меня внутри как помпа работает...
другим путаться. Да еще наумиха моя со своим лимитчиком: я в дом не вожу, я
в дом не вожу...
Стремность какая-то в организме, а походишь -- отпускает... Но ты вчера
хорош был! В писатели меня заманивал. Помнишь хоть? Телок мне заграничных
наобещал... Или передумал? Я тоже однажды доехал до Пополамска и со
сварщиком поспорил, что бухгалтершу за задницу ущипну, а утром передумал.
Скандальная баба -- всегда мне получку трешками выдает...
Сегодня и начнем. Все у тебя будет -- и деньги, и загранка, и женщины в
ассортименте. Но про Надюху забудь! Женщина -- это не постельная
принадлежность и не кухонный комбайн с накрашенными глазами. Это -- образ,
стиль и уровень жизни. У тебя появятся такие женщины, что прохожие будут
оглядываться... Потому что есть такие роскошные женщины, на которых смотришь
и не веришь, что кто-то их раздевает!
ходят, как алкоголизм и цирроз...
греметь! Кстати, как твоя фамилия?
запомнили, нужно или имя иметь необычное, например -- Пантелеймон Романов,
или фамилию почудней -- Чичибабин, скажем... Но еще лучше, когда сразу и имя
и фамилия странные. Например: Фридрих Горенштейн. А у тебя ни то ни се:
Виктор Акашин... Хорошо хоть не Кашин. Ужас! С такими данными и в литературу
соваться не стоит: читатель из принципа не запомнит. Я бы на твоем месте
взял псевдоним...
тюльпан... А если попробовать по названию города? Так часто делают. Виктор
Мытищин. Вообще кошмар... Ладно, оставайся Акашиным. Как-нибудь выкрутимся,
сделаем из тебя писателя!
тебе объяснял... Не-е, ничего не получится...
срубил верхушку у крапивного кустика -- х-х-эк!
влечение -- род недуга и так далее. Поэтому повторяю все с самого начала.
Допустим, ты не умеешь писать. А кто умеет? Кто?! Хемингуэй застрелился,
когда понял, что он всего-навсего раздутый критиками репортеришко. (Х-х-эк!
-- я срубил еще один кустик крапивы.) Рембо в восемнадцать лет плюнул на
стихи и занялся торговлей. (Х-х-эк!) Гоголь вообще понял, что ничего не
умеет, и сжег "Мертвые души". (Х-х-эк!)
страницу. Будет человек, который умеет писать, переписывать по двадцать раз?
И ты считаешь, все они умели писать? (Х-х-эк!) И потом, писать тебе не
придется. Ты будешь только говорить... Говорить ты, надеюсь, умеешь?
немало! Те люди, которых ты вчера видел в ЦДЛ, не знают и этого. (Х-х-эк!)
Они способны лишь раздувать щеки и повторять десяток-другой заученных фраз.
Этим фразам я тебя научу. Это -- пустяк. Через неделю о тебе заговорят.
Через месяц о тебе начнут писать. -- Боясь, что Витек откажется от участия в
споре, я мобилизовал все свое красноречие. -- Через два месяца тебя станут
узнавать на улицах. Через три ты будешь летать на международные симпозиумы в
Париж и Ниццу, ездить на собственном автомобиле и, как от мух, отбиваться от
таких женщин, по сравнению с которыми твоя Надюха -- пособие по сексуальной
безработице! (Х-х-эк!)
И еще я вдруг подумал, что теплые черточки и пятна на белой коре стоявших
вокруг берез не что иное, как не расшифрованная до сих пор письменность, и с
ее помощью природа пытается рассказать нам что-то очень важное, но мы в
нашей жалкой суете не понимаем ее великодушного порыва. "Неплохо", --
подумал я и решил приберечь эти соображения для "главненького".
"фифти-фифти"... А то давай, будем всем говорить, что ты сразу на двух
языках пишешь, как Набоков?!
подрабатывал. Я и запомнил...
получится, если ты будешь делать и говорить только то, что я скажу! Даже
спать с теми женщинами, на которых я покажу!
Мне вдруг стало жалко его.
серебристо-стрекучими, похожими на младенческий пушок ворсинками. Чтобы
ответить на вопрос, я должен был рассказать Витьку про все. Про моего
неведомого папу, про маму-машинистку, печатавшую за занавесочкой до глубокой
ночи чьи-то кандидатские и докторские и верившую, что когда-нибудь
перепечатает и мою диссертацию. Про то, как я сидел перед операцией в ее
душной многолюдной палате и она, уже зная, что никогда не будет печатать мою
диссертацию, шептала бескровными губами: "По сорок копеек не соглашайся, по
сорок копеек за страницу -- дорого!" Я должен был рассказать о том, как с
третьего раза поступил в университет и как меня любили однокурсники, сынки
больших начальников, за то, что я в любое время суток мог достать водку. О
том, как однажды после пьяной вечеринки гордая однокурсница, которая
настолько мне нравилась, что я боялся дышать в ее сторону, сама
напросилась со мной в койку. Она никак не могла залететь от нашего общего
приятеля, а ей очень хотелось за него замуж, ибо его папа трудился ректором
института торговли. Я должен был рассказать о том, как я принес свою первую
повестушку одному классику на отзыв. Он прочитал, похвалил и даже предложил
напечатать ее под своим именем, выплатив мне пятьдесят процентов гонорара. Я
проплакал целую ночь и согласился. Я должен был рассказать ему об Анке, о
том, как она, прекрасная и хмельная, хотела вскрыть себе вены маникюрными
ножницами, чтобы доказать свою любовь, а через два дня вышвырнула меня, как
надоевшего щенка... Я должен был рассказать ему еще тысячу разных -- важных
и неважных -- историй, событий, случаев, без которых жизнь другого человека,
других людей всегда кажется утомительной массовкой, фоном для твоей
собственной жизни, единственной и неповторимой, нежной и трепетной, как вот
этот маленький крапивный кустик. Я должен был объяснить, что, сделав из
него, полудурка, знаменитого писателя, я смогу доказать всему миру, но
прежде всего самому себе, нечто неимоверно важное, такое неподъемно важное,
чего не в силах доказать никто. Даже Костожогов... Впервые в бездарной моей
жизни я буду не бумагомарателем, сочиняющим полумертвых героев, а
вседержителем, придумывающим живых людей! У меня получится. Не знаю как, но
получится! Вот оно, мое "главненькое"! А "Масонская энциклопедия" Жгутовича
в этом споре такая же никчемная дрянь, как позавчерашний трамвайный билет...
я.
Орловский Гай Юлий
Ильин Андрей
Русанов Владислав
Володихин Дмитрий
Василенко Иван
Володихин Дмитрий