Чтение 13–й страницы книги ~Время жить и время умирать~

Гребер прошел через двор казармы и поднялся по гулкой лестнице в сорок восьмой номер. Комната сотрясалась от мощного храпа - добрая половина ее обитателей спала. Над столом горела затемненная лампочка. Игроки в скат еще бодрствовали. Рейтер сидел подле них и читал.

- Где Бэтхер? - спросил Гребер.

Рейтер захлопнул книгу. - Он велел передать тебе, что сегодня у него сплошные неудачи. Он налетел на какую-то стену и сломал велосипед. Знаешь поговорку: беда никогда не приходит одна. Завтра ему опять шагать на своих на двоих. Поэтому он сегодня вечером засел в пивной и утешается. А с тобой что приключилось? На тебе лица нет.

- Ничего не приключилось. Я сейчас опять ухожу. Мне только нужно взять кое-что.

Гребер стал шарить в своем ранце. Он привез бутылку джина и бутылку водки. Да у него еще был арманьяк Биндинга.

- Возьми джин или арманьяк, - сказал Рейтер. - Водки уже нет.

- Как нет?

- А мы выпили ее. Тебе следовало добровольно ее пожертвовать. Приехал из России, так нечего вести себя как капиталист. Надо и с товарищами поделиться! Отличная была водка.

Гребер вытащил из ранца оставшиеся две бутылки. Арманьяк он сунул в карман, а джин отдал Рейтеру.

- Ты прав. На, возьми, это помогает от подагры. Но не будь и ты капиталистом. Поделись с другими.

- Мерси! - Рейтер заковылял к своему вещевому шкафчику и достал штопор. - Полагаю, что ты намерен прибегнуть к самому примитивному способу обольщения, а именно, - с помощью опьяняющих напитков. В таких случаях обычно забывают откупорить бутылку. А если отбить горлышко, в волнении можно легко порезать себе морду. На, будь предусмотрительным кавалером!

- Иди к черту! Бутылка откупорена.

Рейтер откупорил джин. - Как это ты раздобыл в России голландскую водку?

- Купил, Есть еще вопросы?

Рейтер усмехнулся.

- Нет. Проваливай со своим арманьяком, ты, юный Казанова. А главное, не стесняйся. Ведь у тебя есть смягчающие вину обстоятельства: нехватка времени. Отпуск короток, а война долгая.

Фельдман поднялся и сел на своей кровати.

- Может, тебе нужен презерватив, Гребер? У меня в бумажнике есть несколько штук. Мне они не нужны: тот, кто спит, сифилиса не подцепит.

- Ну, это как сказать, - возразил Рейтер. - Говорят, и здесь может произойти нечто вроде непорочного зачатия. Но у Гребера натура неиспорченная. Он племенной ариец с двенадцатью чистокровными предками. И уж тут презервативы - преступление против отечества.

Гребер откупорил арманьяк, сделал глоток и снова сунул бутылку в карман.

- Романтики окаянные, - сказал он. - Чем в чужие дела нос совать, лучше займитесь своими собственными.

Рейтер помахал ему. - Иди с миром, сын мой! Забудь про строевой устав и попытайся быть человеком. Умереть проще, чем жить - особенно для вас, героическая молодежь и цвет нации!

Гребер прихватил еще пачку сигарет и стакан. Уже уходя, он заметил, что Руммель продолжает выигрывать. Перед ним лежала груда денег. Лицо его оставалось бесстрастным; но теперь по нему светлыми каплями струился пот.

Лестницы казармы были безлюдны, как обычно после вечерней зори. Гребер шел по коридорам, стены гулко отбрасывали эхо его шагов. Потом он пересек широкий плац. Элизабет у ворот уже не было. "Она ушла", - решил Гребер. Он почти предвидел это. Да и ради чего она будет ждать его?

- Дамочка твоя вон там, - сказал часовой. - Как это ты, шляпа, заполучил такую девушку? Этакие птички - специально для офицеров.

Теперь и Гребер увидел Элизабет. Она стояла, прислонясь к стене. Он похлопал часового по плечу.

- Есть новое постановление, сынок. Таких краль выдают теперь вместо ордена, если ты пробыл на фронте четыре года. И все - генеральские дочки. Поди доложись по начальству, недоносок! Разве ты не знаешь, что часовому на посту разговаривать не положено?

