаешь: легко и мягко.

Кое-кто из стариков уехал ночевать на расшиву.

Федя затянул было "Вниз по матушке"...-- да не вышло. Никто не
подтянул. И замер голос, прокатившись по реке и повторившись в лесном
овраге...

А над нами, на горе, выли барские собаки в Подберезном.

Рядом со мной старый бурлак, седой и почему-то без-ухий, тихо
рассказывал сказку об атамане Рукше, кото-рый с бурлаками и казаками
персидскую землю завое-вал... Кто это завоевал?.. Кто этот Рукша? Уж не
Стенька ли Разин? Рукша тоже персидскую царевну увез.

Скоро все заснули.

Моя первая ночь на Волге. Устал, а не спалось. Из-мучился -- а душа
ликовала -- и ни клочка раскаяния, что я бросил дом, гимназию, семью, сонную
жизнь и ушел в бурлаки. Я даже благодарил Чернышевского, который и сунул
меня на Волгу своим романом "Что делать".

x x x

-- Заря зарю догоняет!-- вспомнил я деда, когда во-сток белеть начал --
и заснул на песке, как убитый.

И как не хотелось вставать, когда утром водолив еще до солнышка орал:

-- Э-ге-гей. Вставай, робя... Рыбна не близко еще... Холодный песок и
туман сделали свое дело: зубы стучали, глаза слипались, кости и мускулы
ныли.

А около водолива два малых с четвертной водки и стаканом.

-- Подходь, робя. С отвалом!

Выпили по стакану, пожевали хлеба, промыли глаза -- рукавом кто, а кто
подолом рубахи вытерлись... Лодка подвезла бичеву. К водоливу подошел
Костыга.

-- Ты никак не с расшивы пришел? Опять что ли?

-- Двоих... Одного, который в Ярославле побывшился, сегодня ночью
прикащиков. племянник, мальченко... Вонища в казенке у нас. Вон за косой, в
тальниках, в песке закопали... Я оттуда прямо сюда...

-- Н-да! Ишь ты, какая моровая язва пришла.

-- Рыбаки сказывали, что в Рыбне не судом народ валит. Холера, говорят.

-- И допрежь бывала она... Всяко видали... По всей Волге могилы-то
бурлацкие. Взять Ширмокшанский пе-рекат... Там, бывало, десятками в одну яму
валили...

Уж я после узнал, что меня взяли в ватагу в Ярослав-ле вместо умершего
от холеры, тело которого спрятали на расшиве под кичкой -- хоронить в городе
боялись, как бы задержки от полиции не было... Старые бурлаки, люди с бурным
прошлым и с юности без всяких паспор-тов, молчали: им полиция опаснее
холеры. У половины бурлаков паспортов не было. Зато хозяин уж особенно
ласков стал: три раза в день водку подносил: с отвалом, с привалом и для
здоровья.

Закусили хлебца с водицей-- кто нападкой попил, кто горсткой-- все
равно с песочком.

-- Отда-ва-ай!..

"Дернем-- подернем, да ух-ух-ух!"-- неслось по Волге, и якорь стукнул
по борту расшивы.

-- Не засарива-ай! О-го-го-го!

-- Ходу, брательники, ходу!

-- Ой, дубинушка-- ухнем. Ой, зеленая, подернем, подернем-- да ух!

Зашевелилась посудина... Потоптались минутку, пока-чались и зашагали по
песку молча. Солнце не показыва-лось, а только еще рассыпало золотой венец
лучей.

Трудно шли. Грустно шли. Не раскачались еще...

Укачала -- уваляла,

Нашей силушки не стало...

Затягивает Федя, а за ним и мы.

О-о-ох... О-о-ох...

Ухнем да ухнем... У-у-у-х!..

Укачала -- уваляла,

Нашей силушки не стало...

Солнце вылезло и ослепило. На душе повеселело. По-судина шла спокойно,
боковой ветерок не мешал. На расшиве поставили парус... Сперва полоскал--
потом на-дулся, и как гигантская утка боком, но плавно покачи-валась
посудина, и бичева иногда хлопала по воде.

-- Ходу, ходу! Не засаривай!