- К незнакомым не обращаются с такими предложениями, - ответил
Базиль, - наконец, знайте: то моя невеста.
Жерамб захохотал. Базиль бросился к нему. Дверь отворилась. В
комнату вошли двое других проезжих: пожилой пехотный офицер и
средних лет военный доктор Миртов, знавший Базиля по Петербургу.
Они также ехали в Первую армию. Предупрежденные смотрителем, они
вмешались в ссору и прекратили ее. Базиль повторил Жерамбу, что
он к его услугам. Дав ему свой адрес, он уплатил смотрителю
прогоны, поклонился и вышел на крыльцо. Красивый, полный и всегда
веселый доктор Миртов, уладив столкновение, старался успокоить
взволнованного Перовского.
- Охота вам расходовать силы и храбрость на этого воплощенного
мертвеца! - сказал он. - Впереди у нас столько живых врагов.
Базиль, пожав ему руку, сел в тележку.
- Не забудьте же, после войны! - крикнул ему с крыльца все еще
кипятившийся Жерамб.
- К вашим услугам, - ответил, кланяясь ему и Миртову, Перовский.
Телега помчалась. Прислушиваясь к колокольчику, Базиль с
замиранием сердца вспоминал свой отъезд из Москвы и прощание с
Авророй. "А этот, этот! - не унимался он. - Вздумал напугать,
отнять ее у меня! Нет, никто теперь нас не разлучит, никто".
Прибыв в штаб Первой армии, Перовский уведомил невесту, что
доехал благополучно, что все говорят о неизбежной войне, - войска
в движении, - но что еще ничего верного не известно. Москва между
тем начинала сильно смущаться. Газеты, в особенности "Устье
Эльбы" и "Гамбургский курьер", приносили тревожные известия.
Война становилась очевидною и близкою. Все знали, что государь
Александр Павлович, быстро покинув Петербург, более месяца уже
находился при Первой армии Барклая-де-Толли, в Вильне. Но все эти
толки были еще шатки, неопределенны. Вдруг прошла потрясающая
молва. Стало известно, что после майского призыва к полкам всех
отпускных офицеров из Вильны к графу Растопчнну примчался с
важными депешами фальдъегерь. Сперва по секрету, потом громко,
наконец, заговорили, что Наполеон за несколько дней перед тем без
объявления войны с громадными полчищами нежданно вторгся в
пределы России и уже без боя занял Вильну. Шестого июля, с новым
государевым посланцем, Растопчину было доставлено воззвание
императора к Москве и манифест об ополчении, причем стал известен
обет государя "не вкладывать меча в ножны, пока хоть единый
неприятельский воин будет на Русской земле". Вспоминали при этом
слова императора, сказанные по-французки за год перед тем о
Наполеоне: "Il n'y a pas de place pour nous deux en Europe; tot
ou tard, l'un ou l'autre doit se retirer!" ("Нет места для для
нас обоих в Европе; рано или поздно, один из нас должен будет
удалиться!")
Шестнадцатого июля и сам государь Александр Павлович явился
наконец среди встревоженной и восторженно встречавшей его Москвы.
Государь, приняв дворянство и купечество, оставался здесь не
более двух дней и поспешил обратно в Петербург, откуда, по
слухам, уже снаряжали к вывозу в Ярославль и в Кострому главные
ценности и архивы. Москва заволновалась, как старый улей пчел, по
которому ударили обухом. Чернь толпилась на базарах и у кабаков.
Москвичи заговорили о народной самообороне. Началось формирование
ополчений. Первые московские баре и богачи, графы Мамонов и
Салтыков, объявили о снаряжении на свой счет двух полков.
