Чтение 13–й страницы книги ~Раз в год в Скиролавках~

к заблудшей овце, чтобы возвратить ее в стадо.
А потом встал на колени рядом с Кондеком, а вместе с ним встали на
колени три дочери Кондека, а также его жена, и молились они долго и громко.
Сразу же после молитвы Кондек запряг в повозку двух коней и отвез священника
в Трумейки, но дал ли что-нибудь на костел, неизвестно. Факт только, что к
весне на костеле были новые водосточные трубы, и дождь в них радостно
бормотал. Кондек же с тех пор бывал на богослужении в Трумейках каждое
воскресенье и вскоре даже балдахин носил во время праздника Божьего тела,
как пристало богатому хозяину. Выплатил Кондек людям то, что им причиталось
за работу на уборке, и хоть, правду сказать, он никогда не переставал быть
скупым, но время от времени вступал с собой в жестокую схватку. Чищеную
картошку и клецки со шкварками он позволил есть дочкам, поэтому не стало у
них таких больших животов, и две из них вскоре вышли замуж за сыновей
Крыщака.
В сущности, великим человеком показал себя священник Мизерера, и никто,
кроме художника Порваша, громко на него фыркать не смел. Сердился Порваш,
который при сборах на костел или еще на какие-нибудь общественные дела был
последним из последних, что священник оказывает на людей моральное давление,
а это противоречит принципу свободы совести. А потому как Порваш был
когда-то таким же горячим, как Кондек, то и решил он написать жалобу
светским и духовным властям. К сожалению, Порваш не умел писать ни жалоб, ни
заявлений и должен был обратиться к писателю Любиньскому, который, само
собой, владел пером лучше всех в околице.
Любиньски, однако, не хотел писать заявления и жалобы. А почему - не
объяснил.
Пошел тогда художник Порваш на полуостров к дому доктора и начал с ним
беседовать о свободе совести.
Неглович вежливо кивал своей седеющей головой и наконец обратился к
Порвашу с такими словами:
- Хорошо дискутировать о свободе совести, дружище, но не кажется ли
вам, что сначала не одному стоило бы вспомнить, что существует у человека
нечто такое, как совесть?
Знал Порваш, что доктор имел в виду. На деревенском сходе когда-то
решили сложиться на покупку нескольких пар трусиков и колготок для детей
Поровой, которые по снегу и морозу бегали босиком. Порваш был тем
единственным человеком, который даже злотого пожертвовать не хотел. Сам не
свой покинул он дом доктора, а потом дал старосте двадцать злотых на
колготки для детей. Поровой, а сто злотых пожертвовал на приходский костел.
Жалобы он не подал и даже о ней не вспоминал.
Итак, не прошло и двух лет, а крыша приходского костела в Трумейках
была покрыта новой жестью, священник Мизерера ездил в "фиате" цвета
"йеллоу", а викарий - на эмзетке. Потом закончился ремонт приходского дома и
колокольни, и священник начал собирать на колокол такой могучий, чтобы его
было слышно в Скиролавках, во вместилище безбожия и язычества. На полях
радостно порхали стада куропаток, в лесах стало прибывать серн и оленей,
пришли откуда-то лоси, а стада кабанов лезли на картофельные поля,
расположенные ближе к лесам. Священник Мизерера вскоре стал ловчим
охотничьего кружка "Огар", и с тех пор имел большую власть не только над
теми, кто отыскал в себе милость веры. Дрожал перед священником простой
народ, и всякие чины должны были с ним считаться. Говорили, что даже сам
полковник Добегальски из охотничьего кружка охраны правительства, чьи
охотничьи угодья были по соседству с угодьями кружка "Огар", в присутствии
священника Мизереры переминался с ноги на ногу, когда ему пришлось платить
компенсацию за урожай, уничтоженный кабанами.
На воскресные проповеди священника съезжались люди даже из других
приходов, а по наиболее торжественным праздникам прибывали доктор Неглович,
и писатель Любиньски. Проповеди были на самые разные темы, богатые примерами
из древней истории, из житий святых и книг св. Августина. Узнавали люди о
везении и невезении, которые чаще всего бывают общими для людей хороших и
плохих о том, что платонист Апулей думал об обычаях и. делах демонов о
том, что каждая женщина должна свой орган и волосы на нем мыть по крайней
мере так же часто, как ноги о чудесах, которые Бог с помощью ангелов
прибавлял к своим обетам, чтобы укрепить веру людей набожных о природе души
человеческой, сотворенной по образу Божию о пользовании календариком
бесплодности о жизни телесной, которая происходит не только из капризов
тела, ной из капризов духа о том, что Священное Писание ничего не говорит
по вопросу, надо ли брать женщину спереди или сзади что апостол Павел
написал о явлении Антихриста о Лукреции, которая лишила себя жизни из-за
совершенного над ней насилия, чем ужасно согрешила какие неудачи
преследовали римлян во время Пунических войн, когда они напрасно ждали
помощи от своих богов о некоем Варро и его ошибочных взглядах на суть
вещей и тому подобном а перечислить эти темы невозможно, так их было много
и такими они были интересными.
Не прекращал, впрочем, священник и стараться, чтобы милость Божья
вернулась в сердца безбожников. Несколько раз в год он приезжал к доктору
Негловичу и вел с ним жестокие схватки.
Страшные и удивительные были те поединки.
