снова дома и дома. Что делать?
очередях. Мы нанимались к буржуям сгребать снег с панелей перед домами:
была объявлена "трудовая повинность". Мы выгребали из цирковой конюшни
навоз. Мы ночевали в подъездах, на кладбищах, на чердаках.
где-нибудь костер; тогда случалось, что костры разводили и на Кузнецком.
Нет, не видать! Снег, темнота, тишина! Холодная ночь. Подъезды, куда ни
глянь, закрыты. Дрожа, мы шли и молчали. Боюсь, пришлось бы Петьке снова
бить шапкой о землю, но в эту минуту пьяные голоса донеслись из
подворотни, мимо которой мы только что прошли. Петька зашел во двор, я сел
на тумбу, стуча зубами и засунув в рот дрожащие пальцы. Петька вернулся.
мороз сидеть у "буржуйки", колоть и подкидывать дровишки, пока не загудит
в трубе! Но еще лучше, развешивая соль или муку, думать о том, что за
работу нам обещан сам Туркестан. Мы попали в притон инвалидов-спекулянтов,
хозяин притона, хромой поляк с обваренной физиономией, обещал взять нас с
собой в Туркестан. Оказывается, это не город, я страна, столица Ташкент,
тот самый Ташкент, куда каждые две три недели ездят наши инвалиды.
этому.
дурна! Хозяйка нам досмерти надоела.
сарай, где мы паковали продукты, посмотреть, все ли цело.
развешивая, например, свиной шпиг, не отщипнуть хоть маленький кусочек.
Пиленый сахар сам застревал в рукавах и карманах. Но мы держались. Эх!
Знали бы мы, что все равно не видеть нам Туркестана, как своих ушей, -
пожалуй, чего-нибудь и недосчиталась бы старая ведьма!
в одном халате. В руках у нее был замок, которым наш сарай запирался на
ночь. Вытаращив глаза, она остановилась на пороге, оглянулась и
побледнела.
Не кричать! Молчать!
повесила замок и ушла.
Петька выругался и лег на пол. Я тоже лег, и мы стали смотреть - под
дверьми была узкая щель.
налившимися водой следами. Потом появились незнакомые ноги в черных
крепких сапогах - одна пара, другая, третья. Ноги шли к флигелю через
двор. Две пары пропали, третья осталась у крыльца. Рядом опустился
приклад.
до языка.
захватили с собой веревку. Веревок было сколько угодно в сарае. Но мы
вспомнили о них, когда были уже на чердаке. Сарай был каменный, с
чердаком, крыша односкатная, и на задней стенке - круглое отверстие,
выходившее на соседний двор.
когда мы в темноте отдирали от потолка доски, и теперь поминутно вытирал
кровь кулаком.
отверстие в гладкой стене, - разве только как в воду, вниз головой. Нужно
было вылезть в это отверстие ногам наружу, сесть, согнувшись в три
погибели, и, оттолкнувшись всем телом, упасть вниз. Петька так и сделал. Я
еще думал, не вернуться ли за веревкой, а он уже сидел в дыре. Обернуться
он не мог. Он только сказал:
счастливо на мокрую кучу снега по ту сторону забора, подходившего в этом
месте очень близко к сараю.
маленькая девочка каталась на финских санках вдоль старинного с колоннами
дома, ворона сидела на водосточной трубе. Вот девочка остановилась и с
любопытством посмотрела на нас. Ворона тоже посмотрела, но равнодушно, и
отвернулась, втянув голову между крыльев.
стоял у того места, где наш флигель примыкал к чужому двору. Я видел, как
он докурил папиросу, бросил ее и спокойно направился к нам.
Ворона вспорхнула, девочка испуганно попятилась. Петька опрометью кинулся
к воротам, человек в кожаном пальто побежал за ним. Я все понял в эту
минуту. Но было уже поздно - я летел вниз.
без парашюта. Не могу сказать, что он был удачен. Я грудью ударился о
забор, вскочил и снова упал. Последнее, что я еще видел, был Петька,
выскочивший на улицу и захлопнувший ворота перед самым носом человека в
кожаном пальто.
виноваты. Ведь мы сами не спекулировали, только работали у спекулянтов.
Нам бы ничего не сделали, только допросили бы и отпустили. Но теперь
поздно было раскаиваться. Человек в кожаном пальто крепко держал меня за
руку, мы шли куда-то, - наверное, в тюрьму. Я попался, а Петька удрал. Я
был теперь один. Вот уже вечер, солнце садится, галки медленно летят над
деревьями вдоль Страстного бульвара... Я не плакал, но, должно быть, у
меня было отчаянное лицо, потому что человек в кожаном пальто внимательно
посмотрел на меня и разжал свою руку: понял, что не убегу.
дома у Никитских ворот. Это был распределитель Наробраза, в котором я
провел три памятных дня...
корточках вокруг глиняной печки, резались в карты, другие снимали с
высоких окон длинные карнизы и тут же отправляли их в печку, третьи спали,
четвертые строили дом - дом из старых рам и полотен, сложенных как попало
в углу. По ночам, когда в распределителе становилось холодней, чем на
улице, эти домохозяева зажигали примус и пускали желающих в свой дом -
кого за пару папирос, кого за кусок хлеба... И среди этого дикого развала
на высоких постаментах стояли и равнодушно смотрели белыми слепыми глазами
гипсовые фигуры греческих богов - Аполлона, Дианы и Геркулеса. Только у
богов и были человеческие лица. Под утро, просыпаясь от холода и выбивая
зубами дробь, я робко поглядывал на них. Небось, думают: "Дурак ты, дурак!
Зачем ушел из дому? Подумаешь, приют, - весной вернулся бы, стал бы
помогать старикам, нашлась бы работа! А теперь ты остался один, - умрешь,
никто и не вспомнит. Только Петька порыскает по Москве, да вздохнет тяжело
тетя Даша! Проси-ка, брат, одежду да вылетай домой!" В Наробразе меняли
одежду - старую жгли, а взамен выдавали штаны и рубашку. Многие
беспризорники нарочно попадались, чтобы сменить ободравшуюся одежду.
говорить, это было совсем не трудно. Да и с кем говорить? Каждый раз,
когда приводили новых беспризорников, я невольно смотрел, нет ли среди них
моего Петьки. Нет. И хорошо, что нет! Я сидел в стороне и молчал.
бывшей мастерской живописи и ваяния было сколько угодно белой скульптурной
глины. Как-то я взял кусок, размочил его кипятком и начал мять в пальцах.
И вот сама собой получилась жаба. Я сделал ей большие ноздри, выпученные
глаза и попробовал вылепить зайца, Разумеется, это было еще очень плохо.
Но что-то шевельнулось в душе, когда я вдруг увидел раздвоенную мордочку в
бесформенном комке глины. Я запомнил эту минуту: никто не видел, что я
леплю; старый вор, попавший каким-то чудом в распределитель для
беспризорных, рассказывал о том, как на вокзалах "работают в паре". Я
стоял в стороне у окна, сдерживая дыхание, смотрел на маленький комок