Чтение 13–й страницы книги ~Слово~

- Не правда, - сказал офицер и подошел поближе. - Мои люди наблюдали за перевозкой имущества. Гроб остался здесь.

- Разрубили и увезли по частям... Бандиты переглянулись.

- Да врет он! Врет! - взревел казак, распаляя себя, и подскочил к Никите. Никита зажмурился и стиснул зубы. Однако казак не ударил, а схватил винтовку и выдернул шомпол.

- Послушайте, комиссар, мы не хотим вас убивать, - начал уговаривать офицер. - Нам это ни чему. Найдем гроб и, как только замерзнет река, уйдем отсюда. От вас требуется немного...

Боль от предплечий растекалась по спине, ползла к шее, свинцом наливая затылок. Из последних сил Гудошников напрягал мышцы, чтобы не обвиснуть и не вывернуть руки. Тогда и маузер вряд ли поможет. Во что бы то ни стало спуститься с дыбы! Но что им сказать?

- Увезли гроб, - снова прохрипел он. - Когда монастырь закрывали.

- Врешь, собака! - выкрикнул казак и ударил шомполом по плечу. Кудрявый испуганно втянул голову и, подобравшись к бочке, где лежал хлеб, отломил краюшку.

- Его должны были везти зимой, по льду, - спокойно рассуждал офицер. - Летом большое судно к острову не подходит из-за мелей. Думайте еще, комиссар.

- Зараз ты мне все скажешь! - пригрозил казак и, бросив шомпол, принялся драть из книг листы. Нарвал, сгреб в кучу и сунул спичку. Гудошников скрипнул зубами, шевельнулся, чтобы хоть как-то изменить положение и ослабить рвущиеся мышцы, но не сдержался и обвис. Плечевые суставы рвало из ключиц, выворачивало локти, и шея налилась горячей кровью. Казак же раздул костер и начал калить шомпол. Кудрявый, подгоняемый казаком, драл книги и подкладывал бумагу в огонь.

- Книги не жгите... гады, - прохрипел Гудошников. Горло перехватило, вены взбухли.

- Все спалим, и тебя на этих книгах жарить будем! - заявил казак. - А вспомнишь, где гроб, - отпустим.

- Советую вам не изображать мученика! - не сдерживаясь больше, крикнул офицер. - Это похвально, когда за идею! Я не требую от вас изменить убеждения! Где серебряный гроб? Ну?! Все равно мы найдем! А вам, комиссар, даже деревянного не будет!

Дым от костра поднимался к потолку, лениво тянулся к двери и к дыре в крыше. Гудошников хватал его ртом, хрипел, задыхался. Бумага, отсыревшая на полу, горела плохо. Кудрявый, пригнувшись, дул в огонь и жмурился от дыма. - Давай сухой бумаги! - прикрикнул на него казак. - Живо!

- Не жгите... - просипел Гудошников и потерял голос.

Кудрявый принес связку бумаг и свитков, распушил ее и засунул в костер. Пламя набрало силу, взметнулось, осветив каменные стены сарая. Гудошников вдруг почуял как разом отпустила боль и тоненько зазвенело в ушах.

- Вы соображаете, что ваших мучений никто не оценит? - кричал офицер. - Для подвига нужны свидетели! А их нет и не будет! От вас следов не найдут!

Казак выдернул из огня раскаленный шомпол и провел им по животу Никиты. Боли не было. Он даже не вздрогнул. Тогда казак засунул шомпол назад в костер и расстегнул кальсоны Никиты.

- Куда ты денешься, скажешь, - приговаривал он. - Мошонка-то у тебя не казенная.

Он поднес шомпол, норовя ожечь пах, но Никита напрягся и помочился на казака. Тот отпрыгнул и, выматерившись, стал хлестать Гудошникова по голове.

- Оставь его, - неожиданно приказал офицер. - Он уже не чувствует боли. Спусти, пусть отдохнет и подумает. Второй раз на дыбу не захочется.

Последнее, что увидел Гудошников с дыбы, намертво отпечаталось в его сознании. Офицер, выворачивая наизнанку рукава, срывал с себя рясу. Казак плевался и вытирал скуфейкой обмоченное лицо. Только кудрявый стоял чуть в стороне и воровато ел хлебную корку.

Когда нога коснулась пола, Гудошников тяжело развернулся и сунулся вперед, стараясь угодить грудью на маузер под шинелью. Это ему удалось. Щербатый казак развязал ему руки и отошел назад.

