во владение вечное, наследственное, от деда к отцу, от отца к сыну, к
внуку и так далее.
мужицкий, никому его не дадим, что сами не съедим, закопаем в землю.
черт ее не произведет.
могут только большевики, но у большевиков своя напасть:
и не сданных, несмотря на скорые на руку военно-полевые немецкие суды,
порки шомполами и стрельбу шрапнелями, миллионы патронов в той же земле и
трехдюймовые орудия в каждой пятой деревне и пулеметы в каждой второй, во
всяком городишке склады снарядов, цейхгаузы с шинелями и папахами.
украинские семинаристы, волею судеб ставшие прапорщиками, здоровенные сыны
пчеловодов, штабс-капитаны с украинскими фамилиями... все говорят на
украинском языке, все любят Украину волшебную, воображаемую, без панов,
без офицеров-москалей, - и тысячи бывших пленных украинцев, вернувшихся из
Галиции.
мираж.
знаменитом ноябре: "Quos vult perdere, dementat" [Кого (бог) захочет
погубить, того он лишает разума (лат.)] - и проклинал гетмана за то, что
тот выпустил Петлюру из загаженной городской тюрьмы.
пустяшное, как какой-то выпуск мифического человека из тюрьмы, - о нет! -
оно было так величественно, что о нем человечество, наверное, будет
говорить еще сто лет... Гальские петухи в красных штанах, на далеком
европейском Западе, заклевали толстых кованых немцев до полусмерти. Это
было ужасное зрелище: петухи во фригийских колпаках, с картавым клекотом
налетали на бронированных тевтонов и рвали из них клочья мяса вместе с
броней. Немцы дрались отчаянно, вгоняли широкие штыки в оперенные груди,
грызли зубами, но не выдержали, - и немцы! немцы! попросили пощады.
следствие из причины. Весь мир, ошеломленный и потрясенный, узнал, что тот
человек, имя которого и штопорные усы, как шестидюймовые гвозди, были
известны всему миру и который был-то уж наверняка сплошь металлический,
без малейших признаков дерева, он был повержен. Повержен в прах - он
перестал быть императором. Затем темный ужас прошел ветром по всем головам
в Городе: видели, сами видели, как линяли немецкие лейтенанты и как ворс
их серо-небесных мундиров превращался в подозрительную вытертую рогожку. И
это происходило тут же, на глазах, в течение часов, в течение немногих
часов линяли глаза, и в лейтенантских моноклевых окнах потухал живой свет,
и из широких стеклянных дисков начинала глядеть дырявая реденькая нищета.
твердыми чемоданами и с сдобными женщинами проскочили через колючий
большевистский лагерь в Город. Они поняли, что судьба их связала с
побежденными, и сердца их исполнились ужасом.
похоже на вечер в доме, в котором испортилось электрическое освещение. Оно
похоже на комнату, в которой по обоям ползет зеленая плесень, полная
болезненной жизни. Оно похоже на рахитиков демонов ребят, на протухшее
постное масло, на матерную ругань женскими голосами в темноте. Словом, оно
похоже на смерть.
другим встречать новых, удивительных, незваных гостей в Городе. И, стало
быть, кому-то придется умирать. Те, кто бегут, те умирать не будут, кто же
будет умирать?
откуда-то появившийся перед спящим Алексеем Турбиным полковник Най-Турс.
и опирался он на меч, длинный, каких уже нет ни в одной армии со времен
крестовых походов. Райское сияние ходило за Наем облаком.
которого никогда не испытывает человек наяву.
ручей в городских лесах.
так... мечтание человеческое. И какая странная форма. Вы, позвольте
узнать, полковник, остаетесь и в раю офицером?
вахмистр Жилин, заведомо срезанный огнем вместе с эскадроном белградских
гусар в 1916 году на Виленском направлении.
свет. Грубые его черты, прекрасно памятные доктору Турбину,
собственноручно перевязавшему смертельную рану Жилина, ныне были
неузнаваемы, а глаза вахмистра совершенно сходны с глазами Най-Турса -
чисты, бездонны, освещены изнутри.
глаза. Ах, слепил господь бог игрушку - женские глаза!.. Но куда ж им до
глаз вахмистра!
Турбин, - как же это так, в рай с сапогами, со шпорами? Ведь у вас лошади,
в конце концов, обоз, пики?
Жилин-вахмистр, глядя прямо в глаза взором голубым, от которого теплело в
сердце, - прямо-таки всем эскадроном, в конном строю и подошли. Гармоника
опять же. Оно верно, неудобно... Там, сами изволите знать, чистота, полы
церковные.
обходительный. Я, конечно, докладаю: так и так, второй эскадрон
белградских гусар в рай подошел благополучно, где прикажете стать?
Докладывать-то докладываю, а сам, - вахмистр скромно кашлянул в кулак, -
думаю, а ну, думаю, как скажут-то они, апостол Петр, а подите вы к
чертовой матери... Потому, сами изволите знать, ведь это куда ж, с конями,
и... (вахмистр смущенно почесал затылок) бабы, говоря по секрету,
кой-какие пристали по дороге. Говорю это я апостолу, а сам мигаю взводу -
мол, баб-то турните временно, а там видно будет. Пущай пока, до выяснения
обстоятельства, за облаками посидят. А апостол Петр, хоть человек вольный,
но, знаете ли, положительный. Глазами - зырк, и вижу я, что баб-то он
увидал на повозках. Известно, платки на них ясные, за версту видно.
Клюква, думаю. Полная засыпь всему эскадрону...
по шеям попросим, господин апостол".
господин доктор, эскадрону в походе без баб невозможно.
глаза. Чьи-то глаза, черные, черные, и родинки на правой щеке, матовой,
смутно сверкнули в сонной тьме. Он смущенно крякнул, а вахмистр продолжал:
сообщает: ладно, устроим. И такая у нас радость сделалась, невозможно
выразить. Только вышла тут маленькая заминочка. Обождать, говорит апостол
Петр, потребуется. Одначе ждали мы не более минуты. Гляжу, подъезжает, -
вахмистр указал на молчащего и горделивого Най-Турса, уходящего бесследно
из сна в неизвестную тьму, - господин эскадронный командир рысью на
Тушинском Воре. А за ним немного погодя неизвестный юнкерок в пешем строю,
- тут вахмистр покосился на Турбина и потупился на мгновение, как будто
хотел что-то скрыть от доктора, но не печальное, а, наоборот, радостный,
славный секрет, потом оправился и продолжал: - Поглядел Петр на них из-под
ручки и говорит: "Ну, теперича, грит, все!" - и сейчас дверь настежь, и
пожалте, говорит, справа по три.