В десять вечера старая Макухова, которая была домохозяйкой еще у
хорунжего Негловича и жила по соседству, направилась в дровяник доктора,
чтобы принести себе в кухню смолистых щепок, и боковой калиткой прошла во
двор, встреченная волкодавами, радостно виляющими хвостами. Когда она
собирала щепки, то видела свет в салоне доктора и собственными ушами слышала
мощный голос священника, которому вторил голос доктора. Но это вовсе не было
религиозное песнопение, а такое себе, обычное, светское. Но старая Макухова
никогда об этом никому не сказала, даже собственному мужу, так же, как никто
никогда не слышал от нее о том, кого она заставала в спальне доктора, когда
по утрам приходила растапливать печи. После смерти старой Негловичовой возле
нее воспитывался молодой Неглович, а поскольку сама она детей не имела, то
любила его как мать или еще сильнее, какой-то дикой любовью, для мира, может
быть, непонятной. И только тогда она была вправду счастлива, когда доктор
съедал приготовленный ею обед, а на ночь у него была баба, о которой она
знала, что та здорова и хорошо дает. Доктор отплачивал ей большим доверием,
не было в его доме секретов от старой Макуховой, она имела доступ и к
коробочке с его деньгами. Не раз во время обеда, когда он ел, а она стояла
рядом и, заложив на животе руки под фартук, с удовольствием наблюдала, как
он двигает челюстями, он рассказывал ей о своих ночных переживаниях, об
особенностях женщин, которые по ночам бывали у него в гостях. Вслух она
иногда удивлялась: "Так говоришь, Янек, что жена начальника гмины так высоко
ноги задирала? А не похожа на такую, ведь ляжки у нее толстые и тяжелые.
Интересно, что мы сделаем с пани Басенькой? Она прямо горит, чтобы сюда на
ночь попасть, цацки у нее торчат, как клыки у кабана". А доктор, чавкая,
мурлыкал: "Ничего мы не сделаем с пани Басенькой. Она из таких, что потом от
человека не отцепится и каждый вечер будет прибегать, как та предыдущая жена
писателя. Такие дела мы не можем себе позволить". И под вечер, когда, помыв
посуду и приготовив доктору ужин, она возвращалась домой через боковую
калитку, то представляла себе, что она сама - жена начальника, и хоть ей
было уже почти шестьдесят лет, удивительная сладость охватывала ее тело.
Была она высокой, худой, но в эти моменты воображала, что у нее толстые и
тяжелые ляжки, как у жены начальника, а цыцки ее торчат, как у пани
Басеньки. Но ее муж так и не узнал об этих ее переживаниях и наслаждениях,
потому что человеческая мысль - как птица, которая может летать высоко в
пространстве, еще выше, чем орлан-белохвост, который каждый год крал кур и
уток со двора у доктора, но доктор никогда не позволял в него стрелять,
потому что, как он утверждал, тот, кто убьет орлана-белохвоста или лебедя,
того смерть ждет в три дня после убийства.
Был доктор вдовцом и жил одиноко. Сочувствовали женщины из Скиролавок
одиночеству доктора, больше сочувствовали, чем осуждали за то, что он баб
меняет. Самое большее - говорили потихоньку там и сям, что доктор, прежде
чем в женщину войти, должен ее унизить, но в чем это заключалось, никто не
знал, потому что те, кто дал себя унизить, стыдливо молчали, а доктор на
вопросы по этому поводу отвечал пренебрежительным взмахом руки.
О ночной жизни доктора никогда не высказывался священник Мизерера, но и
о нем кружили разные слухи, потому что ночная жизнь ксендзов всегда вызывает
наибольшее любопытство толпы. Говорили, что живет он с собственной сестрой,
но многие отбрасывали такую мысль с презрением, потому что Дануська, сестра
священника, была некрасивая, высохшая, как смолистая щепка, и скорее
напоминала ведьму. Злые языки твердили, что Мизезера ушел из предыдущего
прихода, потому что в него влюбилась одна симпатичная женщина, он же не был
достаточно устойчивым против ее уговоров и прелестей. Говорили, что некогда,
одетый в цивильное платье, он выезжал куда-то на побережье на своем "фиате"
желтого цвета, и такой же автомобиль видели перед виллой, в которой жила
жена морского офицера, ходившего в дальние рейсы. Злые языки бывают везде, в
том числе и в Скиролавках и в Трумейках, но если принимать во внимание не
сплетни, а только факты, то священник Мизерера был человеком, на редкость
устойчивым к телесным искушениям, несмотря на то, что страшно нахальными
бывают женщины, когда священник красив, в силе века и голос у него громкий,
как грохот бури. Действительно, большую закалку и силу духа выказывал
священник Мизерера в этих делах, и ни одна женщина в приходе Трумейки не
могла похвалиться, что священник даже ее руку в своей ладони задерживал
дольше, чем это было необходимо, не говоря уже о том, чтобы он положил свою
руку женщине на какое-нибудь иное, чем лоб, место. И сплетни оказывались
шелухой, а правда - ветром, который шелуху развеивает.
Доктора Негловича в околице считали человеком большого духа. Но и
священник Мизезера не был духовно беден, и даже иногда приобретал силу
большую, будто бы стояла за ним духовная мощь. В час ночи поддался доктор
Неглович и рухнул головой на стол. И тогда священник Мизерера взял его на
руки, как убитую серну, и понес в спальню, где, осторожно раздев, уложил на
большую деревянную кровать, на которой спал когда-то хорунжий Неглович со
своей женой, а после ее смерти - с Макуховой. Потом священник Мизерера
вернулся в салон, налил себе еще одну рюмочку вишневки, закусил кусочком