Тверской, Никитский и другие бульвары по вечерам наполнялись
толпами любопытных. Здесь оживленно передавались новости из
Петербурга и с театра войны. Дамы и девицы приветливо оглядывали
красивые и новенькие наряды мамоновских казаков. Победа у Клястиц
охранителя путей к Петербургу, графа Витгенштейна, в конце июля
вызвала взрыз общих, шумных ликований. Белые и черные султаны
наезжавших с депешами недавних московских танцоров, гвардейских и
армейских офицеров, чаще мелькали по улицам. В греческих и
швейцарских кондитерских передавались шепотом вести из
проникавших в Москву иностранных газет. Все ждали решительной
победы. Но прошло еще время, и двенадцатого августа москвичи с
ужасом узнали об оставлении русскими армиями Смоленска. Путь
французов к Москве становился облегченным. Толковали о возникшей
с начала похода неурядице в русском войске, о раздоре между
главными русскими вождями, Багратионом и Барклаем-де-Толли. Этому
раздору молва приписывала и постоянное отступление русских войск
перед натиском Наполеоновых полчищ. Светские остряки распевали
сатирический куплет, сложенный на этот счет поклонниками недавних
кумиров, которых теперь все проклинали :
Vive l'etat militaire, Qui promet a nos souhaits Les retraites en
temps de guerre, Les parades en temps de paix!
("Да здравствуют военные, которые обещают нам отступления во
время войны и парады во время мира!")
Осторожного и медлительного Барклая-де-Толли, своими
отступлениями завлекавшего Наполеона в глубь раздраженной страны,
считали изменником. Некоторые презрительно переиначивали его имя:
"Болтай да и только". Пели в дружеской беседе сатиру на него:
Les ennemis s'avancent a grands pas, Adieu, Smolensk et la
Russie... Barclay toujours evite les combats!
("Враги быстро близятся; прощай, Смоленск и Россия... Барклай
постоянно уклоняется от сражений!")
В имени соперника Барклая, Багратиона, искали видеть настоящего
вождя и спасителя родины: "Бог-рати-он". Но последовало
назначение главнокомандующим всех армий опытного старца,
недавнего победителя турок, князя Кутузова. Эта мера вызвала
общее одобрение. Знающие, впрочем, утверждали, что государь, не
любивший Кутузова, сказал по этому поводу: "Le public a voulu sa
nomination; je l'ai nomme... quant a moi, je m'en lave les
mains". ("Общество желало его назначения; я его назначил... что
до меня, я в этом умываю руки".) Когда имя Наполеона стали, по
апокалипсису, объяснять именем Аполлиона, кто-то подыскал в том
же апокалипсисе, будто антихристу предрекалось погибнуть от руки
Михаила. Кутузов был также Михаил. Все ждали скорого и полного
разгрома Бонапарта.
Москва в это время, встречая раненых, привозимых из Смоленска,
более и более пустела. Барыни, для которых, по выражению
Растопчина, "отечеством был Кузнецкий мост, а царством небесным -
Париж", в патриотическом увлечении спрашивали военных: "Скоро ли
генеральное сражение?" - и, путая хронологию и события,
восклицали: "Выгнали же когда-то поляков Минин, Пожарский и
Дмитрий Донской". - "Сто лет вражья сила не была на Русской земле
- и вдруг! - негодовали коренные москвичи-старики. - И какая
неожиданность; в половине июня еще редко кто и подозревал войну,
а в начале июля уже и вторжение". Часть светской публики,
впрочем, еще продолжала ездить в балет и французский театр.
Другие усердно посещали церкви и монастыри. Певца Тарквинио и
недавних дамских идолов, скрипача Роде и красавца пианиста
Мартини, стали понемногу забывать среди толков об убитых и
раненых, в заботах об изготовлении бинтов и корпии, а главное - о
мерах к оставлению Москвы. Величием Наполеона уже не
восторгались. Декламировали стихи французских роялистов: "О roi,
tu cherches justice!" ("Государь, ты ищешь правосудия!") и
русские патриотические ямбы: "О дерзкий Коленкур, раб корсиканца
злого!.." Государя Александра Павловича, после его решимости не
оставлять оружия и не подписывать мира, пока хоть единый
французский солдат будет на Русской земле, перестали считать
только идеалистом и добряком .
- Увидите, - радостно говорил о нем Растопчин, как все знали,
бывший в личной, непосредственной переписке с государем, - среди
этой бестолочи и общего упадка страны идеальная повязка спадет с
Посняков Андрей
Березин Федор
Ларссон Стиг
Самойлова Елена
Володихин Дмитрий
Плотников Александр