Чтение 13–й страницы книги ~Испытательный срок~

и Шитикова, - опять сказал Жур.

Егоров неожиданно для себя предложил:

- Я еще раз могу сходить...

- Сходишь? - как будто обрадовался Жур.

- Схожу.

- Сходи, пожалуйста, Егоров. Не посчитай за труд... А ты обедал?

- Успею...

- А деньги на обед у тебя есть?

- Ну, откуда? - даже удивился Егоров. И успокоил Жура: - Я дома потом
пообедаю.

- Дома ты завтра будешь обедать, - посуровел Жур. - Ты сейчас сходи еще
раз в больницу насчет Шитикова, а потом пойдешь в "Калькутту" и там поешь.
На вот, - он достал деньги. - Бери, бери, не ломайся! Я этого не люблю. В
получку отдашь...

- Ну уж, в "Калькутту"! - улыбнулся Егоров, уверенный, что Жур шутит. -
Там меня только и дожидаются, в "Калькутте".

- Все уже закрыто, все столовые закрыты, - посмотрел на часы Жур. - А в
"Калькутте" только начинают гулять. Зайди поешь. Послушаешь музыку. Но
вина смотри не пей. Ни капли. Ты на работе.

- Да я и никогда не пью, - покраснел Егоров.

- Ровно в двенадцать ты мне будешь нужен, - постучал Жур пальцем по
вещественному доказательству - по циферблату настольных часов в форме
башни, подаренных когда-то кому-то в день чьей-то серебряной свадьбы, о
чем гласит серебряная же, еще не оторванная пластинка. И вдруг сказал: -
Хотя погоди, я вот что сделаю. Шитикова поднимал Водянков, пусть он его и
замораживает. Я ему сейчас позвоню. А ты иди в "Калькутту". Обязательно
хорошо поешь. Солянку возьми. Ночью, однако, мороз будет. Я чувствую, у
меня рука ноет...

Егоров в "Калькутту" все-таки не пошел. Хотя было любопытно - никогда
не был. Но не решился пойти. И домой пойти тоже не решился. Ведь все равно
сегодня же придется опять уходить, а Катя обязательно пристанет с
вопросами, куда да зачем.

Но до двенадцати часов еще было далеко. А тут толкаться в коридорах не
хотелось.

Егоров вышел на улицу, постоял у подъезда. Улица на его глазах чуть
побелела - повалил снег.

Напротив, на другой стороне улицы, светился вход в клуб имени Марата.
На дверях висела афиша:

"Сегодня лекция. Начало ровно в 8 часов. Вход свободный для всех".

Егоров перешел на ту сторону.

До начала лекции оставалось восемь минут, но народ собирался медленно.
На кино или на постановку все идут, а на лекцию, даже когда вход свободный
для всех, народу немного.

Егоров на деньги Жура взял в клубном буфете винегрет, селедку и
полфунта хлеба. Все съел, показалось мало. Подумал, не взять ли еще
бутерброд с сыром и чаю с сахаром. Что он, не отдаст эти деньги Журу?
Конечно, отдаст. Жур сам сказал: "Отдашь в получку". Значит, будет
получка.

Эта надежда развеселила Егорова. Он взял еще не только бутерброд с
чаем, но и два печеньица из пачки "Яхта" - точно такие, какие ест во время
своего дежурства по городу старший уполномоченный Бармашев. Не для одного
же Бармашева делают это великолепное печенье!

Все получилось очень хорошо. Егоров допил чай и доел печенье как раз в
тот момент, когда из зала вышел заведующий клубом и сказал:

- Ну, товарищи, мы начинаем лекцию. Больше ждать нельзя. После лекции
будет кино...

Лекция называлась "Будущее Сибири".

И вот есть дураки, которые не ходят на такие лекции!

Егорову было все безумно интересно.

Седенький старичок, какой-то ученый, что ли, подробно рассказывал, как
все будет.

Через какое-то время - ученый, правда, не сказал, через какое, - Сибирь
никто не узнает.

Ленин указывает, что электрификация должна изменить всю страну. И как
раз в Сибири есть все возможности для электрификации. В Сибири появятся во
множестве такие грандиозные заводы, каких еще не видывал мир. Они будут
выпускать все - от сложнейших машин до одеколона. И нам не нужны будут
никакие концессионеры. В кабалу к мировой буржуазии мы не пойдем. Мы будем
делать все сами. Мы построим новые, чудесные города. И наши люди забудут
даже такие слова, как "разруха" и "безработица".

Егоров, конечно, не сомневался, что все именно так и будет. Но он хотел
бы, чтобы это все поскорее делалось.

