Чтение 13–й страницы книги ~И уплывают пароходы, и остаются берега~

Позади рубки на такелажном рундуке из-под бушлата торчат раскинутые
босые ступни. Тут же беленькая девочка, склонившись над алюминиевой
кастрюлей, чистит картошку. Мальчик поменьше в балахонистой тельняшке пинает
ногами волейбольный мяч, подвязанный, чтобы не падал за борт, к длинной
жердине. Девочка первой замечает моторку, с ножом и картофелиной подбегает к
поручням. Дима-большой нашаривает в кармане завалявшуюся со вчерашнего
конфету, замахивается и бросает на палубу буксира. Девочка испуганно убегает
за рундук.
- Но-но! - остерегает женщина.- Я тя швырну! - и грозит кулаком из
рубки.
- Ты чего? - удивляется Дима-большой.- Дура ненормальная!
- Это Анна,- коротко поясняет Савоня.
- Тулисты! Тулисты! - выкрикивает парнишка, показывает лодке язык и
тоже, мелькая босыми пятками, улепетывает за рундук.
- Я тя кину, холера! Шляются тут...- женщина круто матерится и
отворачивается к штурвалу.
Савоня снова запускает мотор, и лодка мчится мимо плота, облепленного
отдыхающими чайками.
Незаметно начинает сеяться тихий неспешный дождь. Онега теряет свой
фиолетовый блеск, тускнеет и шершавеет, морось обкладывает горизонт.
Игра в подкидного расстраивается.
Дима-большой притягивает к себе Риту, накрывается вместе с ней общим
плащом. То же самое проделывает Несветский, сидящий рядом с Шурочкой. Гойя
Надцатый прячет за пазуху альбомчик и натягивает на панаму капюшон
штормовки.
Савоня, оставшись наедине с самим собой, поудобнее гнездит голову в
поднятом вороте бушлата, недвижно затаивается на кормовой лавке, и только
глаза его живо и зорко бегают под навесом козырька, увешанного дождевыми
каплями.
Две гагарки заполошно взлетают из-под самого лодочного носа, описывают
круги в сером и низком поднебесье. С фарватерной вехи снимается орлан,
неохотно тянет в сторону. Гагарки, заметив его, с лету пикоподобно вонзаются
в Онегу. Тяжело ухает крупная рыбина, и Савоня догадывается, что сыграла она
на луде, которую не мешало бы как-нибудь обметать мережками. Время от
времени внезапно набегают скипидарными волнами завешенные моросью близкие
берега, и тогда Савоня чуть трогает руль, уходит от незримых скал на
открытую воду.
Как всякий туземец, он не умел отделять себя от бытия земли и воды,
дождей и лесов, туманов и солнца, не ставил себя около и не возвышал над, а
жил в простом, естественном и нераздельном слиянии с этим миром, и потому,
должно быть, как душевный отклик на занимавшийся день, в нем само собой
забраживает вчерашнее, давнее, вечное...

Ах, да бела рыба щука, да белая белуга...

Потерявшимся телком где-то в шхерах взмыкивает теплоход. Отголоски его
гудка мягко толкаются в сыром ватном воздухе о невидимые берега и,
отразившись эхом, блудят в проливах. Савоня слушает гудки и пытается
разобрать, что за теплоход, откуда и куда идет, и вдруг догадывается, что
это дудит "Иван Сусанин", не иначе, как успел уже починиться.
- Где плывем? - не сбрасывая плаща, спрашивает Дима-большой.
- Дак и вот уже! - бодро выкрикивает Савоня.
И в самом деле слева проглядывают знакомые разливы лозняка, обрамляющие
берег, буйные камыши по мелководью, и вот уже за изредившимся дождем,
повисшим над водой парным куревом, проступают и островерхие строения
Спас-острова.
- Подъем, робяты! - шумит Савоня.- Приехали, однако...
Но прежде чем подправить лодку к причалу, до которого уже оставалось
рукой подать, Савоня вдруг замечает туманную глыбу "Ивана Сусанина", уже
отвалившего от дебаркадера и вышедшего на большую воду.
В лодке закричали, засвистели, Савоня поддает газу и пускается догонять
теплоход.
Капитан долго не хотел останавливать судно, кричал в микрофон, что
ничего не знает, пусть опоздавшие плывут на чем угодно, и даже грозился
выбросить за борт оставшиеся в каютах чемоданы, но под конец все-таки
смягчился и разрешил опустить трап. Савоня подгоняет моторку к борту,
придерживает брошенную чалку, матросы, подтрунивая и перемигиваясь,
подхватывают под руки Шурочку и Риту, затем втаскивают сонного, обмякшего
Диму-маленького в распахнутой настежь рубахе. Трап убирают, и теплоход сразу
же вспенивает за собой воду.
Савоня тоже запускает мотор, плывет рядом и, запрокинув голову,
старается разглядеть среди столпившихся пассажиров своих недавних знакомых.
- До свидания! - кричит ему сверху Шурочка, и он растерянно выглядывает
и с трудом находит ее в пестрой толпе.
- Прощевай, милая!
К поручням проталкивается Дима-большой, бросает Савойе какой-то синий
сверток, который разворачивается на лету и падает в лодку распластанными
тренировочными штанами.
- Это тебе! - кричит Дима-большой.- Сам знаешь, за что..
- Ой, парень! И не надо бы...
- Там в кармане троя-як! - трубит в ладошки Дима.- Ну, будь здоров,
бать! Салют! Дыши глубже! Ну, будь!
Теплоход гудит так, что на палубе все зажимают уши, лодка, отброшенная
бортовой волной, сбивается с хода, постепенно отстает. Савоня поднимается,
роняет с колен мешковину, которой прикрывал обнаженный протез, и, стоя,
долго машет теплоходу картузом.
Позади него, окутанные мглистой наволочью, брезжут верхами островные
храмы. Они будто парят над тусклым серебром Онеги, кисейно-призрачные,
неправдоподобные, как сновидение.

