Чтение 13–й страницы книги ~Державин~

Теперь он сидел на нарах и перекидывал карты в третий раз.

Его сосед по камере, широкоплечий черный гигант, с великолепными
казачьими усами и всклокоченной дикой бородой, стоял около окна, смотрел,
как пономарь борется со счастьем, и вполголоса рассказывал :

- "Ты лучше, говорит, сознайся сам, по чистой совести сознайся и
открой, что ты против ее императорского величества замышлял. Ты не
скрывайся, говорит, все равно мы о всем уже наведаны" - это он мне,
Державин. "Коли так, - говорю, - что же, ваше благородие, меня пытать
изволите?" - "А я, - говорит, - единственно твоего сознания хочу. Для твоего
же облегчения. Ты - дурак, и этого не понимаешь". - "Не было, говорю, в сем
деле моего начала и быть не могло, ибо я к злодеям исключительно по своему
малодушию и глупости примкнул, в чем перед вашим благородием и винюсь", а он
мне, Державин-то, и говорит...

Пономарь собрал колоду и стал ее тасовать, искоса поглядывая на
рассказчика.

- Да, он мне и говорит: не губи себя, Иван. Эй, не губи. Я твоего
живота не желаю. Мне, говорит, только нужно раскрыть всех тех душегубов, кои
кровью человеческой питаются. Ты для меня ничего. Просто свидетель. Расскажи
мне все - я тебя и отпущу, пожалуй.

- Как же, он отпустит, - усмехнулся пономарь. - Не для того он брал,
чтобы отпускать.

- Вот, вот. Я ему и говорю.

Пономарь снова собрал карты, стасовал их и стал веером раскидывать по
нарам. Справа легла шестерка, слева дама пик, посередине два туза. Пономарь
задумался, соображая их значение.

- Опять выпадает дорога, - сказал он через некоторое время. - Измена,
дорога и через нее нечаянная радость. Беспременно на допрос вызовут.

Рассказчик присвистнул и сплюнул на пол.

- Как же, дожидайся, вызовут, - сказал он протяжно. - Меня этак уже
вторую неделю вызывают. Пустое все это занятие - на картах гадать.

Пономарь собрал карты и, вздохнув, спрятал их под рубашку.

Наступила тишина.

- Так вот я и говорю, - неожиданно сказал рассказчик. - Если вы
доподлинно обо всем знаете, то зачем же меня пытать изволите, я от своей
правды николи не отрекусь. Где виновен, - там виновен доподлинно, а где нет
моей вины, то о сем не могу на себя наговаривать. Вот.

В камере было тихо. Через узкое, засахаренное морозом стекло четко
выделялись силуэты железной решетки и отпечатывались на покатом полу темницы
очень черными, почти осязаемыми брусками.

Пономарь перекрестился, подложил под голову какой-то узел и кряхтя
растянулся на нарах. Однако постель, состоящая из досок да скудного тряпья,
была так жестка и неудобна, что он еще долго кряхтел и ворочался, пока не
заснул.

Бывший бургомистр Иван Халевин, тот самый, который отворил ворота
злодейскому атаману, сидел на нарах, насвистывая вполголоса какую-то
песенку, и покачивал ногой в такт своим мыслям. Глаза у него были большие и
печальные, как у очень усталого человека. Под запекшимися белесыми губами
дико и нелепо торчала растрепанная борода.

Бывший бургомистр думал о доме.

Пономарь спал и видел во сне, что его вызывают на допрос, пишут
какую-то бумагу и объявляют об его невиновности.

Посапывая от наслаждения, он видел, как его ведут по коридору, подводят
к тяжелой, окованной железом двери и отворяют ее настежь. "Иди" - говорят
ему. И вот он, не веря своему счастью, идет по широкому тюремному двору, и
ветер дует в лицо, и снег сухо хрустит под его ногами, и горячее зимнее
солнце светит ему в глаза, а за деревянными воротами слышно, как ходят и
разговаривают люди, лениво лают откормленные здоровые псы, кто-то играет на
флейте и скрипят, скрипят по сухому снежному насту деревянные розвальни.

Он лежал, булькая губами, во сне улыбался, ворочался и не видел, как
тихо отворилась дверь, вошел солдат и вызвал на допрос его соседа.

V

Они поднялись по длинной скрипучей лестнице и вступили на галерею.

Через плохо заделанные окна дул колючий зимний ветер, и от него у Ивана
Халевина подломились колени и сладко заныло в висках. Чтобы не упасть, он
широко расставил ноги и схватился одной рукой за стену. Он знал: показывать
слабость было нельзя. Однако часовой сегодня был особенный. Он смотрел с
явным сочувствием на узника и, когда тот побледнел и мелко закачал головой,
как бы желая стряхнуть боль, даже сделал к нему быстрое, хватающее движение.

- Мутит? - спросил часовой.

Иван Халевин, бывший бургомистр и состоятельный человек, взглянул на
него диковатыми, красными от слез глазами.

