Чтение 13–й страницы книги ~Золотой храм~

повысить плату за вход, чтобы компенсировать рост инфляции.

До сих пор любоваться Золотым Храмом приходила немногочисленная,
неброско одетая публика - военные в форме, штатские в гражданских кителях.
Но вот в городе появились оккупационные войска, и вскоре разнузданные
нравы суетного мира захлестнули территорию храма. Впрочем, перемены были
не только к худшему, так, возродилась традиция устраивать чайные
церемонии, и в Золотой Храм зачастили женщины в нарядных кимоно, до поры
до времени припрятанных по шкафам. Мы, послушники, в своих убогих рясах
теперь выделялись из толпы; казалось, будто мы вырядились монахами для
потехи или что мы какие-нибудь туземцы из заповедника, наряженные в
национальные одежды, чтобы публика могла посмотреть, как жили наши далекие
предки. Особенно своим видом мы веселили американцев: те бесцеремонно
дергали нас за рукава ряс и покатывались со смеху. Или, сунув немного
денег, брали наши одеяния напрокат - сфотографироваться на память. Наш
экскурсовод не знал иностранных языков, поэтому иногда вести американских
гостей по территории стали отправлять меня или Цурукава, хотя мы
объяснялись по-английски с грехом пополам.

Пришла первая послевоенная зима. В пятницу вечером вдруг повалил снег и
не прекращался всю субботу. Днем, в школе, я с наслаждением предвкушал,
как пойду любоваться заснеженным Золотым Храмом.

Снег все шел и шел. Я свернул с дорожки для посетителей и как был, в
резиновых сапогах, с ранцем через плечо, отправился к берегу Зеркального
пруда. В воздухе носились легкие и быстрые снежинки.

Как прежде, в детстве, я поднял лицо к небу и открыл рот пошире.

Снежинки ударялись о мои зубы, и мне казалось, что я слышу легкий звон,
будто подрагивают листочки фольги; я чувствовал, как снег падает в тепло
полости рта и тает, соприкасаясь с его красной плотью.

Мне представился клюв феникса, застывшего над Вершиной Прекрасного,
горячий, гладкий рот золотой сказочной птицы.

Когда идет снег, мы снова чувствуем себя детьми. Да и потом, мне ведь
было всего восемнадцать. Что же странного, если мою душу охватило детское
возбуждение?

Присыпанный снегом Золотой Храм был невыразимо прекрасен.

Открытый ветрам, он стоял в пленительной наготе: внутрь свободно
задувало снег, жались друг к другу стройные колонны.

Почему не заикается снег? - подумал я. Иногда, ложась на ветви аралии и
осыпаясь затем вниз, он действительно словно начинал заикаться. Снег
окутывал меня облаком, плавно скользя с небес, и я забыл о душевных своих
изъянах, сердце мое забилось в чистом и ровном ритме, как если бы меня
обволакивала чудесная музыка.

Из-за снегопада трехмерный Кинкакудзи утратил объемность, в нем больше
не ощущалось вызова окружающему миру, Храм стал плоским, превратился в
свое собственное изображение. Обнаженные ветви деревьев на лесистых
склонах почти не задерживали снег, и лес казался еще более голым. Лишь на
хвое растущих кое-где сосен лежали роскошные белые шапки. На льду пруда
намело сугробы, но почему-то не везде, "а только местами - большие белые
пятна, разбросанные по поверхности, напоминали облака с декоративного
панно. Среди сугробов затерялись островок Авадзи и скала Кюсанхаккай, и их
молодые сосны, казалось, каким-то чудом пробились сквозь лед и наст
заснеженной равнины.

Лишь крыши верхнего и среднего ярусов Храма - Вершины Прекрасного и
Грота Прибоя - да еще маленькая кровля Рыбачьего павильона отливали
белизной, стены же, сложные переплетения досок на фоне снега, казались
черными. Мне доподлинно было известно, что в Храме никто не живет, но
очарование этих черных стен было столь велико, что я усомнился: а вдруг
все-таки живет? Так мы, разглядывая картину на шелке художника китайской
Южной школы, где изображен какой-нибудь замок в горах, придвигаемся
поближе, пытаясь угадать, кто скрывается за его стенами. Но если бы я
захотел приблизиться к этому Храму, мое лицо уперлось бы в холодный шелк
снега.

Двери Вершины Прекрасного, обращенные к заснеженным небесам, были и
сегодня настежь. Я представил, как снежинки пролетают через узкое
пространство покоев, ударяются о дряхлую позолоту стен и застывают узорами
золотистой изморози.

В воскресенье утром меня позвал наш старик экскурсовод. Время осмотра
еще не наступило, но у ворот уже стоял американский солдат.

Старик жестом попросил его подождать и пошел за мной, "знатоком"

английского. Как ни странно, иностранный язык давался мне легче, чем
Цурукава, и, говоря по-английски, я никогда не заикался.

Перед воротами храма я увидел армейский джип. Вдребезги пьяный
американец стоял, опираясь о столб ворот. Он взглянул на меня сверху вниз
и насмешливо улыбнулся.