- Покури, покури, комиссарик, - бросил он. - В другой раз жарить стану.

Никита лежал на животе и не мог видеть бандитов. По их говору он понял: совещаются. Не делая резких движений, Гудошников подтянул руки. Они слушались плохо, кололо ладони, ныли суставы. Нужно было дать им отдохнуть, но дадут ли сделать это бандиты?.. Руки у него были сильные, не один год тренированные костылями, а так бы уже пришел конец еще на дыбе...

- Не зря говорят, инвалиды живучие, - произнес офицер задумчиво. - Ефим, а что, если тот старик врет?

- Не-е, вашбродь, не врет, - уверенно сказал казак. - Он не большевик, не комиссаришка, и врать ему не резон. Вот этот врет! Нюхом чую - врет!

Правая рука лежала на краю шинели. До кармана - вершок, не более. Кровообращение восстанавливалось медленно, болели мышцы. Гудошников потихоньку стал просовывать руку под шинель. Пальцы наткнулись на карманный разрез...

- Потом, какой резон этому старцу врать? - рассуждал казак. - От красных он получил шиш да маленько, а деньги ему не нужны, вот-вот ноги протянет.

- А если он с ними заодно? - спросил офицер. - Оставили тут досматривать за имуществом? А?..

- Тогда приведем сюда и рядом повесим, - сказал казак. - Ну-ка, Илюха, рысью за старцем! Волоки сюда! Кудрявый завертел головой, сунулся было к двери.

- Погоди, - остановил его офицер. - Раскладывай костер и жги книги. Это на него лучше подействует, чем дыба.

Рукоять маузера влипла в ладонь и прибавила сил. Теперь осторожно и незаметно руку назад. Курок взвести после того, как не будет мешать шинель. Только бы палец не сорвался, курок тугой... И сразу, с резким кувырком, открыть огонь. Их винтовки стоят в стороне, наганная кобура у офицера застегнута и болтается сзади. Они совершенно не боятся его, и это хорошо. Конечно, одноногий, голый - что он сделает? Тем более только что спущенный с дыбы... Только бы не сорвался палец...

Стоп! А есть ли патрон в патроннике? Есть! Есть!! Когда пошел искать Лаврентьева, загнал патрон!

- Неужели они все-таки рискнули везти гроб на баркасе? - размышлял вслух офицер. - Утопить его - раз плюнуть. Мели да камни...

- Да здесь он, вашбродь, - успокоил казак. - Отчего комиссарик-то прилетел сюда?

Кудрявый разворошил сотлевшую бумагу в костре и сунул туда пучок свитков, затем навалил несколько книг. Взявшийся было огонь потух и зачадил.

- Вот зараз повешу его, а под ногой костер запалю, - пообещал казак. - И скажет!

- Так скажу! - громко сказал Никита. - Не мучайте только!

- Во! - обрадовался казак. - Слыхали, вашбродь?

"Пора!" - скомандовал себе Никита и взвел курок...

Все произошло в секунду. Гудошников, стреляя наугад, кувыркнулся в дверной проем, вылетел за порог и захлопнул дверь. Первой мыслью было бежать, но куда на одной ноге? Он перевалился через валун у входа и замер. В сарае кто-то хрипел, слышались стук и суета. Затем разом ударили два выстрела, пули выбили щепу из дверей, срикошетив, запели в воздухе. Гудошников, навалившись плечом, опрокинул камень, прижал дверь и, отдышавшись, уполз под стену. Изнутри сарая кто-то ударил в дверь ногой, и Никита выстрелил. Отскочили. Минуты три было тихо.

- Ну, что, сволочи?! - крикнул Гудошников.

В ответ грохнул выстрел. Дверь была крепкая, на кованых навесах. Стены толстые. Крепость, а не сарай. Только теперь Гудошников понял, что спасен. Сердце колотилось, как на дыбе, исчезла боль в суставах, и лишь отравленные дымом горелой бумаги легкие рвал кашель.

- Что, шкурье недобитое! - прокричал Никита. - Дыбой напугали?

В сарае загрохотали бочки. Никита вспомнил о дыре на крыше и, приподнявшись, глянул вверх. На краю дыры мелькнули чьи-то руки, и Гудошников, не целясь, выстрелил и тут же пожалел. В маузере оставалось три патрона...