- Не дай бог, как мутит, - сказал он тихо. - В камере у нас вонь и
сырость. Все стены грибом пропахли, а здесь, как ветром пахнуло, так у меня
голова и зашлась. - Он тяжело дышал. - Постоим немного... Можно?

- Отчего не постоять, постоим, - охотно согласился часовой и
остановился, опираясь на ружье, как на палку. - Ты, я смотрю, совсем
поддался. Тебе бы воды сейчас холодной и тряпку к голове, оно бы и прошло.

В конце коридора отворилась дверь.

VI

В конце коридора отворилась дверь.

Следователь - господин Державин - сидел за столом, как в крепости.

У него было удлиненное, желтоватое лицо с тяжелой, немного отвисшей
книзу лошадиной челюстью. Около левого, зорко сощуренного глаза время от
времени пульсировала какая-то невидимая жилка.

- Ну, садись, Иван Халевин, - сказал он радушно, показывая глазами на
стул. - Садись, садись, будем разговаривать.

Он нагнулся над столом, пошарил среди беспорядочной груды бумаг и
придвинул к себе лист, разграфленный прямыми линейками и густо записанный со
всех сторон.

- Как здоровье? - спросил он приветливо. - В камере-то, в камере не
душно? Ты последний раз что-то выглядел неважно. Как теперь, ничего себя
чувствуешь?

Иван Халевин чуть заметно улыбнулся. Он давно знал всю предварительную
процедуру допроса и не возлагал никаких надежд на ласковую заботливость
следователя.

- Всем доволен, ваше благородие, - отвечал он устало и даже без особой
насмешки. - Камера сухая, света много, тепло, ничего больше и не нужно.

Следователь смотрел на него с явной издевкой и молчал.

Иван Халевин несмело взглянул ему в лицо.

- Я вот бы что у вашего благородия просил - жену бы мне повидать. Вот
сердце изболело, как она там одна управляется с домом.

Державин молчал и улыбался.

Но Иван Халевин уже заметил, что он проговорился, и, стараясь не дать
следователю воспользоваться его слабостью, быстро добавил:

- А то и не надо. Только ее, пожалуй, расстроишь. Мне ведь ничего, мне
хорошо. Сожитель попался по камере старичок, тихий такой. Каждый день
божественное поет и сам камеру подметает.

Державин все молчал и тяжело смотрел на него. И от этого неподвижного,
открытого взгляда Халевину стало ясно, что следователь заметил его слабость.
Он беспокойно заерзал на своем стуле.

- И окна на восход, - сказал он почти жалобно. Следователь встал с
кресла.

- И окна на восход, - охотно подтвердил он и улыбнулся. - Что же тебе
надо, что же тебе надо, Иван Халевин? Сиди целый год и богу молись. Старичок
сожитель из божественных. Тепло, сухо, солнышко светит...

Он быстро подошел к арестованному и взял его за плечо.

- Хорошая камера, и окна на восток, и старичок божественный, и кормят
вволю, а хочется на волю. Ведь хочется? - спросил он в упор. - Конечно,
хочется, - ответил сам себе следователь. - Пора, пора на волю. Засиделся ты
здесь, зачаврел. Жена-то, чай, ждет не дождется...

Иван Халевин молчал. При упоминании о жене у него опять заломило в
висках и такая тупая, нестерпимая боль охватила все его тело, что если бы он
был один, то, верно, расшиб бы себе голову о каменную стену. И в то же время
не хотелось ни метаться, ни плакать. Он сидел, укутанный в свое дикое
тряпье, и молчал.

Следователь все не спускал руки с его плеча.

- Ты вот говоришь - свиданье... - сказал он ласково, - ну, что ж,
свиданье можно. Я тебе и дам его, пожалуй, в этом плохого нету. Но не это
главное...

Халевин молчал. Ему было все равно.

- Но это не главное, - повторил Державин, - главное в том, что пора
вылезать из ямы. Пора.

Он придвинул свой стул к табуретке узника и сел с ним рядом.

- Вот недавно ко мне приходила твоя жена, плакала: "Отпустите моего
мужа на волю, он ни в чем не виноват. Его, мол, другие запутали". Что же,
говорю, я и отпущу. Допрос вот сниму, запишу все по порядку и отпущу...

Следователь возбужденно взмахнул руками, и лицо его вспыхнуло.

- И отпущу, ей-богу, отпущу, - почти закричал он, - напишу бумагу,
поставлю печать и отпущу. Иди на все четыре стороны, к жене. Она-то, чай, и
думать о себе позабыла. Другого завела, - говорил он, всматриваясь в лицо
Халевина.

Ага! - кольнуло сердечко.

Он жирно, добродушно засмеялся и замахал руками.

- Нет, нет, не позабыла. Почитай, каждый день ко мне приходит, плачет.
Отпусти да отпусти. А я ей: "Что я могу вам, сударыня, сделать, коли он сам
себе первейший враг и губитель. Против рожна ведь не попрешь".