Чтение 13–й страницы книги ~Сивцев Вражек~

ясным, что вот с этим человеком нельзя расстаться и можно прожить всю жизнь.

Вася старается быть циником:

- Ну, уж и всю жизнь! Сходятся - расходятся...

-- Я знаю. Но это - если ошиблись.

Вася мрачно ломает перышко.

- Все это - суета сует. Ошиблись, не ошиблись. И вообще - к черту. Я-то
лично вряд ли женюсь. Свобода дороже.

Танюша ясно видит, что Вася обижен. Но решительно не понимает, почему
он обижен. Из всех друзей он - самый лучший. Вот уж на кого можно
положиться.

Вася тает на экране. Тень "того, кто является", скользит в тумане, но
не хочет вырисоваться яснее. И было бы бесконечно страшно, если бы явился
реальный образ, с глазами, носом, может быть, усами... И был бы он совсем
незнакомый.

И вдруг Танюша закрывает глаза и замирает. По всему телу бежит холодок,
грудь стеснена, и рот, вздрогнув, полураскрывается. Так минута. Затем кровь
приливает к щекам, и Танюша холодит их еще дрожащей рукой.

Может быть, это от окна холодок? Какое странное, какое тайное ощущение.
Тайное для тела и для души.

Экран закрыт. Антракт. Танюша пробует взяться за книжку:

"Приведенный отрывок достаточно красноречиво..."

Какой "приведенный отрывок"? Отрывок чего?

Танюша листает страницу обратно и ищет начальные кавычки. Она
решительно не помнит, чьи слова и с какой целью цитирует автор.

На лестнице шаги сиделки:

-- Барышня, сойдите к бабушке...

СМЕРТЬ

В подполе огромное событие: старая крыса не вернулась. Как ни была она
слаба, все же ночами протискивалась в кладовую через отверстие, прогрызенное
еще мышиным поколением, теперь совершенно исчезнувшим из подполья.

В кладовой стояли сундуки, детская колясочка, были грудой навалены
связки старых газет и журналов,- поживы никакой. Но рядом, через коридор,
была кухня, под дверь которой пролезть не так трудно. В другие комнаты,
особенно в ту, большую, крыса не ходила, помня, как однажды уже попала в
лапы кошке. На заре старая крыса подполья не вернулась. Но чуткое ухо
молодых слышало ночью ее визг.

Когда утром Дуняша вынесла на помойку загрызенную крысу, дворник
сказал:

- Вон какую одолел! Ну и Васька! Ей все сто годов будет.

Годами крыса была моложе человеческого подростка. Возрастом - заела век
молодых.

К кофе никто не вышел. Профессор сидел в кресле у постели Аглаи
Дмитриевны. Сиделка дважды подходила, оправляла складки. Танюша смотрела
большими удивленными глазами на разглаженные смертью морщины восковой
бабушки. Руки старушки были сложены крестом, и пальчики были тонки и остры.

Сиделка не знала, нужно ли вставить челюсть,- и спросить не решалась. А
так подбородок слишком запал. Челюсть же лежала в стакане с водой и казалась
единственным живым, что осталось от бабушки.

По бороде профессора катилась слеза; повисла на завитушке волоса,
покачалась и укрылась вглубь. По тому же пути, но уже без задержки, сбежала
другая. Когда дедушка всхлипнул, Танюша перевела на него глаза, покраснела и
вдруг припала к его плечу. В этот миг Танюша была маленьким молочным
ребенком, личико которого ищет теплоты груди: в этом новом мире ему так
страшно; она никогда не слушала лекций по истории, и мысль ее лишь училась
плавать в соленом растворе слез. В этот миг ученый орнитолог был маленьким
гномом, отбивавшимся ножками от злой крысы, напрасно обиженным, искавшим
защиты у девочки-внучки, такой же маленькой, но, наверно, храброй. И полмира
заняла перед ними гигантская кровать нездешней старухи, мудрейшей и резко
порвавшей с ними. В этот миг солнце потухло и рассыпалось в одной душе,
рушился мостик между вечностями, и в теле, едином-бессмертном, зачалась
новая суетливая работа.

У постели Аглаи Дмитриевны остались два ребенка, совсем старый и совсем
молодой. У старого ушло все; у молодого осталась вся жизнь. На окне в
соседней комнате кошка облизывалась и без любопытства смотрела на муху,
лапками делавшую туалет перед полетом.

Событие настоящее было только в спальне профессорского домика в
Сивцевом Вражке. В остальном мире было все благополучно: хотя тоже
пресеклись жизни, рождались существа, осыпались горы,- но все это делалось в
общей неслышной гармонии. Здесь же, в лаборатории горя, мешалась мутная
слеза со слезой прозрачной.

Только здесь было настоящее:

Бабушка умерла любимой.