Храмовой двор, засыпанный свежим снегом, сиял ослепительной белизной.
На меня в упор посмотрело молодое, в розовых складках жира лицо,
обрамленное этим нестерпимым сиянием, и дохнуло белым паром и перегаром.
Мне стало немного не по себе, как всегда, когда я пытался представить, что
за чувства могут жить в существе, настолько отличающемся от меня по
размерам.

Я взял себе за правило никому и ни в чем не перечить, поэтому, несмотря
на ранний час, согласился провести американца по территории, попросив
только уплатить за вход и экскурсию. К моему удивлению, смертельно пьяный
детина безропотно заплатил. Потом обернулся к джипу и буркнул: "А ну
давай, выходи" - или что-то в этом роде.

Снег блестел так ярко, что в темноте кабины ничего разглядеть было
нельзя. Под брезентовым верхом шевельнулось что-то белое - будто кролик в
клетке.

На подножку джипа высунулась нога в узкой туфле на высоком каблуке. Я
удивился, что она голая, без чулка, - было очень холодно.

Появилась женщина, обычная проститутка из тех, что путаются с
американской солдатней, - это было видно с первого взгляда, яркокрасное
пальто, того же пылающего цвета лакированные ногти. Полы пальто
распахнулись, и промелькнула грязноватая ночная рубашка из дешевой
материи. Женщина тоже была абсолютно пьяна, глаза ее смотрели мутно.
Парень хотя бы не забыл одеться, она же просто накинула на рубашку пальто
и обмотала шею шарфом - видимо, только что вылезла из постели.

В белом свете снега женщина казалась мертвенно-бледной. На бескровном
лице неживым пятном алели намазанные губы. Ступив на землю, женщина
чихнула - по тонкому носу пробежали морщинки, пьяные, усталые глаза на миг
уставились куда-то вдаль и снова помутнели. Она назвала солдата по имени:

- Дзяк, Дзя-ак, цу корудо, цу корудо .

Голос ее жалобно раскатился над заснеженной землей. Парень не ответил.

Впервые женщина этого сорта казалась мне красивой. И вовсе не потому,
что она хоть сколько-то походила на Уико, - наоборот, ее словно специально
создали так, чтобы она ни единой мелочью не напоминала Уико. И может быть,
именно благодаря этой несхожести с оставшимся в моем сердце образом
проститутка обрела особую, свежую красоту. И было что-то утешительное в
таком противопоставлении чувству, которое оставило в моей душе первое
соприкосновение с женской красотой.

Только одно, пожалуй, объединяло проститутку с Уико: как и та, она не
удостоила мою жалкую фигуру в грязном свитере и резиновых сапогах ни
единым взглядом.

Все обитатели храма с раннего утра вышли на уборку снега, но едва-едва
успели расчистить дорожки для публики, да и по тем пройти можно было
только друг за другом. Я повел американца и его подругу за собой.

Выйдя на берег пруда и увидев открывшуюся картину, солдат замахал
своими здоровенными ручищами, радостно загоготал и что-то прокричал.
Схватил женщину за плечи и с силой встряхнул. Та недовольно нахмурила
брови и снова повторила:

- О-о, Дзя-ак! Цу корудо!

Американец спросил меня, что это за ягоды краснеют на присыпанных
снегом ветвях, но я не знал, как они называются поанглийски, и просто
сказал: "аоки". Быть может, под внешностью громилы скрывался поэт, но мне
ясные голубые глаза солдата показались жестокими. В английской детской
песенке про Матушку Гусыню поется о том, что черные глаза - злые и
жестокие. Видимо, человеку свойственно отождествлять жестокость с чем-то
чужеродным и иностранным.

Я начал экскурсию как обычно. В Золотом Храме мертвецки пьяный
американец, шатаясь из стороны в сторону, снял сапоги и швырнул их на пол.
Закоченевшими от холода пальцами я достал из кармана путеводитель на
английском языке и приготовился читать по нему, как делал это всегда, но
солдат протянул руку, выхватил у меня брошюру и стал дурашливым голосом
декламировать по ней сам, так что необходимость в моих услугах отпала.

Я стоял, прислонившись к одной из колонн Зала Очищения Водой, и смотрел
на искрящийся и сверкающий пруд. Никогда еще покои Золотого Храма не
заливало такое море света - даже становилось как-то не по себе.

Засмотревшись на пруд, я не заметил, как между солдатом и проституткой,
зашедшими в Рыбачий павильон, началась перебранка.

Ссора становилась все громче, но слов разобрать я не мог. Женщина
ожесточенно кричала что-то своему спутнику, причем я так и не понял -
по-японски или по-английски. Переругиваясь на ходу, американец и
проститутка двигались в мою сторону, обо мне они уже забыли.

Солдат бранился, нависая над женщиной, и она вдруг со всего размаху
ударила его по щеке. Потом повернулась и, быстро надев свои туфли на
высоком каблуке, пустилась бежать по дорожке к воротам.

Я не понял, что произошло, но тоже выскочил из Храма и побежал вдоль
пруда. Однако длинноногий американец догнал женщину быстрее меня и схватил
ее за лацканы ярко-красного пальто.

Потом парень оглянулся на меня и разжал пальцы. Наверное, руки его