Чтение 13–й страницы книги ~Волоколамское шоссе~

я принялся читать, потом отодвинул их и стал думать.

Идет Великая Отечественная война. Гитлеровцы с каждым днем все глубже
врезаются в нашу территорию. Сейчас, месяц спустя после вторжения, они уже
добрались до Смоленска, перешагнули Днепр и, судя по карте, стремятся
быстро захватить Ленинград, Москву и Донбасс. Их ставка, тактика и вера -
молниеносность. Они рассчитывают покончить с нами прежде, чем мы развернем
резервы. Когда же Генеральный штаб Красной Армии вызовет на фронт нашу
дивизию? Сколько дней, сколько недель нам будет дано для обучения?

События развиваются столь быстро, обстановка на фронте столь
напряженна, что Верховное Главнокомандование может оказаться вынужденным
послать нас в бой через три-четыре недели.

Как в такой неимоверно сокращенный срок превратить семь сотен людей,
неспокойно спящих сейчас под этой крышей, с домашними котомками под
нестриженными головами, - здоровых, честных, преданных Родине, но не
военных, не вышколенных армейской дисциплиной, - как превратить их в
боевую силу, способную устоять перед врагом и стать страшной для него?

Вам, быть может, покажется странным, но в эту ночь, когда я думал о
великой войне, о фронте, куда скоро отправлюсь с батальоном, думал о жизни
и смерти, о самом большом, самом главном, на чем не часто
сосредоточивается мысль, мне вспомнилась "лошадиная история". Генерал
Панфилов хохотал, выслушав ее, я смеялся вместе с ним, а между тем...

Вспомнилось, как меня - вольного казаха, степного коня, не выносящего
узды, - делали солдатом. Тяжело, невыносимо тяжело дались мне первые
месяцы в армии. Мне казалось унизительным: подходить к командиру бегом,
стоять перед ним смирно, выслушивать повелительное и краткое: "Без
разговоров! Кру-гом!" Внутри все бунтовало: "Почему без разговоров? Что я
ему - раб? Что я - не такой же человек, как он?"

И не только внутри. Я бледнел и краснел, дерзил, не покорялся.

Знаете, как в конце концов со мной поступили? Отправили на командные
курсы, самого сделали средним командиром - офицером Красной Армии.

Постепенно я уразумел абсолютную необходимость беспрекословного
подчинения воле командира.

На этом зиждется армия. Без этого люди, даже пламенно любящие Родину,
не будут побеждать в бою.

Но как этого добиться поскорее? Ведь в нашем распоряжении лишь
считанные дни, немногие недели... Как в такой срок создать
дисциплинированную, обученную, страшную для врага силу, имя которой
батальон?

8. ТАБАЧНЫЙ МАРШ

Не буду во всех подробностях рассказывать, как шла подготовка бойцов.

Опишу лишь один марш, который в батальонных сказаниях, пока не
записанных никем, назван "табачным маршем".

Минуло семь-восемь дней, как я принял батальон. Мы были уже
обмундированы и вооружены; уже работали с винтовкой, окапывались,
перебегали, ползали, маршировали.

Однажды вечером мы получили приказ: выступить с рассветом в
пятидесятикилометровый марш, достичь одной отметки в долине реки,
заночевать там и к исходу следующего дня, вновь проделав те же пятьдесят
километров, вернуться в Талгар. Столь же тяжелые маршруты были даны и
другим батальонам - генерал Панфилов втягивал дивизию в переходы.

Люди с вечера готовились к маршу, ночью отдыхали, а на зорьке, когда
еще не выкатилось солнце, батальон был выстроен.

Вам, не побывавшему солдатом, наверное, показалось бы, что перед вами
грозная воинская часть: ряды хорошо выровнены; на винтовках поблескивают
новенькие штыки; бойцы, как один, в полном снаряжении; как один - в
скатках, с противогазами и саперными лопатками в зеленоватых невыцветших
чехлах, со стальными касками, притороченными к вещевым мешкам; на поясных
ремнях, слегка оттягивая их, висят гранаты и подсумки с боевыми патронами
- по сто двадцать на бойца.

Слегка оттягивая... А у многих и не слегка - глаз сразу отметил это. Я
видел нетуго свернутые, разбухшие скатки; вещевые мешки с неподтянутыми
лямками; гранатные сумки, свисающие на живот. Лишь немногие выделялись
настоящей солдатской подгонкой. Среди таких был Курбатов.

