Эмиль прелестному этому созданию.
чему мне думать о том, что еще не существует? Я не заглядываю ни вперед, ни
назад. Не достаточно ли большой труд -- думать о нынешнем дне? А впрочем, мы
наше будущее знаем: больница.
воскликнул Рафаэль.
-- Ведь мы не матери, не жены; старость подарит нам черные чулки на ноги и
морщины на лоб; все, что есть в нас женского, увянет, радость во взоре наших
друзей угаснет, -- что же нам тогда будет нужно? От всех наших прелестей
останется только застарелая грязь, и будет она ходить на двух лапах,
холодная, сухая, гниющая, и шелестеть, как опавшие листья. Самые красивые
наши тряпки станут отрепьем; от амбры, благоухавшей в нашем будуаре, повеет
смертью, трупным духом; к тому же, если в этой грязи окажется сердце, то вы
все над ним надругаетесь, -- ведь вы не позволяете нам даже хранить
воспоминания. Таким, какими мы станем в ту пору, не все ли равно возиться со
своими собачонками в богатом доме или разбирать тряпье в больнице? Будем ли
мы прятать свои седые волосы под платком в красную и синюю клетку или под
кружевами, подметать улицы березовым веником или тюильрийские ступеньки
своим атласным шлейфом, будем ли сидеть у золоченого камина или греться у
глиняного горшка с горячей золой, смотреть спектакль на Гревской площади или
слушать в театре оперу, -- велика, подумаешь, разница!
твой мрачный взгляд на вещи, -- подхватила Евфрасия. -- Да, кашемир и
веленевая бумага, духи, золото, шелк, роскошь -- все, что блестит, все, что
нравится, пристало только молодости. Одно лишь время справится с нашими
безумствами, но счастье послужит нам оправданием. Вы смеетесь надо мною, --
воскликнула она, ядовито улыбаясь обоим друзьям, -- а разве я не права?
Лучше умереть от наслаждения, чем от болезни. Я не испытываю ни жажды
вечности, ни особого уважения к человеческому роду, -- стоит только
посмотреть, что из него сделал бог! Дайте мне миллионы, я их растранжирю, ни
сантима не отложу на будущий год. Жить, чтобы нравиться и царить, -- вот
решение, подсказываемое мне каждым биением моего сердца. Общество меня
одобряет, -- разве оно не поставляет все в угоду моему мотовству? Зачем
господь бог каждое утро дает мне доход с того, что я расходую вечером? Зачем
вы строите для нас больницы? Не для того ведь бог поставил нас между добром
и злом, чтобы выбирать то, что причиняет нам боль или наводит тоску, --
значит, глупо было бы с моей стороны не позабавиться.
чем плакать над своими собственными. Пусть попробует мужчина причинить мне
малейшую муку!
Рафаэль.
позу, подчеркивающую всю соблазнительность ее тела. -- А между тем я день и
ночь работала, чтобы прокормить моего любовника! Не обманут меня больше ни
улыбкой, ни обещаниями, я хочу, чтоб жизнь моя была сплошным праздником.
восхищаются, как тебе льстят, торжествовать над всеми женщинами, даже самыми
добродетельными, затмевая их своей красотою, богатством, -- это все пустяки?
К тому же за один день мы переживаем больше, нежели честная мещанка за
десять лет. В этом все дело.
Эмиль к Рафаэлю.
без нее делать?
жизнь ненавистному существу, воспитывать детей, которые вас бросят, говорить
им "спасибо", когда они ранят вас в сердце, -- вот добродетели, которые вы
предписываете женщине; и вдобавок, чтобы вознаградить ее за самоотречение,
вы налагаете на нее бремя страданий, стараясь ее обольстить; если она
устоит, вы ее скомпрометируете. Веселая жизнь! Лучше уж не терять своей
свободы, любить тех, кто нравится, и умереть молодой.
печалями, я поделю мою жизнь на две части: первая -- молодость, несомненно
веселая, и вторая -- старость, думаю, что печальная, -- тогда настрадаюсь
вволю...
случалось пройти сто миль только для того, чтобы вне себя от восторга
получить в награду единый взор, а затем отказ; никогда жизнь ее не висела на
волоске, никогда не была она готова заколоть несколько человек, чтобы спасти
своего повелителя, своего господина, своего бога... Любовь для нее --
красавец полковник.