Гребер направился к Элизабет.

- Сам недоносок, - бросил ему вслед часовой, впрочем, несколько озадаченный.

На холме за казармой они нашли скамью. Она стояла под каштанами, и оттуда был виден весь город. Нигде ни огонька. Только воды реки мерцали в лучах месяца.

Гребер вынул пробку и налил стакан до половины. Арманьяк поблескивал в нем, точно жидкий янтарь. Он протянул стакан Элизабет:

- Выпей все, - сказал он.

Она сделала только глоток.

- Нет, выпей все, - повторил он. - Уж сегодня такой вечер. Выпей за что-нибудь, ну хоть за нашу треклятую жизнь или за то, что мы еще живы. Главное - выпей! Нам необходимо выпить, ведь мы прошли через мертвый город. Да и вообще это сегодня необходимо.

- Хорошо. Тогда за все вместе.

Од снова налил стакан и выпил сам. И сразу же ощутил, как по телу разлилось тепло. Но вместе с тем почувствовал, насколько он опустошен. Это была пустота без боли.

Он еще раз налил полстакана и отпил около половины. Затем поставил его между ними на скамью. Элизабет сидела, подняв колени и обхватив их руками. Молодая листва каштанов над их головой, поблескивавшая в лунном свете, казалась почти белой - словно в нее залетела стайка ранних весенних мотыльков.

- Какой он черный, - сказала она, указывая на город. - Точно выгоревшие угольные шахты...

- Не смотри туда. Повернись. На той стороне совсем Другое.

Скамья стояла на самой вершине холма, противоположный склон ее мягко опускался, и взору открывались поля, озаренные луною дороги, аллеи, обсаженные тополями, деревенская колокольня, вдали - лес, на горизонте - синяя гряда гор.

- До чего здесь все дышит миром, - заметил Гребер. - И как все это просто, верно?

- Просто, если можешь вот так повернуться на другую сторону и о той больше не думать.

- Этому научиться нетрудно.

- А ты научился?

- Конечно, - сказал Гребер. - Иначе меня бы уже не было на свете.

- Как бы и мне хотелось!

- Ты уже давно умеешь. Об этом позаботилась сама жизнь. Она ищет подкреплений, где может. А когда надвигается опасность, жизнь не знает ни слабости, ни чувствительности. - Он пододвинул стакан к Элизабет.

- Пить вино - это тоже смотреть в другую сторону?

- Да, - сказал он, - сегодня вечером, во всяком случае.

- Она поднесла стакан к губам.

- Давай на некоторое время совсем не будем говорить о войне, - предложил он.

- Давай совсем ни о чем не говорить, - сказала Элизабет, откидываясь на спинку скамьи.

- Ладно...

И вот они сидели и молчали. Всюду стояла тишина, и постепенно эту тишину начали оживлять мирные ночные звуки. Они не нарушали ее, а только делали глубже - то тихий ветерок, словно это вздыхал лес, то крик совы, то шорох в траве и бесконечная игра облаков и лунного света. Тишина поднималась с земли, ширилась и охватывала их, она проникала в них - с каждым вздохом все глубже, - самое их дыхание сливалось с тишиной, оно исцеляло и освобождало, становилось все мягче, глубже и спокойнее и было уже не врагом, а далекой благодатной дремотой...

Элизабет пошевельнулась. Гребер вздрогнул и посмотрел вокруг:

- Удивительно, ведь я заснул.

- Я тоже. - Она открыла глаза. Рассеянный свет словно задержался в них и делал их очень прозрачными. - Давно я так не спала, - изумленно сказала она, - обычно я засыпаю при свете, - я боюсь темноты и просыпаюсь как от толчка, с каким-то испугом - не то, что сейчас...

Гребер сидел молча. Он ни о чем не спрашивал. В эти времена, когда происходило столько событий, любопытство умерло. Он лишь смутно дивился тому, что сам сидит так тихо, оплетенный ясным сном, точно скала под водой - веющими водорослями. Впервые с тех пор, как он уехал из России, Гребер почувствовал, как тревожное напряжение оставило его. И мягкое спокойствие проникло в него, точно прилив, который за ночь поднялся и вдруг, зеркально заблестев, как бы вновь соединил сухие опаленные участки с огромным живым целым.

