грифельной доской. Моя мать уже ждет меня за своим письменным столом, но
совсем не так охотно, как мистер Мэрдстон в кресле у окна (хотя он делает
вид, будто читает), или мисс Мэрдстон, которая восседает возле матери,
нанизывая стальные бусы. Одно только присутствие их обоих оказывает на меня
такое действие, что я чувствую, как уплывают неведомо куда все слова,
которые я с превеликим трудом втиснул себе в голову. Кстати говоря, мне
хочется узнать, куда же они деваются.
или география. Прежде чем оставить книгу в ее руках, я кидаю на страницу
последний взгляд утопающего и сразу, галопом, начинаю отвечать урок, пока
страница еще свежа в памяти. Но вот я спотыкаюсь. Мистер Мэрдстон поднимает
глаза. Я спотыкаюсь вторично. Поднимает глаза мисс Мэрдстон. Я краснею,
перескакиваю через полдюжину слов и останавливаюсь. Я думаю, что мать
показала бы мне книгу, если бы посмела, но она не смеет и только произносит
тихо:
говорите: "О! Дэви, Дэви!" Это ребячество. Он либо знает урок, либо не
знает.
продолжает мисс Мэрдстон.
сначала и не будь таким тупицей, - говорит моя мать.
второго, то тут меня постигает неудача, ибо я ужасный тупица. Я спотыкаюсь
еще раньше, чем в первый раз, спотыкаюсь на том самом месте, которое только
что благополучно миновал, и замолкаю, чтобы подумать. Но думаю я не об
уроке. Я думаю о том, сколько ярдов тюля пошло на чепец мисс Мэрдстон,
сколько стоит халат мистера Мэрдстона или о других подобных же нелепых
вещах, к которым я не имею никакого отношения и не желаю иметь. Мистер
Мэрдстон делает нетерпеливый жест, которого я давно ждал. Так же поступает и
мисс Мэрдстон. Моя мать смотрит на них покорно, закрывает книгу и кладет ее
возле себя, словно это недоимка, по которой мне придется рассчитаться, когда
я покончу с другими уроками.
становится, тем тупей становлюсь я. Дело безнадежное, я чувствую, что
барахтаюсь в трясине чепухи и решительно не могу выкарабкаться, а потому
покоряюсь судьбе. Есть нечто глубоко печальное в тех, полных отчаяния,
взглядах, какими мы обмениваемся с матерью, когда я делаю все новые и новые
ошибки. Но самый страшный момент этих злосчастных уроков наступает тогда,
когда мать (полагая, будто ее не слышат) пытается, едва шевеля губами,
подсказать мне. В это мгновение мисс Мэрдстон, давно уже подстерегавшая нас,
произносит внушительно:
кресла, хватает книгу и швыряет в меня или дает мне ею подзатыльник, а затем
берет за плечи и выталкивает из комнаты.
худшее испытание в образе устрашающей арифметической задачи. Она придумана
для меня и продиктована мне мистером Мэрдстоном: "Если я зайду в сырную
лавку и куплю пять тысяч глостерских сыров по четыре с половиной пенса
каждый и заплачу за них наличными деньгами..."
ломаю себе голову без всякого толка и превращаюсь, наконец, в мулата, забив
все поры лица грязью с моей грифельной доски; так продолжается до самого
обеда, когда мне дают кусок хлеба, чтобы помочь мне справиться с моими
сырами, и весь вечер я пребываю в немилости.
уроки обычно кончались именно так. Я готовил бы их превосходно, не будь
Мэрдстонов. Но Мэрдстоны зачаровывали меня взглядом, словно две змеи -
жалкую птичку. Даже тогда, когда утреннее испытание проходило благополучно,
я достигал этим только того, что не оставался без обеда. Мисс Мэрдстон не
могла видеть меня свободным от занятий, и как только это случалось, она
обращала на меня внимание своего братца говорила:
какие-нибудь упражнения.
Мэрдстонов превращала всех детей в маленьких ехидн (хотя был в далекие
времена некий ребенок, которого окружали ученики! *) и внушала, что они
портят друг друга.
и угрюм. Этому способствовало также и то, что я чувствовал, как меня
ежедневно отстраняют, оттесняют от матери. "И, мне кажется, я, и в самом
деле, превратился бы в тупицу, если бы одно обстоятельство этому не
помешало.