Бандиты, видимо, были ошеломлены и долго не могли прийти в себя. Никита решил действовать. Он опрокинул второй валун, прочно заперев дверь, и пополз в сторону, чтобы держать под наблюдением дыру в кровле.

- Выбрасывай оружие и вылазь по одному! - скомандовал он. - Жизнь гарантирую, пока на острове!

В сарае молчали. Потом ударил еще один выстрел. Стреляли на его голос. "Неужели ни разу не попал? - думал Никита. - Хоть бы на одного меньше!.."

- Эй, комиссар! - раздался из сарая голос офицера. - Слушай меня внимательно! Если ты не выпустишь меня отсюда через пять минут, мы станем жечь книги. Ты понял меня?

Гудошников заскрипел зубами, закашлялся.

- Условие такое: я выйду через дыру. Здесь останется человек. Ты в течение часа, пока я не уеду с острова, должен перекликаться с ним. Если ты станешь стрелять или пойдешь за мной - мой человек зажжет книги. Ты понял меня, комиссар?

Мысль работала лихорадочно и зло. Что делать? Сколько их там? Если офицер уходит, а один остается, то, значит, двое, значит, одного он застрелил или ранил тяжело. Но кто остался? Казак или кудрявый? Если срезать офицера, когда он полезет в дыру, - оставшийся начнет жечь. На крышу не забраться, высоко. К дверям не подойти, будут стрелять на любой шорох возле них. Если казак жив - этот жечь будет. Ему терять нечего. А если он убит и остался кудрявый? Будет жечь?.. Будет, если скажут... Все сразу не зажгут, а помаленьку, по одной, могут за час уничтожить всю библиотеку...

- Время идет, комиссар! - напомнил офицер.

Никита видел дымок, курящийся из дыры. То ли костер еще не прогорел, то ли уже начали жечь... Запах горелой бумаги, запах дыма въелся в ноздри...

Неужели выпускать офицера?.. А что еще? Попросту на его глазах сожгут все книги, а он будет лежать здесь, у сарая, на холодной земле и замерзать...

- Согласен!! - крикнул Гудошников и ударил кулаком в песок. - Уходи!

Из дыры показалась скуфейка, затем руки, и офицер легко выскочил на крышу сарая. Он не спеша огляделся, остановил взгляд на Гудошникове и шагнул к краю накатника. Гудошников, стараясь держать его на прицеле, повел стволом маузера. Палец на спусковом крючке не слушался, дрожал, сводимый судорогой. Офицер спрыгнул на землю и с винтовкой наперевес стал подниматься в гору. Он шел к мысу, где Гудошников встречался со старцем.

- Оу! - хрипло прокричали в сарае.

- Здесь я! - поспешил ответить Никита, не спуская глаз с дыры и со спины уходящего офицера. Гудошников опасался, что офицер может дать круг, выйти с другой стороны и подстрелить его. Время шло медленно, Никита начал ощущать холод. Земля жгла тело и казалась горячей. Бандит, оставшийся в сарае, изредка подавал голос и замолкал. Прошло около четверти часа. Офицер не появлялся. Гудошников подобрался к двери, затаился у косяка. Этот, оставшийся, был в его руках!

- Эй, ты! - крикнул Никита. - Выходи и сдавайся!

- А ты стрелять не будешь? - пугливо спросили из сарая.

Говорил кудрявый. Голос казака он запомнил, но это был другой голос! Гудошников застонал от досады.

- Не стреляй! Я невиноватый! - просил кудрявый. - Я насильно к бандитам взятый Я не по своей воле! Поехал в монастырь железо драть, а меня под наганом взяли!..

- Вылазь, пес шелудивый! - крикнул Гудошников. - Не трону, выходи!

- Только не убивай! - взмолился кудрявый. - Я и так раненый, у меня рука пробитая!

Кудрявый выбрался на крышу и сел, готовый в любое мгновение нырнуть обратно. Левая рука была замотана изорванным подрясником. Гудошников заставил его спуститься на землю и, удерживая под прицелом, велел подойти. Кудрявый подошел, качая больную руку и вытирая слезы.

- Отваливай камни, - приказал Никита. Корчась и оглядываясь, кудрявый освободил дверь и остановился в ожидании следующей команды.

- Заходи первый, - тихо сказал Никита. Он вдруг подумал: а что, если там ловушка. Что, если казак жив и теперь затаился, чтобы заманить комиссара в сарай и там застрелить?

Казак был убит наповал, пуля попала ему в горло. Костер догорел. В куче белого пепла лежал остывший шомпол.

