людях он думает, чего зря заводиться. Другое дело, что думает он о них
как-то не по-людски, но это уже - издержки инопланетного происхождения...
Одернула себя: неужто веришь, что он - со звезды?.. А откуда? Не из Красно
же кокшайска, в самом-то деле... Чужой он. Чужой, чужой, чужой! И чем
скорее отвяжется, тем лучше, тем легче. И ей, Зойке, и всем, всем, всем...
Сколько у него времени осталось?
пять, наверно. Или меньше...
в теплый Атлантический...
подчиняли его людям, обходились с ним, как со старым будильником: захотел
- на час подвинул, захотел - вовсе остановил. Но и с фантастами время не
чикается: и сами они помирают, и книги ненадолго переживают их...
пораньше, приехать в свой Девятый проезд до темноты и _никого_ не
встретить под тополем!
выходит: Бог един для всей Вселенной, раз смог он свести в урочный миг
двух разных представителей двух разных цивилизаций. Захотел - смог. На то
он и Бог!
замечательно осветило, и Зойка, сощурившись, вышла в чистое поле, в
ромашки, в лебедку какую-то, в травы, травы, травы, которые, как пелось
некогда, не успели от росы серебряной согнуться. Согнуться не успели, а
трава в поле мокрой была - ну не от росы, ну от дождя, к примеру. Зойка
стояла по колено в мокрой и холодной траве, а мимо громыхал товарняк,
который вез колбасу от Москвы до самых до окраин. Зойка уже ничему не
удивлялась. Она не удивилась и тому, что колбасу вели на открытых
железнодорожных платформах, везли аккуратными штабелями, а сама колбаса
более походила на свежесрубленные мачтовые сосны. Но в полуметровых в
обхвате срезах колбасных бревен легко угадывалась и розовая забытая
нежность "докторской", и белые жировые пятнышки "любительской", и
темно-вишневая упругость "салями", и раблезианская наглость
"ветчинно-рубленой"...
Прогибались, вопили под колесами рельсы, тяжко дышала насыпь, ходуном
ходила многострадальная железная дорога, десятилетиями кормящая страну, на
ладан дышащая родимая "железка", сработанная, говорят, еще писателем
Гариным-Михайловским в промежутке между сочинением романов "Детство Темы"
и "Студенты".
раздеваясь, в одноместной камере Зойкиного отеля.
Каренина, в секундной тьме проскочила ее и возникла на Божьем свете - на
тротуаре перед старым, малость облупившимся, но вполне еще справным домом,
перед явно парадным подъездом, поскольку над ним висела доска с блеклой
надписью: "Дом ребенка". А на ступеньках крыльца стояла пожилая
благообразного вида женщина и ожидающе смотрела на Зойку.
загипнотизированно двинулась следом. Да впрочем, плевать ей было, куда
идти, лишь бы вырваться, выкарабкаться из колбы, в которую Свен - кстати,
где он? - запихнул ее, и всех остальных виновных-невиновных запихнул, гад,
и разглядывает, изучает: на что они все сгодятся? А на что они все
годились? Да ни на что не годились, не пофартило Свену... Но где же он,
где? Отстал? Заплутал в лабиринте супержеланий, растерялся, плачет, "ау!"
кричит?..
отставала, более того - страшилась отстать. До странности тихо было в
доме, где, по разумению Зойки, все ходуном ходить должно. В коридор
выходило множество дверей, Зойка мимолетно заглядывала за них и видела
пустые комнаты, заставленные пустыми Малышевыми кроватями. Даже
постельного белья не было - только голые матрасы, от детских ночных
конфузов потерявшие первоначальный цвет. И окна без штор, и полые шкафы с
распахнутыми, зудящими на сквозняке дверцами, и пластмассовые мишки,
зайцы, паровозы, брошенные впопыхах, забытые, поломанные. Уронили мишку на
пол...
могла. Шла и шептала: "Господи, только не это! Господи, только не это!" А
что "не это", не ведала.
раму, впустила в дом холодный рассветный воздух.
таким же пустым, как и дом. Пустая широкая улица упиралась в солнце, и
асфальт, наверно, плавился там, потому что воздух противно пахнул гарью.
Где-то далеко в памяти Зойки на минутку проснулось радио и красивым
контральто приказало солнцу ярче брызнуть. Солнце не послушалось, оно не
умело - ярче, оно не владело Зойкиной памятью на когда-то популярные
песни.
могу вам помочь, так только вот... - Она подняла с пола куклу с оторванным
глазом и протянула Зойке.
вякнула: "Мама".
идите, а я здесь все опечатаю и оприходую.
процессе опечатывания и оприходования, а Зойка крикнула вслед:
отрывают от дела, что вот ведь не понимают очевидного, что вот ведь
приходится объяснять, тратить время впустую.
слишком поздно спохватились, милая, берите, кого дали. Она же ваша, да?
платьице сравнительно чистое, волосы все целы, руки-ноги на месте. Вот
только глаз... Но глаз можно сделать из пуговицы, у Зойки дома хранилась
коробка, в которой накопилось за годы множество разных пуговиц, и среди
них наверняка есть подходящая - для глаза. - Моя? - повторила Зойка. Черт
ее знает, может, и была у Зойки такая же, симпатичная - с белой паклей на
башке, с ватными ножками и ручками, со скрипучим словом "мама" в крохотной
груди... - Моя! - сказала Зойка.
ненадобностью. О чем мечтала, то и сбылось. Покиньте помещение, девушка...
хотела только одного: открыть входную дверь и очутиться в отеле, в
прохладном холле, рядом со своими девочками, старшая из которых годилась
Зойке в матери. Так и вышло. В мире, сочиненном Свеном, желания
исполнялись точно и без задержки: открыла дверь, очутилась в прохладном
холле, рядом со своими девочками.
действительности, тяжко переживала за судьбу бразильской телевизионной
рабыни: по ящику в сотый раз гнали любимый народонаселением сериал. Третья
и четвертая тихо беседовали, а годящаяся в матери кассирша читала донельзя
замусоленный детектив, который вторую неделю гулял в отеле по рукам. Сейф
с деньгами, отметила внимательная Зойка, был преступно раскрыт, а ведь
там, кроме неконвертируемых "деревянных", имелась и "валюта первой
категории", как то: американские доллары, британские фунты, французские
франки и, не исключено, испанские песеты.