комнате наверху, куда я имел доступ (она примыкала к моей комнате); никто из
домашних никогда о них не вспоминал. Из этой драгоценной для меня комнатки
вышли Родрик Рэндом, Перигрин Пикль, Хамфри Клинкер, Том Джонс, векфильдский
священник *, Дон-Кихот, Жиль Блаз и Робинзон Крузо - славное воинство,
составившее мне компанию. Они не давали потускнеть моей фантазии и моим
надеждам на совсем иную жизнь в будущем, где-то в другом месте. Эти книги,
так же как и "Тысяча и одна ночь" и "Сказки джинов", не принесли мне вреда;
если некоторые из них и могли причинить какое-то зло, то, во всяком случае,
не мне, ибо я его просто не понимал. Теперь я удивляюсь, как ухитрялся я
находить время для чтения, несмотря на то, что корпел над своими тягостными
уроками. Мне кажется странным, как мог я утешаться в своих маленьких
горестях (для меня они были большими), воплощаясь в своих любимых героев, а
мистера и мисс Мэрдстон превращая во всех злодеев. Я был Томом Джонсом в
течение недели (Томом Джонсом в представлении ребенка - самым незлобивым
существом) и целый месяц крепко верил в то, что я Родрик Рэндом. Я жадно
проглотил стоявшие на полках несколько книг о путешествиях - я забыл, какие
это были книги; припоминаю, как в течение нескольких дней я ходил по дому,
вооруженный бруском из старой стойки для сапожных колодок, - превосходное
подобие капитана королевского британского флота, который окружен дикарями и
решил дорого продать свою жизнь. Но капитан никогда не терял своего
достоинства, получая подзатыльники латинской грамматикой. Что до меня, то я
его терял. Тем не менее капитан оставался капитаном и героем, невзирая на
все грамматики всех языков в мире - живых и мертвых.
об этом, передо мной всегда возникает картина летнего вечера, на кладбище
играют мальчики, а я сижу у себя на постели и читаю с таким рвением, словно
от этого зависит все мое будущее. Каждый амбар по соседству, каждый камень
церкви и каждый уголок кладбища были связаны у меня с этими книгами и
вызывали в памяти отдельные прославленные сцены. Я видел, как Том Пайпс
взбирается на колокольню, я наблюдал, как Стрэп со своим мешком за плечами
присаживается на изгородь отдохнуть, и я знаю, что коммодор Траньон
встречается с мистером Пиклем в зальце нашего деревенского трактирчика.
в ту пору моего детства, к которой я снова возвращаюсь.
была чем-то обеспокоена, мисс Мэрдстон казалась особенно твердой, а мистер
Мэрдстон что-то привязывал к концу своей трости, - тонкой, гибкой тросточки;
когда я вошел, он замахнулся и рассек ею воздух.
Мэрдстон.
Но... вы думаете, это принесло пользу Эдуарду?
мистер Мэрдстон.
промолвила только: "Вы правы, дорогая Джейн", - и умолкла.
поймал взгляд мистера Мэрдвтона, устремленный на меня.
мистер Мэрдстон, снова метнув в меня взгляд и снова рассекая тросточкой
воздух; затем, закончив свои приготовления, положил ее около себя с
многозначительным видом и взялся за книжку.
почувствовал, как мой урок улетучивается из головы - не одно слово за другим
и не строчка за строчкой, а вся страница сразу, целиком. Я попытался поймать
слова, но, казалось, если можно так выразиться, они скользили прочь от меня
на коньках, плавно и быстро, и задержать их было невозможно.
отличиться, уверенный в том, что сегодня выучил урок превосходно, но, увы, я
заблуждался. Груда отложенных в сторону учебников все росла, возвещая о моих
ошибках, а мисс Мэрдстон не сводила с нас глаз. И когда в конце концов мы
пришли к пяти тысячам сыров (помню, в тот день он заменил их палками), моя
мать залилась слезами.
вынесет терзания и мучения, которые причинил ей сегодня Дэвид. Это было бы
стоицизмом. Клара весьма укрепилась и сделала успехи, но едва ли можно ждать
от нее так много. Мы пойдем с тобой наверх, Дэвид.
Самойлова Елена
Роллинс Джеймс
Володихин Дмитрий
Володихин Дмитрий
Роллинс Джеймс
Журавлев Владимир