Чтение 13–й страницы книги ~Через кладбище~

Василий Егорович осторожно снимает с могилы небольшой слой дерна, и под
ним обнаруживаются чуть присыпанные землей головки снарядов.

- Вот они, голубчики, - улыбается Василий Егорович, как живым
существам.

На тележке сделаны выемки. В них хорошо укладываются снаряды. Будто для
них специально и вырезаны выемки. Хотя они, наверно, для них и вырезаны.

Михась не может не высказать своего восхищения:

- Все-таки здорово, Василий Егорович. Ведь это, как я понимаю, вы эти
снаряды еще в сорок первом году собирали...

- В сорок первом, - подтверждает Василий Егорович, очищая лопаткой
снаряд от налипшей глины.

- Ведь, это подумать только, - продолжает Михась. - Все тогда бежали от
немцев кто куда, даже имущество свое бросали. А вы эти снаряды прятали про
запас.

- Это же наши снаряды. Тут недалеко батарея наша стояла. Как же можно?
- говорит Василий Егорович. - Артиллеристы ушли, бросили свои снаряды у
землянки. Не успели взорвать, не было возможности. Надо было спешно
отходить, где уж там...

- Я же это самое и говорю, - перебивает Михась. - Все бежали, даже
артиллеристы. А вы один тут на кладбище...

- Да откуда ты взял, что я один? - вдруг почему-то возмущается Василий
Егорович. - Тут тогда еще были и мои сынки, и Виктор, и Егорушка. И вот
Феликс тут был. Мы его тогда из школы взяли. И Ева у нас тогда уже была.
Она все-таки хорошая девушка. Все работали. И потом - зачем ты глупость
говоришь: все бежали? Кто бежал, а кто и воевал. Если б все от немца
побежали, и война бы тут же кончилась. А то она все еще продолжается. Не
надо глупости говорить...

Михась сконфуженно умолкает. Но ему все-таки хочется спросить: неужели
уж тогда, в сорок первом, Василий Егорович предвидел, что из этих снарядов
приведется вытапливать тол? И он спрашивает.

Бугреев кладет на тележку последний снаряд, вынутый из земли, и
аккуратно прикрывает могильный холм пластом дерна. Все как было. Никто
никогда не догадается, что под этим жухлым дерном у этого памятника
таились снаряды.

- Что я - бог Саваоф? - наконец говорит Бугреев. - Откуда же я мог
знать, что как будет? Просто хотел сохранить снаряды, прикопал их сперва в
землянке. Может быть, думал, они опять потребуются. А насчет тола я тогда,
конечно, не думал. Это мне один полицай рассказывал, что им ведено немцами
собирать в лесах снаряды и бомбы, потому что партизаны вытапливают из них
тол. Тогда я решил это имущество сюда перепрятать. Потом ты явился. Я еще
тогда подумал, какой мартышкин труд.

Бугреев проводом туго привязывает снаряды к тележке, чтобы они не
шелохнулись на ходу.

- Почему мартышкин труд? - спрашивает Феликс.

- Ну как же? Ты подумай. Люди где-то на заводах делали эти снаряды.
Теперь другие люди, вот мы, должны их разломать, чтобы добыть из этих
снарядов тол. Конечно, это получается как мартышкин труд...

- Мартышкин - это, по-моему, неправильно, - вдруг возражает Михась. -
Мартышкин труд - это если без пользы, по глупости. А вы же сами уже
сколько вытопили.

- И все равно - мартышкин, - почему-то печально улыбается Бугреев. -
Мартышкин труд, но надо. Пусть эти снаряды все-таки воюют. Незачем им в
земле лежать. Сейчас их начнем потрошить. Сейчас все внутренности из них
выпотрошим...

Василий Егорович все это говорит и ненужно долго обтирает лопатку о
дерн соседней могилы.

Михась поглядывает на него и невольно улавливает затаенную тревогу - не
в словах, не в движениях, а, может быть, в особом блеске глаз, в тоне
голоса, то глухого, то, напротив, резкого.

Михасю вдруг вспоминаются Саша Иванцов и Саша Иванченко, молодые
партизаны, выплавлявшие тол в прошлом году, глубокой осенью, на лесной
поляне.

Они не были похожи не только на Бугреева, а и друг на друга. Но у них
вот так же поблескивали глаза, и они почти вот так же, такими же то
глухими, то громкими голосами переговаривались друг с другом, когда
разводили костер под котлом. И вот так же они казались то веселыми, то
вдруг злыми, то опять веселыми.

Они как будто хотели отдалить момент работы. Нет, они не были трусами.
И Василий Егорович, конечно, не трус. Но он зачем-то внимательно
разглядывает, отчистилась ли лопатка? Хотя какое это имеет значение?

В прошлый раз, когда Василий Егорович здесь впервые вытапливал тол на
костре, он выглядел спокойнее. Он тогда еще, наверно, не подозревал всей
опасности или был здоровее. А сейчас он, снова вытирая о дерн лопатку,
вдруг спрашивает Михася:

- Ну а в других местах - вот в вашем отряде, ты говорил, вытапливали -
тоже не было градусника?

