государственный магазин. Но в общем у меня оставалось много времени для
праздных размышлений.
Сумерки наступили плавно и урочно.
На лесах, перед выходом на улицу, меня обогнал нервный, торопливый наш
прораб. Он на ходу пожал мою руку.
На улице у калитки я остановился и еще раз одобрительно взглянул на
дом.
Издали, в тон моим мыслям, раздался крик:
- А ведь домище-то растет!
Я обернулся: из глубины темнеющего переулка, перерезывая тянувшиеся по
мостовой отсветы однообразных фонарей, шел Гертнер, размахивая поднятой
шляпой.
- Жена заждалась, Владимир Петрович, - весело обратился он ко мне
вместо приветствия.
- Ничего, подождет, - усмехнулся я. - Зато домик-то какой, Павел
Александрович!
- А какой? - прищуриваясь, усмехнулся Гертнер.
А я ответил:
- Родной.
x x x
Рано утром - я только что успел встать - ко мне прибежал сын.
Анна Николаевна, взглянув на Ивана, всплеснула руками и ахнула:
- Батюшки мои! Ванечка, что с тобой? На тебе лица нет!
- Ну-ну! - остановил я ее. - Не видишь, что человек заработался. Не
приставай.
Старуха набросилась на меня. Мне некогда было с ней препираться: меня
беспокоил сын. С Иваном делалось что-то неладное: глаза ввалились, сухие
губы нервно дрожали, руки беспорядочно теребили носовой платок Мне было
жалко сына, но он раздражал меня: так распуститься из-за бабы!
Чай мне был не в чай. Иван ничего не захотел ни есть, ни пить - Анна
Николаевна приставала зря. Досталось же от нее, конечно, мне - это я спешил
как угорелый и не хотел заставить сына съесть поджаристую хрустящую оладью.
Я спешил, но спешил потому, что видел, как нетерпеливо ждет меня Иван. Я сам
предпочел бы ничего не есть, но вредная старуха тогда обязательно что-нибудь
заподозрила бы.
Московские улицы тянулись пустыми и длинными дорогами, утренняя
свежесть готова была убежать вслед за первым трамваем, невидимое солнце
чертило бульварные дорожки широкими радостными полосами.
Мы шли по бульвару. Иван то замедлял шаг, то принимался бежать, и мне
трудно было идти с ним вровень.
Изредка встречался сонный торопящийся прохожий, и только один садовый
сторож, подбиравший разбросанные на земле папиросные коробки, все время
маячил перед нашими глазами. На самом краю бульвара Иван остановился. Я
думал - он хочет сесть, и опустился на исписанную надоевшими именами
скамейку. Но сам он не сел, а остановившись, наклонил ко мне лицо.
- Я не могу так, я не могу так! - с истерической дрожью в голосе
зашептал он. - Я люблю ее, но не мог бы теперь ее видеть.
Тут он заметно выпрямился и, сжав кулаки, заорал на меня, точно со мной
обманывала его Нина Борисовна:
- Этого я не прощу! Никогда, никогда!..
И потом быстро забормотал, не доканчивая фраз, путаясь в собственных
мыслях:
- Понимаешь, я начинаю сопоставлять отдельные факты, начинаю проверять
нашу жизнь, и каждая мелочь, не имевшая раньше значения, говорит мне об ее
измене. Каждый новый день приносит новые случайности, образующие тяжелую
цепь улик. Каждый день ко мне приходят наши общие знакомые, узнавшие о нашем
разрыве, и начинают жалеть меня... Понимаешь ли ты: жалеть! Ночью меня
преследуют страшные сны. Я не знаю ее любовников - одни называют одних,
другие - других, но она снится мне в чужих объятиях... Я не знаю, что мне
делать. Мне очень трудно, но я слишком здоровый человек, слишком люблю
работу, чтобы добровольно уйти из жизни. Тебе говорю я все это не в поисках
утешения, не нуждаясь в поддержке... Перед тобою, отцом, своим, моим верным,
и чистым душою отцом, хвалюсь я такой же сильной, как у тебя, душою. Я люблю
ее, и любовь моя даст мне силы оттолкнуться от нее, забыть ее и начать новую
жизнь так, как будто я не знал ее никогда.
Над нашими головами слабый городской ветерок шелестел бледными и
пыльными листьями бульварного деревца.
Иван нежно посмотрел на меня и хорошо пожал мою руку.
- Спасибо, что выслушал меня, - сказал он. - А теперь пойду на работу.
Какой у меля сын! Как я его люблю! Молодчина, сынок, перемелется - мука
будет. Никакой боли мы с тобой не поддадимся.
x x x
Стройка подходит к концу. Осталось доделать самую малость - двери на
петли надеть, рамы вставить, застеклить, стены покрасить. Но комнаты,
комнаты, в которых будем жить мы, уже готовы.
