Чтение 13–й страницы книги ~Охранная грамота~

при прощаньи с живым лицом, площадь ревнуешь к ним тем острее, что, как
известно, ни одна из европейских культур не подходила к Италии так близко,
как английская.

16

Однажды под этими же штандартными мачтами, переплетаясь поколеньями,
как золотыми нитками, толпилось три великолепно вотканных друг в друга
столетья, а невдалеке от площади недвижной корабельной чащей дремал флот
этих веков. Он как бы продолжал планировку города. Снасти высовывались из-за
чердаков, галеры подглядывали, на суше и на кораблях двигались
по-одинаковому. Лунной ночью иной трехпалубник, уставясь ребром в улицу, всю
ее сковывал мертвой грозой своего недвижно развернутого напора. И в том же
выносном величьи стояли фрегаты на якорях, облюбовывая с рейда наиболее
тихие и глубокие залы. По тем временам это был флот очень сильный. Он
поражал своей численностью. Уже в пятнадцатом веке в нем одних торговых
судов, не считая военных, насчитывалось до трех с половиной тысяч, при
семидесяти тысячах матросов и судорабочих.

Этот флот был невымышленной явью Венеции, прозаической подоплекой ее
сказочности. В виде парадокса можно сказать, что его покачивавшийся тоннаж
составлял твердую почву города, его земельный фонд и торговое и тюремное
подземелье. В силках снастей скучал плененный воздух. Флот томил и угнетал.
Но, как в паре сообщающихся сосудов, с берега вровень его давлению
поднималось нечто ответно-искупительное. Понять это - значит понять, как
обманывает искусство своего заказчика.

Любопытно происхождение слова "панталоны". Когда-то до своего
позднейшего значенья штанов, оно означало лицо итальянской комедии. Но еще
раньше, в первоначальном значеньи, "pianta leone" выражало идею венецианской
победоносности и значило: водрузительница льва на знамени, то есть, иными
словами, - Венеция-завоевательница. Об этом есть даже у Байрона в "Чайльд
Гарольде":

Her very by word sprung from victory,

The "Planter of the Lion", wech through fire

And blood she bore oer subject earth and sea.*

_______________________

* Даже ее прозвище произошло от победы - распространительница льва,
которого сквозь огонь и кровь она несла покоренной суше и морю.

Замечательно перерождаются понятия. Когда к ужасам привыкают, они
становятся основаниями хорошего тона. Поймем ли мы когда-нибудь, каким
образом гильотина могла стать на время формой дамской брошки?

Эмблема льва многоразлично фигурировала в Венеции. Так, и опускная щель
для тайных доносов на лестнице цензоров, в соседстве с росписями Веронеза и
Тинторетто, была изваяна в виде львиной пасти. Известно, какой страх внушала
эта "bocca di leone " современникам и как мало-помалу стало признаком
невоспитанности упоминание о лицах, загадочно провалившихся в прекрасно
изваянную щель, в тех случаях, когда сама власть не выражала по этому поводу
огорчения.

Когда искусство воздвигало дворцы для поработителей, ему верили.
Думали, что оно делит общие воззрения и разделит в будущем общую участь. Но
именно этого не случилось. Языком дворцов оказался язык забвения, а вовсе не
тот панталонный язык, который им ошибочно приписывали. Панталонные цели
истлели, дворцы остались.

И осталась живопись Венеции. Со вкусом ее горячих ключей я был знаком с
детства по репродукциям и в вывозном музейном разливе. Но надо было попасть
на их месторождение, чтобы, в отличие от отдельных картин, увидать самое
живопись, как золотую топь, как один из первичных омутов творчества.

17

Я глядел на это зрелище глубже и более расплывчато, нежели это выразят
теперь мои формулировки. Я не старался осознать увиденное в том направленьи,
в каком его сейчас истолкую. Но впечатления сами отложились у меня сходным
образом в течение лет, и в своем сжатом заключении я не удалюсь от правды.

Я увидел, какое наблюдение первым поражает живописный инстинкт. Как
вдруг постигается, каково становится видимому, когда его начинают видеть.
Будучи запримечена, природа расступается послушным простором повести, и в
этом состоянии ее, как сонную, тихо вносят на полотно. Надо видеть Карпаччио
и Беллини, чтобы понять, что такое изображение.

Я узнал далее, какой синкретизм сопутствует расцвету мастерства, когда
при достигнутом тождестве художника и живописной стихии становится
невозможным сказать, кто из троих и в чью пользу проявляет себя всего
деятельнее на полотне - исполнитель, исполненное или предмет исполнения.
Именно благодаря этой путанице мыслимы недоразуменья, при которых время,
позируя художнику, может вообразить, будто подымает его до своего
преходящего величья. Надо видеть Веронеза и Тициана, чтобы понять, что такое
искусство.

