попутчиках: казалось, он никогда в жизни не видел нас, да и сейчас не видит.
Француз, смешавшийся и пристыженный, снял в конце концов шляпу, но монах
успел уже миновать его, все такой же безмятежный, и жилет с широкими
полосами потерялся в толпе, и больше мы его не встречали.
сотряслись оконные стекла. Назавтра после полудня мы направились в Геную, по
знаменитой дороге, называющейся Карнизом.
за трое суток в своем маленьком тряском экипаже с парою лошадей, был
беззаботным красивым парном, чье легкомыслие и вокальные склонности не знали
пределов, пока нас сопровождала удача. Все это время у него всегда было
наготове словечко, или улыбка, или легкий шлепок бичом для каждой встречной
крестьянской девушки, и отрывки из "Сомнамбулы" * для каждого эхо. Все это
время он проезжал каждую деревушку под звон бубенчиков на лошадях и
позвякиванье серег в его ушах. Но в высшей степени любопытно было видеть его
при малейшем препятствии, например, когда мы оказались на очень узкой
дороге, перегороженной разбитой повозкой. Он тотчас же схватился за волосы,
как если бы на его обреченную голову одновременно обрушились все возможные в
жизни бедствия. Он бранился по-французски, молился по-итальянски и
расхаживал взад и вперед, топая ногами в пароксизме отчаяния. Возле разбитой
повозки собралось множество возчиков и погонщиков мулов; в конце концов
кто-то из них, наделенный, без сомнения, оригинальным складом ума, предложил
общими силами навести порядок и освободить путь - мысль, которая, я глубоко
убежден, никогда бы не осенила нашего друга Веттурино, оставайся мы там хоть
поныне. Это было проделано без большого труда, но при каждой заминке в
работе он снова хватался за волосы, словно ни единый луч надежды не освещал
мрачную бездну его страданий. Но усевшись снова на козлы и покатив с
отчаянным грохотом вниз по холму, он тотчас же возвратился к своей
"Сомнамбуле" и крестьянским девушкам, точно и в самом деле никакие беды не
могли повергнуть его в уныние.
значительную долю своей романтики, едва вы въезжаете в них; в большинстве
случаев они оказываются в высшей степени жалки. Улицы тут очень узкие,
темные, грязные; обитатели тощие и оборванные; а морщинистые старухи с
жесткими седыми волосами, связанными узлом на макушке как подушечка для
ношения тяжестей, до того безобразны и на Ривьере и в Генуе, что, когда они
сидят у темных порогов с веретенами или что-то бормочут, собираясь по углам,
они кажутся совершенными ведьмами - только они, конечно, никогда не
пользуются помелом или другим орудием для наведения чистоты. Нельзя назвать
красивыми и бурдюки из свиных кож, всюду употребляемые здесь для хранения
вина и вывешенные на солнце; они выглядят точь-в-точь как отвратительные
раздутые свиньи с отрубленными головами и ногами, подвешенные за хвосты.
на склоне холма или смотрящиеся в воду прелестной бухты, все же кажутся
очаровательными. Растительность повсюду обильна и красива (пальма вносит
новую черту в новый для нас пейзаж). В одном городке, а именно в Сан-Ремо,
поражающем своей оригинальностью - он сооружен на мрачных открытых арках,
так что вы можете прогуляться под всем городком, - много хороших садов,
спускающихся уступами; в других городках раздается стук плотничьих молотков
- здесь на самом берегу строят небольшие суда. Иные бухты настолько обширны,
что тут могли бы стоять на якоре флоты целой Европы. Во всяком случае, любая
кучка домов представляется издали каким-то волшебным смешением живописных и
фантастических форм.
обрыва, то отступает, чтобы обогнуть бухту, то пересекает каменистое доже
горной речки, то проходит по самому пляжу, то вьется среди расколотых скал
самых разнообразных форм и окрасок, то преграждается одинокой разрушенной
башней - одной из башен, возведенных в давние времена, чтобы защищать
побережье от африканских корсаров, - и что ни миг раскрывает пред вами все
новые и новые красоты. Когда эти изумительные пейзажи остаются позади и
дорога идет пригородом, растянувшимся вдоль плоского берега, до самой Генуи,
ваше внимание привлекают быстро сменяющиеся картины этого чудесного города и
гавани; каждый огромный, старый, полупустой дом в предместье возбуждает ваш
интерес, и он достигает своего апогея, когда вы въезжаете в городские ворота
и вся Генуя со своей великолепною гаванью внезапно и гордо предстает перед
вашими взорами.