- Не было, - мотает головой Михась. - Где же его достанешь в лесу?
Термометры в медсанбате есть. Но они же не годятся. И в аптеках, в
городах, мы искали, тоже нет больших градусников.

- И ничего? - снова спрашивает Василий Егорович. - Аварий не было?

- Ну, как сказать, - явно мнется Михась. - Конечно, были случаи...

- Взрывались?

Это спрашивает Феликс, выглядывая из-за раздвинутых ветвей.

- И убило кого-нибудь? - подходит Феликс к Михасю. - Ну, что же ты
молчишь? Убило?

- Ну, ладно. Феликс, ладно. Не надоедай...

Это говорит отец. И Феликс отходит.

- А из-за чего были случаи, сейчас не вспомнишь? - спрашивает Бугреев
Михася.

- Не вспомню, - пожимает плечами Михась. - Но ведь причин разных
много...

- Понятно, - кивает Василий Егорович, искоса поглядывая на Феликса,
который опять безучастно стоит в стороне и что-то жует. Может, ягоду опять
нашел.

- Ну ладно, поехали, время идет, - толкает тележку Бугреев.

Михась хотел бы рассказать о Саше Иванченко и Саше Иванцове, о том, что
случилось с ними, когда они вытапливали тол. Но это было бы сейчас совсем
не к месту.

Это понимает Михась. И все-таки, вспомнив о них, внезапно для самого
себя говорит:

- Бывают очень храбрые ребята. Другой раз даже удивляешься, какие
бывают храбрые...

Тележка, хорошо нагруженная и прикрытая ветками, легко катится с
пригорка. Ее надо только придерживать. И для этого сзади у нее укреплены
железные прутья.

Михась и Феликс держатся за эти прутья.

А Василий Егорович идет впереди и чуть сбоку, направляя тележку.

- Про кого это ты говоришь?

Михась думает о Саше Иванцове и Саше Иванченко, но говорит:

- Про Лаврушку - я такого вспомнил. Я вам не рассказывал про Лаврушку?

Василий Егорович поворачивает тележку, не откликается.

А Феликс, швыркая носом и толкая Михася плечом, просит:

- Расскажи. Ну, рассказывай.

Михась, однако, начинает не сразу. Ждет, когда тележка, лавируя меж
могильных холмов по скользким глинистым тропинкам, выберется на
сравнительно ровную березовую аллею. Он хочет, чтобы Василий Егорович, не
отвлекаясь, мог услышать все подробности этой удивительной истории,
которую Михась так и не успел рассказать Сазону Ивановичу. А история
такая, что ее, кажется Михасю, все должны узнать.

- Василий Егорыч, - почти торжественно говорит Михась, будто начинает
доклад, - у нас есть один парень - Лаврушка. Я вам про него не
рассказывал?

- Да ты мне никогда ничего не рассказывал, - наконец откликается
Василий Егорович. И по голосу можно угадать, что он чем-то опять
раздражен.

- Ну вот про это я могу рассказать, - чему-то заранее радуется Михась.
- Это такой парень. Это такой замечательный парень, что про него даже стих
можно составить. И может, когда-нибудь составят. Или стих, или рассказ. Вы
знаете, что он сделал? Он был раненый красноармеец. У него в сорок первом
году во время боя была перебита нога. Он не мог ходить. Больше ползал. А
так он вполне здоровый. Поэтому его подобрала одна женщина. Вдова.
Подобрала и приписала к себе в своей деревне. Как мужа. Немцы тогда, в
сорок первом году, это разрешали. Или просто не обращали внимания.
Поскольку им казалось, что война скоро кончится и победа полная будет у
них. Так что им нечего было опасаться. Словом, они так считали.

- А сейчас, ты думаешь, как они считают? - усмехается Василий Егорович.
- Чья, они считают, будет победа?

- Ну, сейчас, я думаю, они стали лучше соображать. Уже не такие
нахальные. Но я хочу про Лаврушку. Он, хромой, жил при своей вдове. Делал
все, что она требовала, по домашности. И даже стал услужать немцам,
которые стояли в той деревне. Ухаживал за ихними лошадьми, хвалил ихнюю
технику, ругал, конечно, своих же, русских, Красную Армию. И так далее.
Говорил, что ни за что бы не пошел в солдаты, если б знал, что у немцев
такая сила и с ними заодно против нас многие другие державы. И так далее.
За это за все и особенно за любовь к лошадям его очень хвалил немецкий
комендант гарнизона Ганс Губерман. И только жалел комендант, что Лаврушка
- хромой. "Не был бы ты хромой, - говорил он, - я бы определил тебя в
полицию, на хорошую должность". А Лаврушка только смеялся. Куда, мол, мне
еще в полицию, я, мол, и так-то еле хожу. Нога плохо заживает... Вы
слушаете, Василий Егорович?