смертью, лежит на голубом ковре- Его убил Нотр-Дам. Убийца. И хотя ни слова
не было произнесено, я вместе с ним . слышу, как в его голове звонит
колокол, который, должно быть, отлит из всех колокольчиков ландыша, весенних
цветов, фарфоровых колокольчиков, стеклянных, водяных или воздушных- Его
голова, словно поющая роща. А сам он - украшенная лентами свадьба, которая
катится вниз по апрельской дороге, впереди - скрипач, на черных пиджаках -
флердоранж. Ему, еще подростку, кажется, что он перескакивает с одной
цветочной лужайки на другую, и так - до соломенного тюфяка, в котором старик
прятал деньги. Он несколько раз переворачивает, потом вспарывает,
встряхивает и потрошит тюфяк, но ничего не находит, ведь нет ничего труднее,
чем отыскать деньги после преднамеренного убийства.
перемешанными в кучу. Как хрип.
Рвет обивку на мебели. Пытается взять себя в руки, останавливается, чтобы
отдышаться, и (в тишине) среди этих предметов, утративших всякое значение
теперь, когда их привычный хозяин перестал существовать, он вдруг чувствует
себя затерянным в чудовищном мире, населенном мебелью и вещами. Его
охватывает паника. Он вздувается, как воздушный шар, становясь огромным,
способным вместить мир и самого себя вместе с ним, а потом сдувается. Он
хочет сбежать. Как можно медленнее. Он уже не думает ни о теле убитого, ни о
потерянных деньгах, ни о потраченном времени, ни о. провалившемся деле.
Полиция, должно быть, уже выследила его. Скорее уйти. Локтем он опрокидывает
стоящую на комоде вазу. Ваза падает, и 20 тысяч франков услужливо
рассыпаются у его ног.
посмотрел: в глубине тихого колодца между квартирами мерцает гранями
стеклянный шар. Затем он спустился на ночной ковер, и в ночном воздухе, со
ступеньки на ступеньку, через тишину, подобную тишине космоса - в Вечность.
маленькую гостиницу, которая оказывается домом свиданий, и снимает комнату.
Теперь, чтобы усыпить его, постепенно наступает настоящая, звездная ночь;
его немного тошнит от ужасного ощущения: он испытывает физическое
отвращение, какое обычно испытывает убийца к жертве в первый час после
убийства, об этом чувстве многие мне говорили. Он преследует вас, да?
Мертвец сильный. Ваш мертвец вошел в вас: смешался с вашей кровью, течет в
ваших венах, сочится из-под кожи, ваше сердце питается им, подобно
кладбищенскому цветку, который прорастает из трупов... Он выходит из вас
через глаза, уши, рот.
избавляет от страха. Комната пахнет шлюхой. Смердит и благоухает.
погрузиться.
одеялом, сперва нежно, с легкостью порхающей птицы, потом стискивает,
сжимает и, наконец, кончает в беззубый рот задушенного старика. И засыпает.
метисом с обложки разорванной книги. Я хочу воспеть убийство, ибо я люблю
убийц. Воспеть, ничего не приукрашивая. Не рассчитывая таким образом
получить искупление (хотя мне этого очень бы хотелось), мне просто было бы
приятно убить. Я скажу во всеуслышание: и особенно убить не старика, а
красивого светловолосого мальчика, чтобы после того, как нас соединят
словесные узы, которые привязывают убийцу к убитому (один стал им благодаря
другому), меня, как замок с привидениями, в дни и ночи меланхолии и
отчаяния, посещал бы изящный призрак. Но пусть минует меня этот ужас --
разрешиться шестидесятилетним мертвецом или мертвецом-женщиной, не важно,
молодой или старой. Я прекрасно могу удовлетворить мою страсть к убийству
тайно, любуясь царственным великолепием заходов солнца. Достаточно моим
глазам погрузиться туда... Но перейдем к моим рукам. Но убить тебя, Жан,
убить. Не в том ли все дело, что я хочу знать, как буду себя вести, глядя,
как ты умираешь от моей руки?
Детектива, затемняет стену своим ледяным сиянием, сотканным из убитого им
мексиканца, из его желания смерти, из его мертвой молодости, из его смерти.
Он забрызгивает стену осколками взрыва, который можно описать, лишь столкнув
два взаимоисключающих понятия: свет и тьму. Ночь выходит из его глаз и
ложится на его лицо, и оно становится похожим на сосны грозовым вечером, на
сады, через которые я проходил ночью: легкие деревья, пролом в стене и
решетки, потрясающие решетки, украшенные гирляндами решетки. И легкие
деревья- О, Пилорж! Твое лицо, как ночной сад, одинокий сад, затерянный в
мирах, где вращаются бесчисленные солнца. И эта неосязаемая грусть на всем,
словно в саду с легкими деревьями. Твое лицо мрачно, точно тень большого
солнца легла на твою душу- Ты, верно, испытал от этого легкий озноб, и тело
твое дрожит дрожью еще менее осязаемой, чем падение у твоих ног вуали из
тюля, который зовется "тюль-иллюзия", ведь лицо твое покрыто сеточкой
микроскопически тонких, легких, скорее нарисованных, чем настоящих, морщин.