Хлеба на бочке не было, а Никита точно помнил: когда его спускали с дыбы, там оставалось полкаравая...

Но самое главное - не было документов и одежды Гудошникова. Офицер переоделся в его френч, брюки, натянул поверх рясу и ушел с его документами. Чужая гимнастерка и галифе лежали на шинели Никиты грязным, серым комом. Гудошников отшвырнул его и увидел разбитый вдребезги протез...

Забытый Гудошниковым пленник стоял, переминаясь с ноги на ногу, и кряхтел, держась за руку, - с набрякшей кровью тряпки капало.

- Куда он пошел? - Никита навел на кудрявого маузер. - Ну? Говори, ублюдок?! Бандит забормотал:

- Невиноватый! Истинный Бог невиноватый! Он еще наказал, чтоб я тебя... того...

- Чего - того? - рявкнул Гудошников.

- Это самое... Когда он уйдет в дыру-я сдамся в плен будто, а ты дверь откроешь - я в тебя стрелять должен... Но я не стрелял! Я насильно взятый! Я сам спасский, поехал железо драть!.. Железо дерут все, крыши крыть, и я поехал...

- Где он тебя должен ждать?!

- У челна! - выпалил кудрявый. - Ты, говорит, стрелишь комиссара и беги за мной...

Гудошников надел шинель прямо на голое тело, поискал обувь. Пленник услужливо принес спрятанный за бочками сапог и помог обуться.

- Вытаскивай этого! - приказал Никита, кивнув на казака.

Кудрявый, прижимая к груди простреленную руку, взял убитого за шиворот и поволок на улицу.

- Чё, хоронить будем? - деловито спросил он. - Если хоронить, так я сапоги с него сыму. Хорошие еще сапоги. Казаки справно живут...

Никиту затрясло от гнева.

- Становись рядом, шкура! - гаркнул он и поднял маузер. - Не пригодятся тебе сапоги!

Кудрявый упал на колени и вдруг завыл басом, заплакал, как плачут по убитому или умершему - тоскливо, жалобно, безысходно.

- Баба у меня, ребятишки... Пожалей, не губи... И так я потерянный... Коня забрали, железа не надрал...

Что-то мальчишеское, детское почудилось Никите в этом. Мужик здоровый, плечистый, руки как лемеха, ревел, причитал по-бабьи.

Нет уж, видно, сразу не расстрелял - теперь рука не поднимется...

- У меня пузо боли-ит, - выл кудрявый. - И ладошка простреленная... Невиноватый я... Сколь я мучиться бу-уду-у... Один стращал под ружьем, другой...

Гудошников опустил маузер и, подковыляв, ударил кудрявого по щеке.

- Ну и паскудник же ты, - вздохнул Никита. - Ну почему ты такой продажный? Почему?! Ты же меня на дыбу поднимал, а теперь милости у меня просишь. Ну что с тобой делать?

Кудрявый горько плакал, спина его, обтянутая подрясником, вздрагивала.

- Ладно, черт с тобой, живи, - бросил Никита. - Где ваша лодка?

- Недалече тута, - всхлипывая, выдавил кудрявый, - с версту будет...

Никита принес винтовки из сарая, одну, разрядив, забросил в реку, другую взял вместо костыля. Подумав, он поднял винтовку вверх и выстрелил. Эхо кувыркнулось в монастырских стенах и заглохло.

- Пошли! - приказал Гудошников. - Это тебе недалече на двух ногах... А двери привали камнем!

Кудрявый опрокинул валун, подперев дверь, и по команде Никиты пошел вперед.

Версту они шли около получаса. Никита опирался на плечо кудрявого, скакал по камням и ругался. Кудрявый предлагал взять на закорки, и однажды Гудошников было согласился, но едва оказался на спине пленника и нога оторвалась от земли, как сразу же возникло ощущение, будто его опять поднимают на дыбу.

Офицер заметил их раньше. Из прибрежных кустов ударил выстрел, и Гудошников, перехватывая винтовку, упал на землю. Рядом лег кудрявый.

- Вон он! Вон! - забормотал он, пряча голову. - На меня глядит...

Никита привстал, разглядывая кусты, но ничего не заметил. Следующий выстрел ударил от воды. Пуля взбила песок возле рук Гудошникова и, срикошетив, запела в воздухе. В это время от берега отчалила лодка, запрыгала на прибойной волне. Никита выстрелил. Расстояние было невелико, но уже опускались сумерки, и попасть в ныряющую лодку было трудно. Лихорадочно дергая затвор, Гудошников расстрелял магазин и опустил винтовку. Офицер, широко размахивая веслами, греб от берега и медленно пропадал в серой мгле.

