Чтение 13–й страницы книги ~Обретенное время~

мне ( это было где-то в сентябре 1914-го года ), что, сколь бы ей не хотелось
остаться в Париже, чтобы получать письма от Робера быстрее, постоянные налеты
"таубов"106 на Париж навели на нее такой страх, особенно за маленькую дочку, что
она сбежала из Парижа в Комбре; сбежала она на одном из последних, ходивших еще
тогда поездов, что поезд даже не дошел до Комбре, и что только на повозке
какого-то крестьянина, "где она пережила ужасный день", она смогла добраться до
Тансонвиля. << И затем, представьте, что ожидало Вашу старую подругу, -- писала
мне Жильберта. -- Я покинула Париж, чтобы убежать от немецкой авиации; мне
представлялось, что в Тансонвиле я буду в безопасности от всего. Я была там
только два дня, и вдруг -- Вы не вообразите себе, что произошло: после сражения
с нашими войсками около Ла-Фер немцы захватили весь район, и немецкий штаб с
полком явился к воротам Тансонвиля; я была вынуждена разместить их, -- и не
осталось никакой возможности сбежать, никаких поездов, ничего >>. На самом ли
деле немецкий штаб отличался такой благовоспитанностью, или надлежало видеть в
письме Жильберты ее заражение духом Германтов, по истокам своим баварцев,
родственников древнейшей немецкой аристократии, но она твердила о прекрасном
воспитании офицеров и даже солдат, которые лишь спросили у нее << разрешения
сорвать одну из незабудок, растущих около пруда >>, -- эту благовоспитанность
она противопоставляла разнузданности французских дезертиров, которые, проходя
через ее имение перед прибытием немецких генералов, разрушали всг. Во всяком
случае, если письмо Жильберты с определенных сторон было насыщено духом
Германтов, -- другие говорили об еврейском интернационализме, что, однако, как
увидим, было не так, -- письмо, полученное мной примерно месяцем спустя от
Робера, по духу принадлежало скорее Сен-Лу, нежели Германтам; оно отражало,
помимо того, цельную либеральную культуру, приобретенную им и в целом оно было
мне довольно близко. К несчастью, он не говорил в нем о стратегии, как во время
тех донсьерских бесед, и не сообщал, в какой мере по его мнению война
подтверждает или опровергает излагавшиеся им тогда теории. Он всего-то лишь
сообщал, что на протяжении 1914-го сменилось множество войн, уроки каждой из
которых влияли на ведение последующих. Так, в частности, теория "прорыва" была
дополнена положениями, что перед прорывом надлежит перевернуть артиллерией
местность, занятую противником. Но затем пришли к выводу, что напротив, это
разрушение делает невозможным движение инфантерии и артиллерии, для которых
тысячи снарядных ям являются тяжелым препятствием. << И война, -- писал он мне,
-- не ушла от законов старика Гегеля. Она пребывает в вечном становлении >>. Это
было не совсем то, чего я хотел бы знать. Но еще больше сердило меня, что он не
имел права называть мне имена генералов. Впрочем, из того немногого, о чем
говорилось в газетах, я мог понять, что этой войной руководят вовсе не те
генералы, которые в Донсьере вызывали мой интерес; мне тогда хотелось узнать,
кто из них принесет большую пользу в войне. Жеслен де Бургонь, Галифе, Негрие
были мертвы. По ушел с военной службы почти в начале войны. О Жоффре, Фоше,
Кастельно, Петене107 мы никогда не говорили. << Дорогой друг, -- писал мне
Робер, -- я согласен, что выражения типа "не пройдут" или "мы их сделаем"
неприятны; у меня самого они давно уже навязли в зубах, как и "пуалю"108 и
прочее, и, вероятно, скучно писать эпопею о терминах, которые хуже, чем
грамматическая ошибка и дурной вкус, -- это что-то противоречивое и ужасное,
здесь есть и аффектация, и вульгарная претензия, и это достойно презрения в той
же степени, как, например, люди, полагающие, что остроумно говорить "коко"
вместо "кокаин". Но если бы ты этих людей видел, -- особенно простонародье,
рабочих, лавочников, и не подозревающих, какие они герои: Они, наверное, умерли
бы у себя дома, ни о каком героизме не помышляя, -- если бы ты видел, как они
бегут под пулями, чтобы спасти товарища, выносят раненного командира, и, если