Начали проводить обследование - кому живется хуже. Вместе с Глязером я
обошел не одну квартиру и поистине могу сказать: всем хуже.
Были в доме на Мещанской. За розовыми облупленными стенами живет
несколько членов нашего кооператива.
По крутой и покрытой скользкой грязью лестнице поднялись на четвертый
этаж. Квартиры, робко прячущиеся под крышей и неприветливо встречающие
случайных посетителей, стыдятся собственной тесноты и темноты. Право,
нежилые чердаки выглядят уютнее, спокойнее, внушительнее.
Мы зашли к товарищу Павлищенко - чахлой, но веселой нашей фальцовщице.
Вместе с нами пришел дождь. Мелкой дробью застучал он в окно, и вдруг на мой
красный насмешливый нос упала с потолка капля - настоящая дождевая капля. Я
поднял голову к потолку: по сероватому квадрату расплывалось мрачное сырое
пятно, в углу по стене робко пробиралась к полу тоненькая струйка воды.
Глязер посмотрел вслед моему указательному пальцу, покачал головой и
недружелюбно обратился к Павлищенко:
- На новую квартиру надеетесь? Скверно. Почему не обращались к
коменданту?
Павлищенко печально улыбнулась.
- Как же не обращалась? - тихо произнесла она. - Несколько раз, бывало,
придешь к нему и скажешь: "Вот посмотри, на улице дождик - и у нас дождик".
А он скажет: "Что же? Дождик пройдет, и у вас стенки высохнут". Мы
собирались у коменданта по нескольку человек. Говорили ему: "Так нельзя,
здесь живут работницы с детьми". Он на это отвечал: "А как же раньше
жили?.." И напрасно было повторять, что раньше одно, а теперь другое...
Мы обошли с Глязером семей пятнадцать и везде встречали то же: людям
тяжело, сырость и темень убивают человеческую бодрость.
Делить комнаты собрались все.
Разговор пошел крупный, серьезный: площади не хватало. Началась грызня.
Каждый надеялся получить к осени сухой и теплый угол. Площади не хватало, и
не мне одному предстояло зимовать в старом опротивевшем подвале.
Перед самим собой хвалиться нечего: я мог бы получить квартиру - пай
внесен полностью, подвал мой никуда не годится, работал в кооперативе на
совесть. Однако я отказался. Встал и прямо заявил:
- От получения площади отказываюсь. В первую очередь дадим комнаты
бабам с маленькими ребятами. Да есть и бездетные, живущие еще похуже меня.
Отказался - и тут же поспорил с Гертнером.
Он стоял у стенки, заложив руки за спину. Услыхав мой отказ, он быстро
подвинулся вперед, посмотрел на меня умными глазами и громко заметил:
- Незачем, Владимир Петрович, благодеяния оказывать. Живете вы скверно
и на получение квартиры имеете все права.
- Нет, Павел Александрович, - ответил я ему, - кроме прав, я имею еще
сознательность. Потому-то я и сам от квартиры отказываюсь, и вам то же,
Павел Александрович, советую.
- И мне советуете? - настороженно спросил Гертнер, поднимаясь на
цыпочках. - Почему же?
- Да потому, Павел Александрович, что вы человек одинокий, комната у
вас маленькая, но для одного сойдет, и еще зиму вы переждать вполне сможете.
- Конечно, конечно, - поспешил согласиться со мной Гертнер. - Но, я
думаю, можно принять во внимание мою работу в кооперативе - я потратил
столько сил...
- Все мы тратим много сил, Павел Александрович, - перебил я его. - Но
ведь не только для себя тратим мы свои силы.
Тут ему крыть было нечем. Он не мигая смотрел на меня несколько секунд,
затем опустил веки и невнятно сказал:
- Да, да...
И потом до конца собрания Гертнер не проронил ни слова.
Представленный нашим правлением план распределения жилой площади общим
собранием был утвержден. Ну, не совсем таким, каким он был представлен: мне
квартиры не дали, Гертнеру не дали, но утвержден...
Я уходил удовлетворенный. Дом вырос, вслед за ним вырастут новые, и
наши ребята, в мелочной жизни часто бывавшие лентяями, гордецами,
завистниками, скупцами, чревоугодниками, распутниками и скандалистами,
оказались хорошими, выдержанными ребятами, принесшими много пользы нашей
деловой стройке.
На пороге меня задержал Петька Ермаков с каким-то клубным делом, но ему
не удалось даже начать разговора. Ко мне подошел Гертнер, грубо отстранил
Ермакова, подтолкнул меня к выходу, взял под руку и, наклонившись к моему
уху, сдержанным голосом начал сетовать на неправильное решение собрания.
Я сделал ошибку: мне надо было утешить его, успокоить, а я вместо этого