- Тебя зовут-то как? - спросил Никита.

- Илюхой, - сказал кудрявый. - Илья Иваныч Потехин я, спасский.

За спиной послышался легкий шорох. Гудошников резко обернулся.

Опираясь на посох, перед ними стоял белобородый старец в скуфейке и, щурясь, глядел на уплывающую лодку.

Монастырский остров тонул в снегах.

Еще до морозов Гудошников с плененным бандитом Ильей сложили в сарае печь и вот уже два месяца сушили книги. Под потолком и вдоль стен на дощатых стеллажах и полках стояли развернутые тома, на нитках висели бумаги и грамоты. Каждую книгу следовало перелистать по несколько раз, чтобы проветрить слежавшиеся страницы, высушить и только после этого запечатать обратно в бочки. Обследовав библиотеку Северьянова монастыря лишь поверхностно, Гудошников сделал печальный вывод: пятая часть ее уже погибла. Рукописные списки, прожившие по четыре-пять веков, умирали на его глазах, и он был последним человеком, прикасавшимся к этим священным страницам. Книги жрала сырость и ядовитая нежно-зеленая плесень. Книжный жучок буравил страницы, превращая бумагу в пыль и оставляя дыры, похожие на пулевые пробоины. Многие книги из этой пятой части еще сохраняли форму, но уже превратились в куски глины: отделить лист от листа было невозможно.

Сушка в сарае не спасала. Если натопить жарко - мгновенно отсыревали каменные стены и в сарае становилось как в бане, если топить немного - проку нет. Книги, которые eмy удалось высушить и проветрить, и, наоборот, едва живые Гудошников запечатывал в бочки и выставлял на улицу - замораживал. Он не смотрел содержание книг, которые еще были живы, разве что мельком - пока листал. Он работал с той, пятой, погибающей частью библиотеки, которая лежала на досках в углу липкой, бесформенной массой. Он пытался ножом разлепить листы, но едва касался, как прелая бумага расползалась, высушенная же возле печи рассыпалась в труху. Отдельные страницы рукописей ему удавалось прочесть, и он старательно переписывал их содержание. Нужен был какой-нибудь закрепляющий раствор, но где его взять здесь, на острове?

Гудошников чувствовал, что именно в гибнущей части собрания есть самое редкое и ценное, по опыту зная, что в сабельной кровопролитной атаке гибнут чаще всего самые смелые и дорогие товарищи! Здесь же, возле умирающих книг, для Никиты Гудошникова перестала существовать его первоначальная цель, ради которой он пошел по России. Таинственная рукопись языческого певца Дивея больше не туманила и не распаляла сознание. Трагедия северьяновского собрания поставила ее в один ряд с другими рукописями.

Кое-как подставив "костыли" пострадавшим книгам, Гудошников взялся за составление каталога...

Когда он с Ильей и старцем Лаврентьевым возвращался с берега, упустив офицера, у монастырских ворот их окружили псы; виляя хвостами и норовя лизнуть руку, они просили подачку. Илья схватил палку, стал отгонять их, и Никита еще одернул его, дескать, чего ты на них поднялся? Надо было против бандитов подниматься, а не против собак.

Но, спустившись к сараю, Гудошников увидел страшную картину, поразившую его воображение. Труп убитого казака был окружен плотным кольцом собак, и рыжий кобель, видимо, вожак стаи, щерясь на сородичей, грыз лицо убитого. Остальные сидели смирно и ждали, когда он насытится. И дождались. Едва кобель отошел, облизываясь, стая бросилась к телу с яростным ревом и хрипом. Придя в себя, Никита выхватил маузер и открыл огонь. Расстреляв все патроны, он зарядил винтовку. Илья, испуганно втянув голову, пятился назад. И только бывший узник монастырской тюрьмы девяностолетний Лаврентьев стоял спокойно, невозмутимо и глядел на происходящее, опершись на посох.

С тех пор Гудошников не пропускал ни одной собаки. За два месяца он выбил всех псов на острове. Он сам не понимал, отчего при их появлении становился бешеным, и патронов не жалел. Но еще где-то бродил рыжий кобель-вожак и с ним черная сука, хитрые, стреляные, по сути, уже дикие звери. Случалось,.они начинали выть среди ночи, и тогда Гудошников просыпался, хватал винтовку и выбегал на улицу. Караулил часами, таился, скрадывал, увязая самодельным протезом в снегу, но подстрелить никак не мог.

