устроилась на топчане в переднем углу. Для Павла, когда он будет приезжать,
оставалась деревянная кровать.
Легли и затихли. Катерина не знала, уснула она или, молясь ненадежными
мыслями, только еще подбиралась ко сну, когда в окно забарабанили - сначала
в окно и тут же в дверь, и Богодул за дверью (все недобрые вести приносил
Богодул) сипло и раскатисто закричал:
- Катер-рина! - Обычная очередь мата, без которого не смыкались у него
вместе два нормальных слова. - Катер-рина, горишь! Кур-рва! Петр-руха!
Старухи вскочили. В двух окнах, выходящих на верхний край Матеры,
плясали огненные сполохи, огонь казался настолько близким, что Дарья со сна
перепугалась первым страхом:
- Господи! Мы, ли че ли?!
Что к чему, Катерина разобрала сразу. И, путаясь в одежонке,
вскрикивала запальчиво и слабо, будто билась лбом о стенку:
- Ну, бесовый! Ну, бесовый! Как знала! Как знала! Царица небесная! -
Подхватилась и со всех своих ног кинулась туда - домой, что еще только
вечером было ее домом. Богодул, заторопившийся было за ней, с полдороги
переиначил и повернул на нижний край добуживать деревню.
Когда Катерина подбежала, изба полыхала вовсю. Не было никакой
возможности отбить ее от огня, да и не было в этом нужды. Один Петруха
метался среди молча стоящих, неотрывно глядящих на огонь людей и пытался
рассказать, как он чуть не сгорел, как в последний момент проснулся "от дыма
в легких и от жара в волосах - волоса аж потрескивали". "А то бы хана, -
повторял он с усмешкой. - Ижжарился бы без остатку, и не нашли бы, где че у
меня было", - и, присаживая голову, заглядывал в глаза: верят, не верят? От
него, как от чумного, отодвигались, но Петруха особенно и не рассчитывал на
веру, он знал Матеру, знал, что и его знают как облупленного, а потому
допускал и свою невольную вину. "Я вечером печку топил и лег спать, - лез он
с никому не нужными объяснениями. - Может, уголь какой холерный выскочил,
натворил делов", - и опять принимался рассказывать, как он спасся. Для него
только это и было важно - что он сам мог сгореть и лишь чудом уцелел, он так
уверился в этом, что, рассказывая, добивался у себя слезы и дрожи в голосе -
того, что требовалось для правды. Про печку и уголь он здесь же и забывал и
грозил: "Узнать бы, какая падла чиркнула, я бы..." - и точил кулаки,
пристукивая ими один о другой, как точат ножи. Или он опьянел от пожара, или
с вечера еще не просох окончательно, но казался Петруха нетрезвым и
пошатывался, оступался; лохматый и грязный, был он в майке, одна лямка
которой сползла с плеча, и в сапогах - обуться все-таки успел старательно. К
тому же Петруха успел кое-что и выбросить из огня: на земле валялось ватное
лоскутное одеяло, старая дошонка и "подгорна" - гармошка, которая в
Петрухиных руках знала только: "Ты Подгорна, ты Подгорна, широкая улица, по
тебе никто не ходит - ни петух, ни курица..." Петруха все хватался за нее и
все переносил с места на место, подальше от жара; люди тоже отступали, когда
припекало, но не расходились и не сводили с огня тревожных, пытающихся
что-то рассмотреть и понять глаз.
Тут была вся оставшаяся живая деревня, даже ребятишки. Но и они не
гомонили, как обычно; стояли завороженные и подавленные страшной силой огня.
Старухи с суровыми и скорбными лицами держались не вместе, а кто где - с
какой стороны подбежала каждая и уперлась перед жаром. Как никогда,
неподвижные лица их при свете огня казались слепленными, восковыми; длинные
уродливые тени подпрыгивали и извивались. Катерина, прибежав, закричала,
заголосила, протягивая руки к горящей избе, в рыданиях наклоняясь, кланяясь
в ее сторону - на нее оглянулись, узнавая, кто она и почему имеет право
кричать, узнали, молча пожалели и опять в мертвом раздумье уставились на
огонь. Из темноты вынырнула Дарья и встала рядом с Катериной - и остальным
сделалось спокойней, что Дарья там, рядом, что она, понадобится если,
удержит около себя Катерину и что они, стало быть, могут оставаться на своих
местах. Но и Катерина, поддаваясь этому жуткому и внимательному молчанию
людей, вскоре тоже умолкла, подняла глаза и не убирала их больше с того, что
с малых лет было ее домом.
Люди забыли, что каждый из них не один, потеряли друг друга, и не было
сейчас друг в друге надобности. Всегда так: при неприятном, постыдном
событии, сколько бы много ни было имеете народу, каждый старается, никого не
замечая, оставаться один - легче затем освободиться от стыда. В душе им было
нехорошо, неловко, что стоят они без движения, что они и не пытались совсем,
когда еще можно было, спасти избу, - не к чему было пытаться. То же самое
будет и с другими избами - скоро уж - Петрухина первая. И они смотрели,
смотрели, ничего не пропуская, как это есть, чтобы знать, как это будет, -
так человек с исступленным вниманием вонзается глазами в мертвого, пытаясь
заранее представить в том же положении, которого ему не миновать, себя.
Настолько ярко, безо всяких помех, осветилась этим огнем судьба каждого
из них, та не делимая уже ни с кем, у близкого края остановившаяся судьба,
что и не верилось в людей рядом, - будто было это давным-давно.