они ранены сами, как они улыбаются за несколько минут до смерти, потому что врач
сказал им, что траншею у немцев отбили, -- я уверяю тебя, друг мой, что в этом,
наверно, и вся французская идея, здесь лучше можно понять исторические эпохи,
которые на лекциях казались нам несколько необычными. Эта эпопея так прекрасна,
что ты, как и я, счел бы, что слова больше ничего не значат. Роден и Майоль109
могли бы создать шедевр из ужасной, неузнаваемой материи. Когда я об этом
величии узнал, в "пуалю" я перестал вкладывать тот же смысл, что и поначалу, я
перестал находить в этом какую-то отсылку и что-то забавное, -- как, например, в
слове "шуаны". И я чувствую, что "пуалю" уже готово для больших поэтов, как
слова "потоп", "Христос" или "варвары", уже исполненные величия, прежде чем их
использовали Гюго, Виньи110 и другие. Я говорю, что сейчас лучше всех -- это
люди из народа, рабочие, -- но здесь все герои. Беднягу Вогубера-младшего, сына
посла, семь раз ранило, прежде чем убило, и если он возвращался из похода целым,
то, казалось, он оправдывается и говорит, что это не по его вине. Он был
прекрасным человеком. Мы очень с ним сдружились. Несчастные родители получили
разрешение приехать на похороны с тем условием, что они не наденут траура и,
из-за бомбардировки, ограничат прощание пятью минутами. Мать, -- с этой коровой
ты, кажется, знаком, -- возможно и горевала сильно, но на ней самой это не
отразилось. Но бедный отец был в таком состоянии, что, уверяю тебя, я, дошедший
уже до того, что стал совсем бесчувствен, привыкший уже видеть, как голова
товарища, только что что-то мне говорившего, внезапно разрезана миной или вовсе
оторвана от туловища, я не мог сдержаться, увидев отчаяние бедного Вогубера,
который был совершенно разбит. Генерал напрасно ему говорил, что ради Франции
его сын вел себя героем, -- это только удвоило рыдания бедного человека, который
не мог оторваться от тела сына. Потом, -- и это к тому, что надо привыкнуть к
"не пройдут", -- все эти люди, как мой бедный камердинер, как Вогубер,
остановили немцев. Ты находишь, быть может, что мы не сильно-то продвигаемся, но
не следует спешить с выводами, -- в душе армия уже чувствует свою победу. Так
умирающий чувствует, что всг кончено. Теперь мы точно знаем, что победим, и мы
хотим этого, для того чтобы продиктовать справедливый мир; я не хочу сказать,
что справедливый только для нас, -- справедливый для французов, справедливый для
немцев >>.
Разумеется, благодаря "бедствию" ум Сен-Лу за свои пределы не вышел. Так же, как
недалекие герои и, на побывке -- банальные поэты, которые, живописуя войну, не
дорастают до уровня событий, потому что эти события ничего внутри самих них не
означили, и остаются на уровне своей банальной эстетики, правилам которой они
следовали и раньше, -- говоря, как они говорили десятком лет ранее, об
"окровавленной заре", о "полете трепетном победы" и т. п., -- Сен-Лу, который
был и поумней и артистичней, остался таким, каким он был раньше, и со вкусом
описывал мне пейзажи, увиденные во время остановки на опушке болотистого леса,
словно он видел их по ходу охоты на уток. Чтобы я мог составить представление о
контрасте света и сумрака, благодаря которым "рассвет был очарователен", он
припоминал наши любимые картины, не страшась помянуть страницу Ромена Роллана111
и даже Ницше -- с независимостью фронтовиков, лишенных того же страха перед
немецким именем, которым были охвачены тыловики, и без того же кокетства при
цитации врага, -- как, например, проявленного мимоходом полковником дю Пати де
Клам, когда он выступал в качестве свидетеля по делу Золя и продекламировал при
Пьере Кийаре112, яром дрейфусарском поэте, с которым, впрочем, был незнаком,
стихи из символистской драмы последнего "Безрукая девушка". Если Сен-Лу писал об
какой-либо мелодии Шумана, то он упоминал лишь ее немецкое название, и без
обиняков говорил, что на заре, когда он услышал на этой опушке птичий щебет, его
это опьянило словно бы пела птица из << возвышенного Siegfried >>, что он
надеется послушать оперу как-нибудь после войны.