- Оставь на расплод, человече, - советовал старец Петр Лаврентьев. - Даже Бог после Потопа разрешил Ною взять каждой твари по паре.

- Всех под корень! - горячился Никита. - Это страшные твари! Всех!..

В те годы и слыхом не слыхивали о фашизме. Позже Никита Гудошников, произнося это слово, будет вспоминать собак Северьяновой обители. Фашизм, утверждал он, извращая этимологию этого слова, от собачьей команды - фас!

- У этих тварей психология нищих - наследственная, - горячился Никита. - Они опаснее волков, коварнее шакалов! Выведу эту породу! Под корень! Чтобы не распространялась зараза и не поганила собачий род.

- Наивный ты, человече, - храня спокойствие, не соглашался старец Петр. - Любая животина, что возле человека живет, не дикая, а очень даже разумная. И характер-то свой, и поведение от людей перенимает. Откуда же еще? Не зря сказывают: каков хозяин, такова и собака... Побьешь этих-другие останутся. Пока есть на земле нищие люди - и собачки нищенствовать будут. Собак пулею, а людей чем?

- По-твоему, все зло - в человеке? - спорил Никита. - Хорошо, теперь после революции нищих не будет. Люди станут есть досыта, учиться будут, заниматься наукой, искусством. И зло исчезнет?!

- Зло не исчезнет, зло, оно в самом существе человеческом, - вещал старец Петр. - Во всех делах и помыслах его. Вроде добро вершат, жизни на это кладут, ан, глядишь, все злом оборачивается! Так-то, человече... Собачки - они что, они хоть мертвого грызли, а люди-то живьем друг друга. Над упокойником слезы проливают, в часовенке отпевают, будто о душе его пекутся. А живого без молитвы едят, да еще с речами, мол, возлюби ближнего своего!.. Коли б люди не нищенствовали, и животные б характер имели, гордость.

Илья Потехин обычно сидел так, чтобы не попадаться на глаза, и, слушая их разговоры, настороженно озирался. Гудошников давно заметил: начни при нем говорить громко и сердито - умолкнет, и слова не добьешься. Но если у Никиты было хорошее настроение, когда он смеялся и даже шутил, Илье в такие минуты хоть рот затыкай. Он, как чувствительный прибор, совершенно четко, словно обладал каким-то особым свойством, мог улавливать настроение человека. Илья в спорах участия не принимал, однако впитывал и понимал все, но только по-своему. Однажды после очередной дискуссии он вдруг сказал:

- А сусед-то наш - будто полудурок, а? Никита сурово свел брови, глянул исподлобья. И этого хватило, чтобы Илья мгновенно изменил отношение к старцу:

- Конечно, его в монастырской тюрьме эвон сколь лет мучили. Видано ли, так над человеком измываться?

- Если каждого по отдельности взять - зла в людях нет, - рассуждал старец. - И твой истязатель и мучитель, что на дыбу тебя вешал, человек добрый. Мы с ним душа в душу говорили, хоть он и револьвер наставлял, и убить грозился... А сойдутся люди, тогда и рождается в них зло. Один маленькое зло сотворит - другие эхом откликнутся. Потому я каждого человека по отдельности люблю... Вот сей отрок Илья, как один остался, так благодетель, и только. А когда они втроем ко мне пришли - он мне в бок ружьем ширнул. И теперь еще, нагибаться стану - болит...

Бывший узник монастырской тюрьмы после изгнания бандитов с острова неделю выхаживал Гудошникова: простуда все еще крепко сидела в Никите. Началось воспаление легких, кровохарканье. Лаврентьев парил его в лохани, в каком-то отваре, обкладывал горячей солью с травой, поил, кормил, выносил из-под него, мазал и посыпал шомпольные рубцы. И у Потехина рану залечил, живот ему поправил (тот попросту объелся хлебом, и у него началось что-то вроде заворота кишок). Да и сейчас бы уже с голоду пухли, не будь здесь старца Лаврентьева.