обрел редкий опыт, но потому, что он вдруг подменил собою бога на
жертвеннике, будь этот жертвенник из шатких досок или лазурного воздуха.
Понятно, я говорю об убийце сознательном, читай - циничном, который
осмеливается взять на себя право нести смерть, не взывая ни к каким другим
силам; ибо солдат, убивая, не несет ответственности, равно и сумасшедший или
ревнивец, или тот, кто знает, что будет оправдан; но лишь тот, кто проклят,
кто наедине с собой еще колеблется, прежде чем заглянуть на дно колодца,
куда он бросится из любознательности, сложив ноги вместе, в прыжке веселой
отваги. Обреченный человек.
лживая голова. Двадцать лет. Тебе ведь было двадцать или двадцать два года.
И мне тоже!.. Я завидую твоей славе. Ты мог бы, как говорится, пристроить
меня в могилу, точно так же, как того мексиканца. За те месяцы, что ты
провел в камере, ты нежно выплюнул на мою память всю тяжелую мокроту,
скопившуюся в твоей носоглотке.
Вейдманном, Солнечным Ангелом, Соклеем. Впрочем, я и не уверен, что смогу ее
избежать, ибо во сне мой мозг заботливо отправляет меня в приятные
путешествия по множеству удивительных жизней. Однако порой меня посещает
грустная мысль о том, что многие из порождений моего мозга полностью
истерлись из памяти, несмотря на то, что они составляли все мое прошлое
духовное равновесие. Я даже не помню были ли они вообще, так что случись мне
теперь видеть во сне одну из тех жизней, она кажется мне еще непрожитой, и я
отправляюсь странствовать по ней, как по морю, и плыву, даже не вспоминая,
что десять лет назад я уже садился в эту лодку и она утонула, погрузившись в
море забвения. Что за монстры продолжают жить в глубинах моего сознания? Их
выделения, их экскременты, их тленные останки, возможно, порождают ростки
ужаса или красоты, и те распускаются во мне. Так я познаю очарование
бесчисленных драм, ими вдохновленных. Мой мозг не перестает порождать
прекрасные химеры, однако ни одна из них до сих пор не смогла обрести плоть.
Так и не смогла. Ни разу. Теперь, стоит мне начать грезить, как горло мое
пересыхает, отчаяние жжет мне глаза, стыд заставляет опускать голову, и
мечта моя вдруг разбивается- Я чувствую, как возможное счастье ускользает от
меня, ускользает потому, что я его уже промечтал.
потерпевшего кораблекрушение: он, увидев на горизонте парус, уже считает
себя спасенным, когда вдруг вспоминает, что на стекле его подзорной трубы
был дефект -- запотевший кусочек размером именно с тот самый парус, который,
как ему показалось, он разглядел.
никогда не мечтал о несчастьях, мне не остается переживать ничего другого,
кроме несчастий. Даже когда речь идет о смерти, ибо я мечтал о прекрасной,
геройской, славной смерти на войне, и никогда - о смерти на эшафоте. Так что
она одна мне и остается.
говорил. Он был - можно так сказать - убийца невинный. Я возвращаюсь к
Пилоржу, образ и смерть которого не дают мне покоя. В двадцать лет ради
того, чтобы отнять какие-то жалкие гроши, он убил Эскудеро, своего
любовника. Стоя перед судьями, он издевался над ними, разбуженный палачом,
он смеялся и над ним;
засмеялся ему в глаза; разбуженный призраком своей матери, он нежно
усмехнулся и ей. Так Нотр-Дам-де-Флер родился из моей любви к Пилоржу, с
улыбкой в сердце и на иссиня-белых зубах, улыбкой, которую даже
всепобеждающий ужас не сможет с него сорвать.
сорока, и та неожиданно влюбилась в него до беспамятства. Женщины,
влюбленные в моих любовников, настолько ненавистны мне, что я спешу
сообщить: эта женщина припудривала свое толстое красное лицо рисовой пудрой.
Это легкое облако пудры на ее лице вызывало ассоциации с семейным абажуром
из прозрачного розового муслина. В вульгарной и зализанной привлекательности
состоятельной женщины и в самом деле было что-то от абажура.
сквозь внешнюю неприступность ее проглядывает одиночество, которое цепляется
за крючок, заброшенный хитрыми лицемерами. Стоит вам по небрежности оставить
незастегнутыми полы вашей нежности, и вот вы уже попались. Вместо того,
чтобы держать сигарету между первой фалангой указательного и среднего
пальцев, Миньон сжимал ее большим и указательным, прикрывая остальными,
подобно тому как мужчины и даже маленькие мальчики, спрятавшись за деревом
или в темноте, держат свой "конец", когда мочатся. Эта женщина (в разговорах
с Дивиной Миньон называл ее "подстилкой", а Дивина - "этой женщиной") не
Посняков Андрей
Сертаков Виталий
Маккарти Кормак
Перумов Ник
Афанасьев Роман
Шилова Юлия