не знаем, откуда он дует. Да, наконец, если тебя любил скот, ты станешь
опасаться и умных людей,
проговорила величественная Акилина.
Евфрасия.
Рафаель.
растерянной улыбкой и устремляя на обоих друзей отчаянный взгляд. -- Ах, вы
не знаете, что значит заставлять себя наслаждаться со смертью в душе...
подобное Пандемониуму Мильтона[*]. Голубоватое пламя пунша
окрасило лица тех, кто еще мог пить, в адские тона. Бешеные танцы, в которых
находила себе выход первобытная сила, вызывали хохот и крики, раздававшиеся,
как треск ракет. Будуар и малая гостиная походили на поле битвы, усеянное
мертвыми и умирающими. Атмосфера была накалена вином, наслаждениями и
речами. Опьянение, любовь, бред, самозабвение были в сердцах и на лицах,
были начертаны на коврах, чувствовались в воцарившемся беспорядке, и на все
взоры набросили они легкую пелену, сквозь которую воздух казался насыщенным
опьяняющими парами. Вокруг, как блестящая пыль, трепещущая в солнечном луче,
дрожала светлая мгла, и в ней шла игра самых затейливых форм, происходили
самые причудливые столкновения. Там и сям группы сплетенных в объятии тел
сливались с белыми мраморными статуями, с благородными шедеврами скульптуры,
украшавшими комнаты. Оба друга еще сохраняли в мыслях своих и чувствах некую
обманчивую ясность, последний трепет, несовершенное подобие жизни, но уже не
могли различить, было ли что-нибудь реальное в тех странных фантазиях,
что-нибудь правдоподобное в тех сверхъестественных картинах, которые
беспрерывно проходили перед утомленными их глазами. Душное небо наших
мечтаний, жгучая нежность, облекающая дымкой образы наших сновидений и
чем-то скованная подвижность -- словом, самые необычайные явления сна с
такою живостью охватили их, что забавы кутежа они приняли за причуды
кошмара, где движения бесшумны, а крики не доходят до слуха. В это время
лакею, пользовавшемуся особым доверием Тайфера, удалось, не без труда,
вызвать его в прихожую, а там он сказал хозяину на ухо:
воскликнул Тайфер.
спросил его о причине этого дикого восторга.
следовало бы признаться, что вы остановили меня на набережной Вольтера в тот
момент, когда я собирался броситься в Сену, -- и ты, конечно, захочешь
узнать, что именно толкало меня на самоубийство. Но много ли ты поймешь,
если я добавлю, что незадолго до того почти сказочной игрою случая самые
поэтические руины материального мира сосредоточились перед моим взором в
символических картинах человеческой мудрости, меж тем как сейчас остатки
всех духовных ценностей, разграбленных нами за столом, сводятся к этим двум
женщинам, живым и оригинальным образам безумия, а наша полная беспечность
относительно людей и вещей послужила переходом к чрезвычайно ярким
аллегориям двух систем бытия, диаметрально противоположных? Если бы ты не
был пьян, может быть, ты признал бы, что это целый философский трактат.
которой имеет что-то общее с раскатами надвигающегося грома, ты покраснел бы
и за свой хмель и за свою болтовню, -- заметил Эмиль, который забавлялся
тем, что завивал и развивал волосы Евфрасии, отдавая себе не слишком ясный
отчет в этом невинном занятии. -- Твои две системы могут уместиться в одной
фразе и сводятся к одной мысли. Жизнь простая и механическая, притупляя наш
разум трудом, приводит к некоей бездумной мудрости, тогда как жизнь,
проходящая в пустоте абстракций или же в безднах мира нравственного, доводит
до мудрости безумной. Словом, убить в себе чувства и дожить до старости или
же умереть юным, приняв муку страстей, -- вот наша участь. Должен, однако,
заметить, что этот приговор вступает в борьбу с темпераментами, коими
наделил нас жестокий шутник, заготовивший модели всех созданий.
сокращать -- и ты создашь целые тома! Если бы я намеревался точно
формулировать эти две идеи, я сказал бы, что человек развращается, упражняя
свой разум, и очищается невежеством. Это значит бросить обвинение обществу!
Но живи мы с мудрецами, погибай мы с безумцами, -- не один ли, рано или
поздно, будет результат? Потому-то великий извлекатель квинтэссенции и
Роллинс Джеймс
Гуль Роман Борисович
Контровский Владимир
Суворов Виктор
Сертаков Виталий
Орловский Гай Юлий