Иначе, если дело такое затянуть, многие могут не выдержать. Многим
очень трудно.

И этот старичок лектор, пожалуй, умрет, пока ликвидируют безработицу.
Надо скорее строить и открывать заводы, чтобы всем была работа. А то ведь
как нехорошо у нас пока получается: говорят, на работу надо принимать
только членов профсоюза, а чтобы пройти в члены профсоюза, надо сперва
поступить на работу. А как поступить?

Из-за этого и сестра Егорова Катя вот уж второй год не может никуда
устроиться. Много ли она заработает стиркой при трех детях? И при ней же,
вроде как на ее иждивении, находится пока брат...

Егоров сидит, внимательно слушает лектора и ребром то одной, то другой
ладони, то обеими вместе постукивает о край стула.

Хорошо, что он попал на такую лекцию. Но как бы ему не опоздать на
работу. Надо ровно к двенадцати. Он наклоняется к соседу и спрашивает
шепотом, сколько времени.

- Десятый час. Двадцать минут десятого.

Значит, можно еще посмотреть и кино.

Неплохо идет время. Неплохо. А будущее еще не наступило. И лектор об
этом говорил.

Егоров ошибся сегодня, когда скорбно подумал там, у кинотеатра, что
будущее уже наступило.

Нет, будущее наступит еще. Замечательное будущее. Но в том будущем,
которое наступит, уже не будет прежней Ани Иващенко. И не будет прежнего,
влюбленного в нее Егорова. Он что-то приобрел сегодня и что-то потерял. Но
так и идет жизнь...

11

Ровно в двенадцать ночи Егоров вошел в полутемный коридор уголовного
розыска.

После яркого света в клубе имени Марата тут" ему показалось уж совсем
темно. Как в освещенном восковыми свечами подземелье Староберезовского
монастыря, куда бабушка еще маленьким привозила его на пароме, чтобы
поклониться мощам святого Софрония. И стены тут такие же толстые, глухие,
как там, в подземелье. Пол бетонный.

Многие сотрудники давно ушли домой. Остались только те, кто дежурит и
кому предстоит участвовать в операции нынешней ночью.

Из дальней двери, должно быть, из кабинета начальника, вышел Жур,
увидел Егорова.

- А Сережа где?

Это он уже так называет Зайцева.

- Я могу его поискать, - предлагает Егоров.

- Не надо, - встряхивает черными волосами Жур. Днем видать, что они с
проседью, с чуть заметной проседью. А сейчас, в этом полутемном коридоре,
ничего не заметно. - Зайцев сам найдется. Он паренек точный.

Значит, Журу уже известно, что Зайцев паренек точный. А какой паренек
Егоров? Об этом еще ничего не известно.

- Иди, Егоров, посиди там у меня, - говорит Жур, проходя дальше по
коридору. - Скоро поедем. У нас сегодня серьезные дела. Очень серьезные...

Жура подстрелили прошлый раз на Извозчичьей горе, когда он производил
обыск - искал оружие. Были проверенные сведения, что с Дальнего Востока
опять поступила партия японских карабинов.

Две крупные партии оружия Жур отыскал еще весной. Был уверен, что
отыщет и третью, о которой все время поступают сведения. Но не вышло.
Бандиты оказали сопротивление.

Правая рука висит на перевязи. И ноет, надоедливо ноет. Видимо, кость
серьезно повреждена.

Однако Жур не может сейчас лежать и нянчить руку. Он хочет поскорее
отыскать эту третью партию оружия. Вот отыщет, тогда будет видно, что
делать с рукой.

- Поехали, - говорит он в половине первого ночи и быстро шагает по
коридору.

Зайцев уже нашелся и идет за ним. И Егоров идет.

Во дворе они усаживаются в старенький автобус фирмы "Фиат", который в
уголовном розыске для простоты, что ли, называют "Фадеем".

В кузове, со всех сторон затянутом дырявым брезентом, уже сидят
какие-то люди, но рассмотреть их невозможно, потому что в кузове темно.

И во дворе темно и на улице. Город давно спит.

А они куда-то едут...

Не весь город, однако, спит. В "Калькутте", когда они проезжают мимо,
играет музыка. И будет играть всю ночь. И всю ночь из широких окон
ресторана будут литься на улицу трепетные полосы синего света. И всю ночь
будет греметь бубен. И гортанные голоса цыган будут разрывать пьяный гул.

Хорошо там, наверно, в "Калькутте", тепло. А в автобусе холодно. В дыры
и в щели врывается ветер - уже зимний, пронзительный.

Егоров сидит в автобусе у самого края, на узкой скамейке, держится за