А жизнь у старца, по существу, была короткой. В студенчестве он вступил в инициативное общество атеистов, отверг веру, Бога и стал проповедовать волю духа, свободу личности и безбожие. По решению Святейшего синода его пожизненно заточили в Северьянову обитель. Тридцать лет держали на цепи в тех самых катакомбах, где побывал Никита Гудошников в первый день, затем еще сорок - в земляной тюрьме... Жизнь прошла, как один день: был свет, потом тьма, ночь.

- Религия учит людей нищенству, вот в ней и зло держится, - рассказывал старец. - Человек от рождения до смерти перед Богом на коленях стоит и просит, и милости ждет... А случись получить ему чин и власть - сам себя Богом мнит. Чем выше звание - тем безбожнее человек. Иные от этого покой теряют, коли рядом человек с верою в душе окажется. Христианство на том и держится, что с еретичеством сражается, на костры сажает, на дыбу вешает... Чем выше сан, тем безбожнее... Игумен северьяновский спускался ко мне под землю и самолично посохом бил, раз в неделю. Думаю, ладно, этот человек злой. Умрет он, придет другой, и бить меня перестанут. АН нет, поставили другого игумена, так этот другой два раза в неделю бить меня стал... Вот этим самым посохом! - он поднял посох и потряс им в воздухе. - И так я семь игуменов пережил. Седьмой не поленился, каждый день бить меня приходил... Спросит, верую ли я в Бога, и бьет...

Рассказывая, старец молодел. Исчезали куда-то сутулость, дрожание рук, и просвечивающаяся кожа на лице наливалась краской. Был у Петра Лаврентьева в монастыре и покровитель - т - инок Афанасий. Еще будучи послушником, он однажды пожалел прикованного цепью вероотступника и принес ему шайку горячей воды - помыться. С той поры, в течение сорока лет, рискуя угодить на цепь, Афанасий опекал Петра. В семнадцатом году старца Петра освободили, и он поселился на острове, в келейке, где жили пустынники. И после этого еще целых пять лет ждал он своего светлого часа, чтобы отомстить сразу за все и совершить суд. Когда приехали на остров закрывать монастырь, старец вышел из келейки с топором и начал рубить иконы. Там его сфотографировали для атеистического журнала, появившегося в России после революции.

- А собачек ты не бей, - наказывал старец Петр. - Гляжу я на животин, что на острове есть, наблюдаю - вижу, полная гармония наступила. Так-то они миллион лет проживут и не исчезнут. Собаки пожирают крыс, причем одна - многих; крысы пожирают собак, многие - одну. Друг другом кормятся и живут. А ты, человече, вмешаться хочешь, революцию совершить. А революция здесь и не нужна вовсе. Изведешь собачек - нас крысы есть станут, людей. Размножится их видимо-невидимо...

Никита не спорил с ним, считая это бредом затухающего сознания старца. Но весной неожиданно убедился в его провидении; крысы начали размножаться с невероятной быстротой. Они лезли в сарай, грызли воняющие тухлой рыбой бочки, в которых лежали приготовленные к вывозу книги; ничуть не боясь людей, они стаями передвигались по острову и жрали все подряд. И не было с ними никакого сладу. В заповеди старца Никита вдруг увидел великий смысл существования зла. Истребив бродячих, нищих собак, уничтожив зло, с которым еще можно было мириться, он дал возможность распространиться злу более жестокому и низкому, которое несло угрозу жизни людей. На острове, как в лаборатории, это было видно с ужасающей явственностью. Пока несовершенен человек, думал Никита, ему придется терпеть и сосуществовать со злом, чтобы не допустить другого, более дикого.

Потом он часто вспоминал жизнь на острове, когда к власти в Германии пришел фашизм. Глядя на кадры кинохроники, на марширующих по улицам людей в униформе и с факелами в руках, на горы пылающих книг на площадях, он сразу вспоминал стаи крыс, коричнево-рыжей лавиной катящихся по острову.

Сходство было не только зримым...

Германия уничтожала свою великую культуру.

Всю зиму Гудошников прождал оказии: может, кто-нибудь забредет, заедет на Монастырский остров. Может быть, тот человек из Усть-Сысольска, что приготовил книги к вывозу, но так и не вывез, вспомнит и приедет за ними, или спасские мужики приедут "драть железо" с куполов собора. Но, видно, не было уж в живых того человека, что позаботился о книгах при закрытии монастыря, и страх перед злом, творящимся в брошенном монастыре, удерживал спасских мужиков.