...земнии убо от земли создахомся, и в землю туюжде пойдем, яко же
повелел еси, создавый мя и рекий ми: яко земля еси и в землю отыдеши, амо же
вси человецы пойдем, надгробное рыдание творяще песнь: аллилуйа...*

* ...Земнии убо от земли создахомся...- фрагмент надгробной молитвы
"Сам Един есй Бессмертный сотворйвый и создавый человека.,." (Псалтирь.
Последование по исходе души от тела. Песнь 6. Икос.).

НОЧЬ

Два крыла распластала ночная птица над домом старого вдового птичьего
профессора. И закрыла звездный блеск и лунный свет. Два крыла: оградить его
от мира, почтить великую старикову печаль.

В кресле, удобно просиженном, в ореоле седин, затененных от лампы,- и
тихо-тихо кругом, от здешней думы до границ Мира,- сидит старый старик, на
тысячи лет старше вчерашнего, когда еще слабым дыханьем цеплялась за жизнь
Танина бабушка, Аглая Дмитриевна. А в зале, где блестящими ножками смотрит
рояль на у гроба горящие свечи, ровным внятным голосом, спокойным ручьем
льет монахиня журчащую струю слов важных, ненужных безмолвной слушательнице
под темной парчой. И плотно придвинут к носу подбородок покойной.

Весь в памяти профессор, весь в прошлом. Смотрит в глубь себя и
почерком мелким пишет в мыслях за страницей страницу. Напишет, отложит,
вновь перечтет написанное раньше, сошьет тетрадки крепкой суровой ниткой,- и
все не дойдет до конца своей житейской повести, до новой встречи. Не верит,
конечно, в соединение в новом бытии,- да и не нужно оно. А в небытии уже
скоро оно будет. Считаны годы, дни и часы - и часы, и дни, и годы уходят.
Ибо прах ты - и в прах возвратишься.

Стены книг и полки писаний,- все было любимым и все плод жизни. Уйдет и
это, когда "она" позовет. И видит ее молоденькой девушкой,- ямочкой на щечке
смеется, кричит ему поверх ржаной полосы:

- Обойдите кругом, нельзя мять! А я, так и быть, подожду.

И пошли межой вместе... а где и когда это было? И чем - не светом ли
солнечным так запомнилось?

И вместе шли - и пришли. Но теперь не подождала - ушла вперед. И опять
он, теперь стариковской походкой, обходит полосу золотой ржи...

Вошла Танюша в халатике и спальных туфлях. Нынче ночью не спят. Ночная
птица над домом огородила деда и внучку от прочего Мира. В этом маленьком
мире печаль не спит.

- Без бабушки будем теперь жить, Танюша. А привыкли жить с бабушкой.
Трудно будет.

Танюша у ног, на скамеечке, головой у дедушки на коленях. Мягкие косы
не заколола, оставила по плечам.

-- Чем была бабушка хороша? А тем была хороша, что была к нам с тобой
добрая. Бабушка наша; бедная.

И долго сидят, уже выплакались за день.

- Спать-то не выходит, Танюша?

- Мне, дедушка, хочется с вами посидеть. Ведь и вы не спите... А если
приляжете, хоть на диван, я все равно около посижу. Прилегли бы.

- Прилягу; а пока ссиделся как-то, может, так и лучше.

И опять долго молчат. Этого не скажешь, а вдвоем мысль общая. Когда
через стены доносится журчанье словесных монахини струй,- видят и свечи, и
гроб, и дальше ждут усталости. Так добра к ним обоим была бабушка, теперь
лежащая в зале, под темной парчой,- и вокруг пламенем дрожащие свечи.

Входят в мир через узкую дверь, боязливые, плачущие, что пришлось
покинуть покоящий хаос звуков, простую, удобную непонятливость; входят в
мир, спотыкаясь о камни желаний,- и идут толпами прямо, как лунатики, к
другой узкой двери. Там, перед выходом, каждый хотел бы объяснить, что это -
ошибка, что путь его лежал вверх, вверх, а не в страшную мясорубку, и что он
еще не успел осмотреться. У двери - усмешка, и щелкает счетчик турникета.

Вот и все.

Сна нет, но нет и ясности образов. Между сном и несном слышит старик
девичий голос по ту сторону последней двери:

- Я подожду здесь...

Пойти бы прямо за ней, да нельзя рожь мять. И все залито солнцем. И
спешит старик узкой межой туда, где она ждет, протянув худые руки.

Открыл глаза - и встретил большие, вопрошающие лучи-глаза Танюши:

-- Дедушка, лягте, отдохните!

САПОГИ

Дворник Николай сидел в дворницкой и долго, внимательно, задумчиво
смотрел на сапоги, лежавшие перед ним на лавке.

Случилось странное, почти невероятное. Сапоги были не сшиты, а
построены давно великим архитектором-сапожником Романом Петровым, пьяницей
неимоверным, но и мастером, каких больше не осталось с того дня, как Роман в
зимнюю ночь упал с лестницы, разбил голову и замерз, возвратив куда следует