Катька, одетая во все самое лучшее, сидела точно изваяние, боясь
шелохнуться, на своем табурете, и выжать из нее хотя бы признак улыбки
оказалось совершенно невозможным. Кира даже начала злиться.
на похоронах. Улыбнись! Можешь ты улыбнуться или нет?
застывала, устремив глаза в пространство.
решила дать ее на выставку.
"Задерживаюсь три дня приеду пятницу".
глаз, старательно сметая крошки со стола, тихо сказала:
вернуться Вадим, и вообще...
подымая глаз, в третий раз повторила Варя.
решительность и твердость.
сказала:
вместе.
пошла мыть их под стоявшим во дворе краном.
13
Вадим вышел на площадку. Вспомнив детство, открыл дверь и сел на
ступеньки. Вечерело. Смешные тени от вагонов, удлиняясь и сокращаясь,
прыгали по полям, огородам, бегущему вдоль путей кустарнику. Ветер приятно
трепал волосы. Поезд шел быстро - километров восемьдесят в час.
захочет слезать с рук. Мария силком заберет его - Вадиму нужно тащить
чемоданы. Вовка разревется. Потом они отправятся в гостиницу. По дороге
будут говорить о том о сем - как ехали, где останавливались в Москве, что
надо купить в Киеве. В гостинице пообедают, внизу, в ресторане, потом
уложат Вовку спать. И вот тут-то... Предстоящий разговор, о котором Вадим
старался не думать и не мог не думать, приближался с каждым днем. Сейчас
он подошел вплотную.
врачом, он, выздоравливая после жесточайшей дизентерии, рассказал ей о
своей жизни. Рассказал и о Кире. Мария слушала молча, вопросов не
задавала. И только на пятый год их совместной жизни, когда он ехал в
Москву, спросила:
"Искусство" он увидел фотографию скульптуры, под которой стояла Кирина
фамилия, а в скобках значилось: "Москва").
не будет ни спорить, ни возражать, она только скажет: "Надеюсь, Вовку ты
мне оставишь?" И он не сможет ничего ответить, кроме как: "Да, конечно"...
за красным столиком, и ночью на мосту, и по вечерам на Сивцевом Вражке все
было ясно. Вернулось прошлое. То самое прошлое, которого, иной раз
казалось, вовсе и не было...
старенькая, мятая открытка с видом Киевского университета. Он повесил ее у
себя над изголовьем. Бог ты мой, сколько лет ходил он мимо этого длинного,
с колоннами, темно-красного здания - сначала в школу, потом в профшколу,
потом на кинофабрику. Он помнил в нем каждый завиток на колонне, каждое
окошко - в первом слева, на втором этаже, вделаны были часы, по ним всегда
было видно, на сколько ты опаздываешь, - помнил, как сажали перед
университетом первые жалкие каштанчики и топольки... И, сидя на нарах в
бараке, он смотрел на эту старую, довоенную, помятую открытку и задавал
себе вопрос: неужели я опять это увижу? Неужели это возможно? И оказалось,
что возможно. Увидел.
постепенно смещается. Сначала неясно, почти неощутимо, потом все четче,
четче. Сквозь знакомое милое прошлое стало прорисовываться, вырастать
что-то новое, как выросли за двадцать лет эти самые тополя и каштаны перед
университетом. И то и не то как будто...
нравилось. Я, мол, такая - хотите принимайте, хотите нет. И он принял. А
сейчас? Почему сейчас его отчего-то коробит? Так, как будто мелочи...
Сидишь за столом, разговариваешь, а она вдруг: "Минуточку!" - и исчезает.
Оказывается, что-то там не долепила, переделывает. Потом вернется:
"Прости, ты о чем-то рассказывал. Ну ладно, продолжай, продолжай". А ты
рассказывал о своем друге, своем самом близком друге... И не то что ей это
не интересно, просто она живет в своем собственном мирке. Что-то проходит
мимо нее, не коснувшись даже, что-то чуть-чуть заденет, что-то даст
вспышку, искру, короткое замыкание и погаснет, а что-то завладеет ею
целиком, и тогда начинается одержимость. Как сумасшедшая бегала по Киеву,
так же, вероятно, и работает, если ей работа нравится. Все, что, например,
произошло с Вадимом за прошедшие годы, коснулось ее, как некая прилетевшая
издалека комета - коснулось, дало ослепительно яркую вспышку, потом
погасло. Все это для нее нечто далекое, непонятное, ни во что не
укладывающееся, абстракция и потому - вот это-то самое страшное - не очень
ей нужное. А его стишки двадцатилетней давности - это близкое, родное,
свое и, судя по всему, крайне необходимое. А для него, оказывается, все
это уже "плюсквамперфектум", как говорил один старичок в тюрьме.
одной жизнью. Мое - твое, твое - мое. И все понятно. Теперь у каждого
свое. У нее профессия, доставляющая ей не только удовольствие, но и деньги
(впрочем, ерунда - деньги она никогда не считала), любящий старый муж, к
которому она, очевидно, привыкла так же, как к хорошей мастерской,
просторной квартире, разговорам об искусстве. Кроме того, этот Юрочка, к
которому Вадим не чувствует ничего дурного, хотя Кира думает, должен был
бы чувствовать. Смешно, ей-богу, но не чувствует, потому что и в этом тоже
Кира. Раз-два - и влюбилась. Такая и раньше была. Так и в него влюбилась.
Так и сейчас, наплевав на все, поехала в Яреськи. Нет, не в этом дело...
Дело в другом, в том, что она не понимает и, очевидно, не может,
органически не может (так уж она устроена) понять, как трудно человеку
включаться в жизнь, от которой он отвык, как трудно заново привыкать к
тому, что ты человек, а не "зека", что нет вокруг тебя проволоки, что
можешь всем говорить "товарищ". Он в первые дни несколько раз ловил себя
на том, что чуть было не обращался к милиционеру "гражданин начальник".
Все это трудно, ох как трудно. А не радостно? - спросят его. Глупый вопрос
- конечно, радостно, еще бы. Но это не то слово, нужно какое-то другое,
еще не придуманное, в которое входили бы и радость, и удивление, и
непонимание, и желание наверстать упущенное, и переоценка прошлого, и
растерянность, и даже страх перед непривычным, и мысли, мысли, мысли о
будущем, которого, казалось, уже не будет, и вдруг оно открылось...
человеку искусства (а для нее искусство, скульптура - это все, так, во
всяком случае, она говорит), может, им, людям искусства, надо видеть
только ясное, светлое, веселое?.. Вот понравилась же ему на выставке
картина молодого художника - он забыл его фамилию и название забыл,
кажется, "Май", или "Майское утро", или "Весна". Солдаты спят в лесу
вповалку, уткнувшись друг в друга. А молодой солдатик вдруг проснулся.
Проснулся, приподнялся на локте и прислушивается. К чему? К утру, к весне,
к соловьям? Морда детская, растерянная, удивленная, проснулся и по-ребячьи
не понимает еще, где он. И что-то снилось хорошее...
физиономией своей, то ли широко раскрытыми, удивленными глазами. Вот так,
не мигая, смотрел Юрочка на него в первый день их знакомства. Нет, не в
первый, во второй, когда они забежали в мастерскую после ресторана и
проболтали всю ночь. Сидел на продавленном диване, обхватив руками
прижатые к животу колени, и, широко раскрыв глаза, пытался разобраться в
том, что говорил Вадим.
Каменистый Артем
Посняков Андрей
Корнев Павел
Круз Андрей
Шилова Юлия