Они вернулись в город. И снова улица приняла их в себя, на них опять повеяло запахом остывших пожарищ, и черные затемненные окна провожали их, точно процессия катафалков. Элизабет зябко поежилась.

- Раньше дома и улицы были залиты светом, - сказала она, - и мы воспринимали это как нечто вполне естественное. Все к нему привыкли. И только теперь понимаешь, какая это была жизнь...

Гребер поднял глаза. Небо ясное, безоблачное. Подходящая ночь для налетов. Уже по одному этому она была для него слишком светла.

- Затемнена почти вся Европа, - сказал он. - Говорят, только в Швейцарии по ночам еще горят огни. Это делается специально для летчиков, пусть видят, что летят над нейтральной страной. Мне рассказывал один, он побывал со своей эскадрильей во Франции и в Италии, что Швейцария - какой-то остров света - света и мира, - одно ведь связано с другим. И тем мрачнее, точно окутанные черными саванами, лежали позади и вокруг этого острова Германия, Франция, Италия, Балканы, Австрия и все остальные страны, участвующие в войне.

- Нам был дан свет, и он сделал нас людьми. А мы его убили и стали опять пещерными жителями, - резко сказала Элизабет.

"Ну, насчет того, что он сделал нас людьми, это, пожалуй, преувеличение, - подумал Гребер. - Но Элизабет, кажется, вообще склонна все преувеличивать. А может быть, она и права. У животных нет ни света, ни огня. Но нет и бомб".

Они стояли на Мариенштрассе. Вдруг Гребер увидел, что Элизабет плачет.

- Не смотри на меня, - сказала она. - Мне пить не следовало. На меня вино плохо действует. Это не грусть. Просто я вся как-то ослабла.

- Ну и будь какая есть, не обращай внимания. И я ослаб. Это неизбежно в такие минуты.

- В какие?

- О каких мы говорили. Ну, когда повертываешься в другую сторону. Завтра вечером мы не станем бегать по улицам. Я поведу тебя куда-нибудь, где будет так светло, как только может быть светло в этом городе. Я разузнаю.

- Зачем? Ты можешь найти более веселое общество, чем я.

- Не нужно мне никакого веселого общества.

- А что же?

- Только не веселое общество. Я бы не вынес сейчас таких людей. И других тоже - с их жалостью. Я за день бываю сыт ею по горло. Искренней и фальшивой. Ты, наверное, тоже это испытала.

Элизабет уже не плакала.

- Да, - сказала она. - Я тоже это испытала.

- Между мной и тобой все иначе. Нам незачем друг друга морочить. И это уже много. А завтра вечером мы пойдем в самый ярко освещенный ресторан и будем есть, и пить вино, и на целый вечер забудем об этой проклятой жизни.

Она посмотрела на него.

- Это тоже другая сторона?

- Да, тоже. Надень самое светлое платье, какое у тебя есть.

- Хорошо. Приходи в восемь.

Вдруг он почувствовал, что его щеки коснулись ее волосы, а потом и губы. Словно налетел ветер. И не успел Гребер опомниться, как она уже исчезла. Он нащупал в кармане бутылку. Она была пуста. Гребер поставил ее на соседнее крыльцо. "Вот и еще день прошел, - подумал он. - Хорошо, что Рейтер и Фельдман не видят меня сейчас! А то опять начали бы острить!"

- Ну что ж, друзья, извольте, я готов признаться, - оказал Бэтхер. - Да, я спал с хозяйкой. А что же мне оставалось? Ведь что-нибудь сделать-то надо было. Иначе для чего мне дали отпуск? Я же не хочу, чтобы меня как дурачка какого-то, отправили обратно на фронт.

Он сидел возле кровати Фельдмана, держа в руке крышку от кофейника, в котором был налит кофе, и опустив ноги в ведро с холодной водой. После того как Бэтхер сломал велосипед, он успел натереть себе водяные пузыри.

- А ты? - обратился он к Греберу. - Что ты делал сегодня? Куда-нибудь ходил?

- Нет.

- Нет?