Библиотеку же следовало вывозить немедленно. Гудошников стоял на распутье: сам по глубокому снегу до Спасского не дошел бы, Илья Потехин под страхом смерти не хотел идти в село, боясь, что там узнают о его связях с бандитами и поставят к стенке. Доказывая свою преданность и отвоевывая себе право жить на острове, Илья строил печь в сарае, полки для просушки книг, готовил дрова, долбил метровый лед и рыбачил. Простреленная рука кровоточила от работы, он стонал по ночам, но ни разу не пожаловался. Гудошников жалел его, но не верил ему. Вернись сейчас на остров недобитый бандит из офицеров, приставь он наган Илье к боку - и тот пойдет за ним. Был бы Илья собакой - все было бы проще, но он - человек! По крайней мере, в человеческом обличье.

- Ладно, я тебя не выдам, - решился на последнее Гудошников. - Властям я скажу, что ты болел здесь, а потом был со мной, отчего и не вернулся в село. Только сходи в Спасское и отнеси письмо председателю сельсовета. Пускай он пришлет подводы.

Илья забился в угол, замахал рукой:

- Не верю! Не верю! Выдашь!.. Я же тебя на дыбу вешать помогал! Я книги жег!.. Выдашь! Не верю!

Можно было бы поступить с ним круче, припугнуть маузером, до тогда бы он ушел и не вернулся. И кто знает, пристал бы он к бандитам снова, нет ли? Илья не боялся Бога, боялся только оружия и смерти. Он наверняка с детства ходил молиться в монастырь, стоял на коленях перед сверкающим алтарем, благоговел при виде золотых куполов собора, но вот сильного и всемогущего Бога не стадо над ним, обитель закрыли, и он поехал драть с куполов золоченую медь, чтобы покрыть ею свою избу. Тут и попал к бандитам.

Старец Петр был в чем-то прав: религия делала людей нищими, заставляла их поклоняться сильному и просить у него милости. Уделом нищих было драться из-за брошенной им копеечки, кланяться подавшему милостыню, а потом, когда он не видит, плевать ему вслед.

Всю зиму Гудошников между делом просвещал Илью, учил его читать и писать, рассказывал о революции, о мужественных людях, совершивших ее, о будущей жизни. Иногда он замечал в глазах его любопытство, настороженный интерес, на какой-то миг исчезала пугливость у раз и навсегда перепуганного мужика. Изредка по ночам Никита, сидя над погибающими книгами, слышал, как Илья плачет во сне и зовет по именам своих детей... Однажды, уверовав, что у Ильи наступил какой-то перелом, Гудошников размечтался, как они вывезут книги с острова и как потом Илья вернется к семье и будет строить новую жизнь. Илья тоже размечтался.

- Может, мне железа-то сейчас надрать, а? - спросил он. - Пока я на острову?.. Привезу железа, покрою избу и заживу! У нас кто хорошо живет, у всех избы железом крыты.

Гудошников понял, что не только одной зимы, а и года не хватит, чтобы перевернуть сознание Ильи. Его, как размокшую и погибающую книгу, нужно было перелистывать по странице, сушить и счищать грязь, наслоившуюся веками...

Весной, после ледохода, к острову пристали рыбаки. Никита договорился с ними перевезти бочки с книгами на берег, а там уж идти к председателю сельсовета на поклон и просить подводы. Узнав о скором отъезде, Илья затосковал. Гудошников ждал, что он убежит и спрячется где-нибудь, но Потехин без лишних слов начал катать бочки в баркасы. Он не просил Никиту заступиться, замолвить слово, помочь как-то облегчить его судьбу. И не просился больше "драть железо" с куполов, хотя и поглядывал на сверкающие маковки собора. Он по-мужицки жадно работал и потел, как пахарь на полосе.

Баркасы с бочками уже отошли от острова, когда Гудошников увидел бывшего узника Северьяновой обители. Он стоял на возвышенности, опершись на игуменский посох, которым бит был в течение семидесяти лет, и глядел на отплывающих. Казалось, он, будто сфинкс, стоит здесь уже века и простоит еще, только бы не кончилась жизнь и не случилось Второго Пришествия...

КАНУНЫ И КАНОНЫ

Метели над Русью - белого света не видать. Захирела русская земля, который год уж рыщут над нею западные ветры, метут снега, засыпают города и веси. Волки под самыми стенами воют, будто сторожевые всю ночь перекликаются - слу-у-ушай!.. Караулят одиноких путников, упряжку конную, забредшую в поля. Чуть заметят - окружат, порвут в клочья, а пурга тут же и залижет, упрячет следы.