Пламя уже охватило всю избу и взвивалось высоко вверх, горело сильно и
ровно, и горело, раскалившись от жара, сплошным огнем все - стены, крыша,
сени, стреляло головешками, искрило, заставляя людей спячиваться; лопались и
плавились стекла; изнутри хлестким взмахом, точно плескал кто бензином, с
фуканьем выметывались длинные буйные языки. Пылало так, что не видно было
неба. Далеко кругом озарено было этим жарким недобрым сиянием - в нем
светились ближние, начинающиеся улицей, избы и тоже как горели, охваченные
мечущимися по дереву бликами; им озарялась Ангара под берегом, и там, где
она озарялась, зияла открытой раной с пульсирующей плотью; бугор за дорогой,
который то выхватывало из темноты, то снова задвигало в нее прыгающим
сиянием, казался бурым, опаленным. За пылающими стенами что-то обваливалось
и стучало, как от взрывов; в окна выбрасывало раскаленные угли; высоко
поднимались и отлетали, теряясь в звездах, искры; полымя наверху шипело,
переходя в слабый дым. Тесина на крыше вдруг поднялась в огне стоймя и,
черная, угольная, но все же горящая, загнулась в сторону деревни - там, там
быть пожарам, туда смотрите. И почти в тот же миг кровля рухнула, огонь
опал, покатились верхние горящие венцы - люди вскрикнули и отскочили.
Катерина снова заплакала навзрыд, невидяще кланяясь поверженной избе,
которую ненадолго окутало дымом, пока передохнуло, отдыхиваясь и
отрыгиваясь, и с новой силой направилось пламя, из которого частями
выхватывалась, будто плясала, русская печка. Огонь полез по забору во двор,
но и тут не захотели его остановить - к чему двор без избы? Кто станет
спасать ноги, оставшись без головы?
Когда верх избы рухнул и не стало избы, внимание людей к огню ослабло.
По какому-то точно наущению они оглянулись на Петруху. Они оглянулись и на
Катерину, которая всхлипывала, пожалели ее уже большей жалостью, но на
Петрухе они задержали глаза. Как он? Что он делает? Что испытывает теперь?
Доволен или испуган? Петруха стоял, теребя руками голую грудь и неспокойно
подергивая головой; пытливые взгляды людей обозлили его. Его давно уже, с
той поры как прибежала мать, терзало, что она не подошла к нему, не спросила
и не обругала, не пристыдила, она будто совсем забыла о нем, отказалась от
него, поэтому Петруху подмывало подойти самому и напомнить, что он здесь,
посмотреть, как поведет себя мать. И теперь, обозлившись, он решился и,
подойдя, сказал - да такое и так нахально, грубо, что и сам испугался:
- Мать, дай закурить.
Она непонимающе и все еще всхлипывая, подняла на него лицо.
- Ты же нюхаешь табак, я знаю. У тебя должон быть, - не остановился
Петруха. Дарья расслышала.
- Я те щас закурю! - негромко, во напористо, властно пригрозила она. -
Я те щас головешкой в рожу закурю! Я тя, зажигателя, щас подведу и дам
понюхать, чем там пахнет. Он ишо над матерью изгаляться, ишо мало ему! А ну
уметайся отсель, покуль я за тя не взялась!
- Хек! - только и нашелся ответить Петруха и отступил в темноту.
Но темнота уже заметно помякла, поникла, с неба разливался рассвет.
Теперь, когда огонь опал и лишь понизу подбирал оставшееся дерево, сильнее
запахло гарью и понесло сажными лохмотьями. Курились на траве и дороге
отлетевшие головешки. Деловито, без страсти и буйства, оттянувшись на
сторону, горел амбар. При набирающемся утреннем свете светлел и огонь.
Люди стали расходиться. Они уходили, неуверенно, боязливо осматриваясь
кругом: вот и нарушился порядок Матеры, с одного края деревня оголилась, и
теперь этот край беззащитен. Верно, отсюда и пойдет огонь дальше, ничем,
никаким миром от него не спастись...
Об этом и говорила Дарья Катерине, успокаивая и уводя ее с пожарища. У
всех будет то же самое, никто не минует этой судьбы. Катерине она выпала
первой - легче будет потом: не страдать, не мучиться в ожидании своего огня
и, дождавшись, не смотреть на него, обжигая сердце. Она свой черед прошла.
И верно, огнем изба горит недолго, два-три часа, но многие еще дни
курится, не остывая, избище и остро пахнет горелым, но не выгоревшим до
конца, ничем не убиваемым жилым духом.
Хозяин в эту ночь рано вышел на пост, загодя выбранный на ближнем
бугре, откуда было удобно и безопасно наблюдать пожар. И он видел все от
начала до конца. Он видел отблеск первой спички, особую, ненуждовую вспышку
которой сразу выделила и почувствовала изба: она натянулась и, с болью
скрипнув, осела. Хозяин подбежал к ней, прижался на мгновение в последний
раз к ее сухому замершему дереву, чтобы показать, что он здесь и будет здесь
до конца, и тут же вернулся обратно.
Он видел, как замерцала изнутри изба, сначала прерывистым, слабым
сиянием, которое все набиралось и набиралось, пока окна не залило сплошь
играющей краской. Хозяин смотрел, и сквозь стены видя то, что творится
внутри. Огонь долго прихватывался за плотный и гладкий, веками вышорканный
пол и никак не мог зацепиться за него, соскальзывал и смазывался - и вдруг,
углядев, ринулся на тонкую дощатую заборку и легко выскочил по ней наверх.
Затрещали, накаляясь, стены, и то ли от жара, то ли от постороннего
вмешательства мягко хлопнуло, как пролилось, стекло в выходящем на Ангару
окне. Оттуда, будто поддувалом, плеснуло свежим воздухом, и огонь, свободно
вздохнув, загудел и пошел гулять по всей избе, подбирая любую горящую мелочь