Вызвав Курбатова из строя, я сказал:

- Товарищи! Вот младший командир, который подготовил снаряжение для
марша, как положено солдату; на марше ему будет легче, чем другим.
Посмотрите, как у него все прилажено, как подтянут у него ремень! Я
двадцать раз объяснял вам это, показывал, но вы все-таки не понимаете.
Наверное, мой язык недостаточно остер. Больше говорить я не буду, я
предоставлю слово вашей скатке, вашей лопате, вещевому мешку. Пусть они
поговорят с вами. Думаете, у них нет языка? Есть! И поострей, чем у меня!
Боец Гаркуша, ко мне!

Подбежал всегда улыбающийся курносый Гаркуша. Гранатная сумка сползала
у него наперед и болталась на ходу.

- К маршу готов?

- Готов, товарищ комбат.

- Становись рядом с Курбатовым. Боец Голубцов, ко мне!

У Голубцова скатка была так толста, что налезала на щеку. Вещевой мешок
лежал не на спине, а на мягком месте.

- К маршу готов?

- Готов, товарищ комбат.

- Становись рядом с Гаркушей.

Набрав таким образом человек десять, на которых все особенно обвисло, я
поставил их в голове колонны.

- Батальон, смирно! Напра-во! За мной, шагом марш!

Мы двинулись.

Я пошел рядом с теми, кого вызвал, кося на них глазом. Минут десять -
пятнадцать они шагали легко. Гранатная сумка все время чуть-чуть
постукивала Гаркушу между ног. Наконец к сумке потянулась рука, чтобы
сдвинуть.

Голубцову захотелось оттолкнуть скатку - грубый шинельный ворс стал
натирать шею.

Третьего саперная лопата ударяла по заду.

Они на ходу поправляли - это не помогало.

Еще через десять минут Гаркуша перегнулся назад и выпятил живот, чтобы
сумка не болталась. Поймав мой взгляд, он через силу улыбнулся. Голубцов,
вертя шеей, старался лицом отпихнуть скатку. Ему стал досаждать и вещевой
мешок. Сунув руку под лямку. Голубцов хотел незаметно подтянуть мешок
вверх. А Гаркуша уже не выпячивал живота. Он шел скособочившись и замедляя
шаг.

Я приказал:

- Гаркуша! Шире шаг! От Курбатова не отставать!

Проклятая сумка опять стала ударять.

Так мы прошли шесть километров. Я опять показал бойцам Курбатова, потом
крикнул:

- Гаркуша, ко мне!

Он подбежал, согнувшись. В строю засмеялись.

- Ну, Гаркуша, докладывай. К маршу готов?

Он мрачно молчал.

- С гранатной сумкой говорил?

- Говорил.

- Ну, расскажи бойцам, что она тебе сказала.

Он молчал.

- Расскажи, не стесняйся!

- Чего им рассказывать? Наш брат словам не верит, дай, скажет,
пощупать.

- Ну, пощупал?

- Я-то ее не щупал, а вот она...

Бойцы хохотали. Отведя душу, смеялся и он.

Я подозвал Голубцова - вспотевшего, с натертой докрасна шеей.

- Посмотрите-ка, товарищи, теперь на этого. С тобой скатка
побеседовала? Вещевой мешок беседовал? Расскажи, чему они тебя учили?

Заставил и Голубцова говорить перед бойцами. Так, одного за другим,
продемонстрировал всех, кого особенно помучили вещи. Потом сказал:

- Кому тяжело идти, когда толста скатка, когда гранатная сумка не на
месте, вещевой мешок не на месте? Бойцу или командиру батальона? Бойцу! Я
двадцать раз это объяснял, но вы, наверное, думали: "Ладно, сделаем для
него, чтобы не приставал!" И делали кое-как. А оказалось, не "для него", а
для себя. Некоторым вещи уже втолковали это. Сейчас, на привале, пусть
каждый заново подгонит снаряжение. Если увижу, что и теперь кто-нибудь
меня не понял, того вызову из строя - пусть при мне побеседует с вещами,
пусть убедится, что у них язык поострей, чем у меня.

После этого привала мне уже не пришлось никого вытаскивать из строя.
Никто не захотел беседовать с вещами.

Батальон опять двинулся.

Пятьдесят километров по июльскому солнцу - нелегкая дистанция, особенно
для людей, не втянутых в походы.

Смотрю, роты растягиваются, кое-кто начинает отставать. Сделал
замечание командирам. Через некоторое время проверяю строй вновь.
Замечания не помогли, колонна растягивается все длиннее. Поговорил с
командирами резче. Опять не подействовало. Командиры сами устали,
некоторые ковыляли.

Я выехал вперед и крикнул:

- Передать по колонне: командира пулеметной роты в голову колонны!