Во второй мой приезд в Париж я в первый же день получил другое письмо Жильберты,
вероятно, забывшей о первом, или по меньшей мере о смысле того, что она писала,
ибо ее отъезд из Парижа задним числом был представлен довольно отличным образом.
<< Вы, может быть, не знаете, дорогой друг, -- писала она мне, -- что вот уже
скоро два года, как я в Тансонвиле. Я приехала в то же время, что и немцы; все
хотели удержать меня от поездки. Меня, вероятно, сочли за дурочку. "Как, --
говорили мне, -- вы в безопасности в Париже и вы уезжаете в те захваченные
районы как раз в тот момент, когда все ищут возможности оттуда уехать". Я не
отрицаю, что все эти соображения не были лишены основания. Но что поделаешь, у
меня есть только одно достоинство, я не трусиха, или, если хотите, чему-то я
предана, и когда я узнала, что мой милый Тансонвиль в опасности, мне не
хотелось, чтобы на его защиту в одиночку встал старый наш управляющий. Я поняла,
мое место -- там. К тому же, благодаря этому решению я смогла спасти не только
замок, -- когда соседние, покинутые обезумевшими владельцами, почти все
разрушены до основания, -- но и драгоценные коллекции, которыми так дорожил мой
милый папа >>. Одним словом, теперь Жильберта была убеждена, что она поехала в
Тансонвиль не затем, -- как она писала мне в 1914-м году, -- чтобы избегнуть
немцев и быть в безопасности, но напротив, чтобы встретить их и защитить от них
свой замок. Они, впрочем, не останавливались в Тансонвиле, но через ее имение
постоянно проходили их части, по числу намного превосходившие те, что вызвали
франсуазины слезы на комбрейской дороге, и Жильберта вела, как она писала ( на
этот раз от чистого сердца ) фронтовую жизнь. В газетах о ее поведении
отзывались с наивысшими похвалами, стоял вопрос о том, чтобы ее наградить. Конец
ее письма был совершенно точен. << Вы не представляете, что такое эта война, мой
милый друг, и какую важность приобретает какая-нибудь дорога, мост, высота.
Сколько я думала о Вас, о прогулках по всем этим опустошенным сегодня местам,
прогулках, благодаря Вам -- восхитительных; думала в то время, когда жестокие
бои велись за ту дорогу, тот холм, который Вы так любили, где мы так часто
гуляли вместе! Вероятно, Вы, как и я, не думали, что темный Руссенвиль и скучный
Мезеглиз, откуда нам приносили почту и где искали доктора, когда Вы были больны,
когда-нибудь станут знаменитыми местами. Так вот, мой милый друг, они навсегда
обрели славу с тем же правом, что и Аустерлиц или Вальми113. Битва при Мезеглизе
длилась более восьми месяцев, немцы потеряли там больше шестисот тысяч, они
разрушили Мезеглиз, но они его не взяли. Дорожка среди кустов боярышника,
которую Вы так любили, которую мы прозвали "тропкой в горку", где Вы рассказали,
что в детстве были в меня влюблены, когда, поверьте мне, я любила Вас, -- я не
могу сказать Вам, какую важность эта дорожка приобрела. Огромное пшеничное поле,
у которого она кончалась -- это та самая знаменитая отметка 307, на которую Вы,
должно быть, часто натыкались в сводках. Французы взорвали мостик через Вивону,
который, как Вы говорили, не пробуждал в Вас живых воспоминаний, немцы навели
другие, полтора года они держали одну половину Комбре, а французы другую... >>
На следующий день после того, как я получил это письмо, то есть за два дня до
прогулки в темноте, когда я слушал шум шагов в этой тянучке воспоминаний, --
приехал с фронта Сен-Лу, и, прямо перед возвращением обратно, забежал ко мне на
две минуты; само сообщение о его приходе меня сильно взволновало. Франсуаза