путь во множество разных мест (в том числе в Англию), но прежде всего в
Пьяченцу. Я выехал туда в купе почтовой кареты, напоминавшей фургон, в
обществе Бравого курьера и дамы с огромным псом, который ночью много раз
принимался жалобно выть. Было очень сыро и очень холодно, - очень темно и
очень жутко. Мы делали самое большее мили четыре в час и нигде не
останавливались на отдых. На следующий день в десять часов утра мы сделали
пересадку в Александрии, и нас втиснули в другую карету, вместимость которой
была бы слишком мала даже для легкого экипажа. Нашими попутчиками были:
старый-престарый священник, его спутник, молодой иезуит, который вез их
молитвенники и другие книги (и который, торопясь влезть в карету, оголил
розовато-смуглую ногу между черным чулком и короткой черной штаниной, что
привело мне на память Гамлета у Офелии *, только были оголены обе ноги),
провинциальный адвокат и еще один господин с поразительно красным носом,
излучавшим невиданный блеск, какого я никогда прежде не наблюдал ни у одного
человека. Так мы ехали до четырех часов пополудни. Дороги по-прежнему были
очень тяжелыми, а карета очень неповоротливой. В довершение всего, старого
священника то и дело мучили судороги в ногах, так что через каждые десять
минут он испускал отчаянный вопль, и тогда карета торжественно
останавливалась, а мы объединенными усилиями вытаскивали его наружу. Эта
помеха и дурные дороги были главнейшими предметами разговоров. Обнаружив
после полудня, что из купе вышли два пассажира и в нем остался только один -
чудовищно безобразный тосканец с пышными огненными усами, концы которых
исчезали из виду, когда он надевал шляпу, - я поспешил занять это более
удобное место и продолжал путь в обществе тосканца (который оказался весьма
разговорчивым и добродушным) часов до одиннадцати вечера. Тут наш возница
заявил, что нечего и думать ехать дальше, и мы сделали остановку в городке,
называвшемся Страделла.
всех сторон двор, в котором наша карета, еще одна или две повозки и
множество домашней птицы и дров оказались до того нагроможденными друг на
друга и до того перемешанными, что вы не смогли бы показать под присягой,
где курица, а где повозка. Сонный человек с пылающим факелом провел нас в
большую холодную -комнату, в которой были две непомерно широкие постели,
постланные словно на двух сосновых обеденных столах, еще один сосновый стол
таких же размеров посредине ничем не покрытого пола, четыре окна и два
стула. Кто-то сказал, что эта комната отведена мне, и я добрые полчаса мерил
ее шагами, пяля глаза на тосканца, старого священника, молодого священника и
адвоката (красноносый проживал в городе и отправился спать домой), которые
расселись на кроватях и в свою очередь пялили глаза на меня.
(он занимался стряпней), возвещающего, что ужин готов, и мы в полном составе
переходим в комнату старого священника, соседнюю с моей и во всем ей
подобную. На первое подается полная миска жидкой похлебки из капусты с
большим количеством риса, приправленной сыром. Это кушанье - настолько
горячее, а нам до того холодно, что оно кажется почти восхитительным. На
второе - кусочки свинины, изжаренные вместе с свиными почками. На третье -
две куропатки. На четвертое - две небольшие индейки. На пятое - огромная
кастрюля чеснока, трюфелей и чего-то еще, и на этом завершается наше
пиршество.
сырость, отворяется дверь и вваливается бравый с таким количеством хвороста,
что он похож на Бирнамский лес, пустившийся в зимнее странствие *. В
мгновение ока Бравый поджигает всю эту кучу, а мне подносит стакан горячего
бренди с водой - ведь его фляга всегда считается со временем года и теперь
содержит только чистейшую eau de vie {Водку (франц.).}. Совершив это
героическое деяние, он удаляется на ночь, и я еще добрый час, пока сам не
впадаю в сон, слышу, как он балагурит в людской (очевидно, прямо под моею
подушкой), где он раскуривает сигары в компании закадычных друзей. Он
никогда не бывал в этом доме, но всюду, куда бы он ни попал, он через пять
минут уже знает все и всех и успевает обеспечить себе беззаветную
преданность всей гостиницы.
свежий как роза. Он растапливает очаг, не спросясь хозяина; у него готов в
кружках кипящий кофе, когда другие не сумели достать ничего, кроме холодной
воды. Он обходит темные улицы, громко требуя свежего молока в расчете на то,
что какой-нибудь владелец коровы встанет с постели на его зов. Пока
"прибывают" лошади, я тоже ощупью выбираюсь в город. Весь он, видимо,
состоит из одной небольшой piazza {Городской площади (итал.).},
пронизываемой холодным сырым ветром, который дует то под арки, то из-под
них, точно вышивает узор. Но еще совершенно темно, идет сильный дождь, и
если бы мне пришлось здесь задержаться (от чего упаси боже!), я наутро не
узнаю этого места.
непрерывно бранится: иной раз это христианские проклятия, иной раз -
языческие. Иной раз, когда это длинное и замысловатое проклятие, он начинает
с христианства и впадает в язычество. Во все стороны разосланы
многочисленные гонцы; не столько за лошадьми, сколько друг за другом, ибо
первый гонец бесследно исчезает, а за ним и все остальные. В конце концов
лошади все-таки появляются, а с ними и все гонцы: одни подгоняют их сзади,
другие тянут под уздцы, и все ругают их на чем свет стоит. Затем все мы в
Шекли Роберт
Конан-Дойль Артур
Березин Федор
Никитин Юрий
Шилова Юлия
Суворов Виктор