Наконец, недостаточно оценив эти впечатления в то время, я узнал, как
мало нужно гению для того, чтоб взорваться.

Кругом - львиные морды, всюду мерещащиеся, сующиеся во все интимности,
все обнюхивающие, - львиные пасти, тайно сглатывающие у себя в берлоге за
жизнью жизнь. Кругом львиный рык мнимого бессмертья, мыслимого без смеху
только потому, что все бессмертное у него в руках и взято на крепкий львиный
повод. Все это чувствуют, все это терпят. Для того чтобы ощутить только это,
не требуется гениальности: это видят и терпят все. Но раз это терпят сообща,
значит, в этом зверинце должно быть и нечто такое, чего не чувствует и не
видит никто.

Это и есть та капля, которая переполняет чашу терпения гения. Кто
поверит? Тождество изображенного, изобразителя и предмета изображения, или
шире: равнодушие к непосредственной истине, вот что приводит его в ярость.
Точно это пощечина, данная в его лице человечеству. И в его холсты входит
буря, очищающая хаос мастерства определяющими ударами страсти. Надо видеть
Микеланджело Венеции - Тинторетто, чтобы понять, что такое гений, то есть
художник.

18

Однако в те дни я не входил в эти тонкости. Тогда, в Венеции, и еще
сильнее во Флоренции, или, чтобы быть окончательно точным, в ближайшие после
путешествия зимы в Москве мне приходили в голову другие, более специальные
мысли.

Главное, что выносит всякий от встречи с итальянским искусством, - это
ощущение осязательного единства нашей культуры, в чем бы он его ни видел и
как бы ни называл.

Как много, например, говорилось о язычестве гуманистов и как
по-разному, - как о течении законном и незаконном. И правда, столкновение
веры в воскресенье с веком Возрождения - явление необычайное и для всей
европейской образованности центральное. Кто также не замечал анахронизма,
часто безнравственного, в трактовках канонических тем всех этих "Введений",
"Вознесений", "Бракосочетаний в Кане" и Тайных вечерь" с их разнузданно
великосветской роскошью?

И вот именно в этом несоответствии сказалась мне тысячелетняя
особенность нашей культуры.

Италия кристаллизовала для меня то, чем мы бессознательно дышим с
колыбели. Ее живопись сама доделала для меня то, что я должен был по ее
поводу додумать, и пока я днями переходил из собрания в собрание, она
выбросила к моим ногам готовое, до конца выварившееся в краске наблюдение.

Я понял, что, к примеру, Библия есть не столько книга с твердым
текстом, сколько записная тетрадь человечества, и что таково все вековечное.
Что оно жизненно не тогда, когда оно обязательно, а когда оно восприимчиво
ко всем уподоблениям, которыми на него озираются исходящие века. Я понял,
что история культуры есть цепь уравнений в образах, попарно связывающих
очередное неизвестное с известным, причем этим известным, постоянным для
всего ряда, является легенда, заложенная в основание традиции, неизвестным
же, каждый раз новым - актуальный момент текущей культуры.

Вот чем я тогда интересовался, вот что тогда понимал и любил.

Я любил живую суть исторической символики, иначе говоря, тот инстинкт,
с помощью которого мы, как ласточки саланганы, построили мир, - огромное
гнездо, слепленное из земли и неба, жизни и смерти и двух времен, наличного
и отсутствующего. Я понимал, что ему мешает развалиться сила сцепления,
заключающаяся в сквозной образности всех его частиц.

Но я был молод и не знал, что это не охватывает судьбы гения и его
природы. Я не знал, что его существо покоится в опыте реальной биографии, а
не в символике, образно преломленной. Я не знал, что, в отличие от
примитивов, его корни лежат в грубой непосредственности нравственного чутья.
Замечательна одна его особенность. Хотя все вспышки нравственного аффекта
разыгрываются внутри культуры, бунтовщику всегда кажется, что его бунт
прокатывается на улице, за ее оградой. Я не знал, что долговечнейшие образы
оставляет иконоборец в тех редких случаях, когда он рождается не с пустыми
руками.

Когда папа Юлий Второй выразил неудовольствие по поводу колористической
бедности сикстинского плафона, то в применении к потолку, изображающему
создание мира с полагающимися фигурами, Микеланджело, оправдываясь, заметил:
"В те времена в золото не рядились. Особы, здесь изображенные, были людьми
небогатыми".

Вот громоподобный и младенческий язык этого типа.