Пимечaниe

Повесть впервые опубликована в журнале "Наш современник" (1970, No 6),
вошла в книгу "Берега" (М., Современник, 1971) и другие издания.
Как и все без исключения произведения Е. Носова, эта повесть имеет
несколько редакций (и в рукописи, и после первой публикации). "Нет среди
знакомых мне писателей никакого другого, кто бы работал так медленно и
надсадно,- писал В. Астафьев.- Мне доводилось видеть рукописи его рассказов
в авторский лист размером. Этот рассказ, как яичный желток, был вылуплен из
рукописи в страниц полтораста. И каждая из этих страниц отделана так, что
хоть сейчас в типографию сдавай" (Лит. Россия, 1976, 17 января). М. Ломунова
свидетельствует: "Иные вещи уже сложились, но снова переписывает почти
чистые, неправленые листы. В одну сводит страниц двадцать пять" (Лит.
Россия, 1976, 2 января). Причем, по признанию самого писателя, вычеркнутое
вполне приемлемо (грамотно, к месту и т. п.), но автор чувствует
субъективный изъян "возникает борьба с фразой. Чем больше она не ложится,-
говорит прозаик,- тем больше злюсь..." (там же).
В последней редакции повести (в кн. "Усвятские шлемоносцы". Л.,
Лениздат, 1982) по сравнению с ее журнальным вариантом 1970 г. свыше трехсот
семидесяти поправок: новое членение на абзацы, перестановки слов внутри
фразы, замена одних слов на другие, сокращения или дополнения в тексте и т.
п. Серьезной правке подверглась кульминационная ситуация в повести - спор
между Гоей Надцатым и Несветским о культуре и истории России.
Материалом для повести послужили впечатления автора от поездки по
Русскому Северу в начале 60-х годов (см. комментарий к рассказу "За долами,
за лесами"): писателя беспокоила не только социально-нравственная сторона
изживания маленьких глухих деревень, но и ажиотаж вокруг заповедных,
"нетронутых цивилизацией" уголков страны, нездоровый интерес определенной
части молодежи к Северу, мода на старое - культовую архитектуру, иконопись,
предметы традиционных ремесел и т. п. "Я внутренне сопротивлялся этим
восторгам,- говорил Е. Носов корреспонденту "Литературной России".- Все
фальшиво, лицемерно. Надо знать, чтобы судить и ахать. Растаскивают Север:
вывозят книги, иконы, выпрашивают всякие вещи, хоть они и без надобности.
Когда захотелось об этом написать, я стал искать конкретную форму. Вначале
героем был учитель, потом инвалид с Тамбовщины. Писал-писал. Забросил:
получалось неинтересно. Я почувствовал, что нужен какой-то абориген, который
сам нe понимает, что происходит вокруг и с ним" (Лит. Россия, 1976, 2
января). Так созрел в сознании писателя образ Савони, "управителя одного из
островов" на Малой Онеге.
Некоторые критики находили в повести "антигородские" тенденции, "в силу
коих доброе, мудрое, трудовое, чисто деревенское начало сплошь и рядом
противостоит "развратному и бездушному" началу городскому" (Сурганов Вс. Да,
название обязывает... Размышления критика о прозе "Нашего современника".-
Лит. газ., 1971, 13 октября) "явную архаичность" Савони и "утрированное
"народное начало" в нем". (Цит. по кн.: Лобанов М. Внутреннее и внешнее.
Литературные заметки. М., Сов. писатель, 1975, с. 174).
В. Чалмаев, как бы отводя подобные упреки, писал в статье "Доверие к
жизни": "Что-то ненатуральное видит" Савоня "во всей этой (туристской.- В.
В.) толчее и суете. Впрочем, хочет ли Савоня останавливать, праведнически
обличать этот стадный топот, эту мещанскую страсть не просто гульнуть и
выпить, а выпить именно в Кижах? [...] Не на все эти и многие другие вопросы
художник отвечает в рассказе - и не надо предъявлять и к нему, и к характеру
Савони глобальных претензий. Отрадно, что эти вопросы поставлены и что
художник вновь не пошел по пути упрощенногог ответа на них" (Наш
современник, 1971, No 10, с. 119). "Именем Савони,- утверждала И.
Стрелкова,- писатель спрашивает с молодых, равны ли они своему времени, как
Савоня был равен своему, уже уходящему" (Лит. Россия, 1971, 6 августа).
"Носов увидел Север необычайно остро,- отмечал А. Хайлов в статье "Три
встречи с Евгением Носовым",- может быть, как раз так, как не всегда могут
увидеть привыкшие к нему северяне. Непосредственность первой встречи придает