особенно девчонку, но в последние недели за своей бедой почти забыла о них,
и сейчас, подняв плачущую Лидку в кровать, Настена почувствовала вину перед
ней.
подмерз и приятно хрустел под ногами. Весь нижний край деревни будто вымер -
ни голоса и ни стука, лишь в нескольких избах слабо мерцал старушечий свет.
Собаки и те сбежались к дому Вологжиных, откуда доносилось их
бестолково-радостное гавканье. Там же слышались возня и крики ребятишек.
Настена и Надька шли молча и торжественно, невольно прямя шаг, охваченные
общим праздничным волнением. Впервые оттуда, с войны, с кромешной битвы,
пришел человек, чтобы остаться с ними, - пришел как посыльный, как вестник
от всех мужиков: скоро, бабы, скоро. Скоро все выяснится окончательно: одним
рыдать, потеряв последнюю надежду, другим радоваться, а всем вместе начинать
новую жизнь.
под потолок, освещали в большой горнице застолье. Во главе стола сидел он -
Максим, похудевший, почерневший, с коротко подстриженной, как у арестанта,
головой, глазастый, разомлевше-счастливый. Правая, забинтованная рука
висела, оттягивая шею, на марлевой повязке, с левой стороны сидела на
коленях, побрякивая медалями на отцовской гимнастерке, шестилетняя Верка,
младшая из двух вологжинских девчонок. Надька подошла первой, поздоровалась
с Максимом за руку, сказала:
рядом с Максимом справа, оттерев от него Максимова отца, деда Ефима,
громоздился, что твой друг и брат, уже пьяненький Нестор, слева место было
оставлено для Лизы, но она едва успевала бегать из кути в горницу и обратно.
Лиза сияла - сияло ее лицо, обычно бледное, унылое, сияли, захлебываясь от
радости, глаза, сияла под голубенькой кофточкой прогнувшаяся грудь - сияло
все, сияла вся, сияла вовсю. Она усадила Настену и Надьку и, не сдержавшись,
обняла их, прижала к себе, зашептала:
всхлипнув, она засмеялась и убежала.
раз напротив него, по другую, дальнюю сторону стола. Настена опустила глаза
и услышала, как Максим спросил:
покраснела; как можно спокойней, не сразу подняв голову, она ответила:
фронт. - Настена говорила и больше всего чувствовала на себе внимательный,
пытливый взгляд Иннокентия Ивановича. - С той поры ни слуху ни духу. Не
знаю... Ничего не знаю.
поглядывая на Настену. - Тут с расследованиями приезжали, спрашивали. Нигде,
видать, по документам не значится.
бывает. А письмо теперь не всякое до места доходит, - уверенно сказал
Максим, и Настене от этой уверенности почему-то сразу стало легче, будто она
и в самом деле не знала, что с Андреем.
заставлен. Куриц, понятно, порешили сегодня, но соленые ельцы достояли с
лета и береглись скорей всего специально для этого случая, как и самогонка,
которая выстаивалась в четверти не год, а то и не два. Так же и у других
баб, кому еще осталось кого ждать: сама будет голодать, ребятишек
недокормит, а припас для встречи оставит. Скольким из них уже пришлось
доставать этот припас со слезами! Прошлой осенью Агафья Сомова, получив
похоронку на сына и отголосив первые дни, собрала баб, выставила спирт, о
котором за войну забыли, что он есть, наготовила вместе с блинами да киселем
всякой закуски, и пошел тот спирт на поминки. Не у одной Агафьи так вышло -
теперь только вспоминай, и неизвестно еще, кому судьба готовит такой же
оборот. Пока не ошиблась одна Лиза.
запевать, но его не поддерживали, на него вообще как-то не обращали
внимания. Кое-кто из стариков уже отвалился от стола и пристроился на
корточках вдоль стены, взявшись за курево; тут же, не подымаясь, они
принимали от Лизы стаканы и чокались. Иннокентий Иванович подсел к Максиму и
завел серьезный и умный разговор об Америке - о том, как она воюет и когда
можно ждать там революцию. Максим отвечал неохотно - видно было, что
Иннокентий Иванович знает об этом больше, особенно о революции. Верка
задремала на коленях у отца; Лиза хотела унести ее в постель, но Верка
ухватилась за отца, закричала - пришлось оставить ее в покое. Кто-то
спросил, и Максим не в первый, наверное, раз взялся рассказывать, как в
госпитале ему хотели отнять руку, но он не дал - добро бы левая, а то
основная, правая рука, без нее совсем калека, но теперь с ней еще нянькаться
да нянькаться. Надька, хлопнувшая стакан самогонки, поинтересовалась:
заявил Нестор.
но как-то без злости, лишь бы отшить. - Вот придут мужики, и припухнешь как
миленький. Хватит, покомандовал над нашим братом, покуражился. Не все коту
масленица.
молчали.
деревне звали Василисой Премудрой, - толстая, неповоротливая, ничуть не
похудевшая за войну баба, с толстым же, басистым голосом.
- важно наставляла Василиса Премудрая. - Фронтовик не успел на родной порог
заступить, а ты ему подковырки подбрасываешь.
станет слушать, какие мы ему сказки расскажем, а про Лизу забудет. У него,
поди, одна рука только подбита, остальное в сохранности.
старики.
бойся: вот Гаврила твой придет, я его быстренько охомутаю. Я помоложе тебя
буду, тебе со мной не справиться.
птицу на сороку менять? Ты же сорока, тебе лишь бы пострекотать.
- ладно, а ты-то что за добрая птица? Уж не та ли, что вся в черном летает
да одно только слово знает?
Иннокентий Иванович. - Тебе под Василису не подкопаться, там фундамент
глубокий. Гаврила с фронта посылки-то, однако, не тебе шлет. Сколько -
посылок пять, однако, в этом году было? - обернулся он к Василисе. - Или
поболе? Та замялась:
держит.
спросила она.
худая птица, без понятия? Еще и радуешься.
сегодня говорю: давайте, говорю, корову забьем, чтобы встретить дак
встретить. Они меня очурали. Рубите, говорю, тогда всех до последней куриц,
чтоб я их больше не видала. Они и куриц пожалели. Даст бог, все наживем,
только б вместе быть. Я бы одна загибла, не выжила, от тоски бы загибла, а
то руки на себя наложила.
выдержала, голос ее от обиды дрогнул и раскрылся. - Это че же - значит, мне,
Катерине вот, Вере, Капитолине - всем нам руки на себя накладывать? Так, че
ли? Думаешь, ты его больше всех любила, больше всех ждала? Думаешь, мы их
сами потеряли? Ты, Лиза, не была в нашей шкуре и не говори. У меня бы и руки
на себя не заржавело наложить, да ребятишек куда? От него только и осталось
на белом свете, что ребятишки, - как же их-то загубить? Ты не знаешь, как
все внутри головешкой обуглилось, уж и не болит больше, а горелое-то куда-то
обваливается, обваливается... Ты теперь будешь бабой, женой жить, будешь
обниматься, миловаться, а я нет, я только рабочая сила, затычка во всякую
Прозоров Александр
Посняков Андрей
Суворов Виктор
Круз Андрей
Сапковский Анджей
Орловский Гай Юлий