- Он дрых, - вмешался Фельдман. - До полудня. Пушкой не разбудишь. Первый раз доказал, что у него есть ум.

Бэтхер вытащил ноги из ведра и стал рассматривать свои ступни. Они были покрыты крупными белыми волдырями.

- Нет, вы только посмотрите! Уж на что я здоровяк, а ноги у меня нежные, будто у грудного младенца. И всю жизнь так. Никак не загрубеют. Уж чего только я не делал. И вот с такими ногами придется опять топать по деревням.

- А зачем тебе топать? Куда тебе сейчас спешить? - спросил Фельдман. - У тебя же есть хозяйка.

- Ах, брось! Что хозяйка! Какое это имеет отношение? Да и вышло совсем не то!

- Когда приезжаешь с фронта, первый раз всегда получается не то, это каждому известно.

- Я о другом, приятель. У нас-то как раз получилось. Да не так, как надо.

- Нельзя же сразу требовать невесть чего, - сказал Фельдман. - Женщина должна привыкнуть.

- Ты все еще не понимаешь. Она была хоть куда. А душевного не получилось. Вот послушай! Лежим мы, значит, в постели, и все у нас по-хорошему, и вдруг я, можно сказать, в пылу сражения, забылся, да и назвал ее Альма. А ее зовут Луиза. Альмой-то зовут мою жену, понятно?

- Понятно.

- Это была прямо-таки катастрофа, приятель.

- Так тебе и надо, - вдруг раздраженно вмешался один из сидевших у стола игроков, обернувшись к Бэтхеру. - Это тебе за распутство, свинья ты этакая! Надеюсь, она тебя выгнала со скандалом?

- Распутство? - Бэтхер перестал рассматривать свои ноги. - Кто говорит о распутстве?

- Ты! Все время говоришь! Неужели ты еще и болван? - Возмущавшийся игрок был низенький человечек с большой головой, похожей на яйцо.

Он с ненавистью уставился на Бэтхера. Бэтхер был вне себя от возмущения.

- Нет, вы слышали когда-нибудь такую чепуху? - воскликнул он, обращаясь к присутствующим. - Единственный, кто здесь говорит о распутстве - это ты, балда! Надо ведь придумать! Вот будь здесь моя жена, а я бы жил с другой, это, балда, было бы распутством. Но ведь ее же нет, в том-то и горе! Какое же тогда распутство? Если бы она была тут, я же не стал бы спать с хозяйкой!

- Не слушай его, - сказал Фельдман. - Ему завидно, вот и все. Что же произошло после того, как ты назвал ее Луизой?

- Луизой? Да не Луизой. Ведь ее и зовут Луизой. Я назвал ее Альмой.

- Ну, Альмой, ладно. А потом?

- Потом? Ты просто не поверишь, приятель. Вместо того, чтобы рассмеяться или устроить мне скандал, что же она делает? Она начинает реветь. Слезы - как у крокодила, представляешь себе? Нет, приятель, толстым женщинам не надо реветь...

Рейтер откашлялся, закрыл книгу и с любопытством посмотрел на Бэтхера. - Почему?

- Не идут им слезы. Не подходят к их пышным формам. Толстые женщины должны хохотать.

- Интересно, стала бы твоя Альма хохотать, если бы ты назвал ее Луизой, - язвительно спросил Головастик.

- Будь тут моя Альма, - веско и назидательно заявил Бэтхер, - она бы дала мне по морде первой же попавшейся под руку пивной бутылкой, а потом - чем попало. А когда я очухался бы, так излупцевала, что от меня одни рожки за ножки остались бы. Вот что было бы, олух ты этакий!

Головастик помолчал. Нарисованная Бэтхером картина, видимо, сразила его.

- И такую женщину ты обманываешь? - хрипло выговорил он наконец.

- Чудак-человек, разве я ее обманываю! Да будь она тут - я бы на хозяйку и не взглянул! Никакого обмана тут нет! Просто необходимость.

Рейтер повернулся к Греберу. - А ты? Удалось тебе чего-нибудь добиться твоей бутылкой арманьяка?

- Ничего.

- Ничего? - переспросил Фельдман. - Потому ты и спишь до полудня, как дохлый?

- Ну да. Черт его знает, откуда у меня такая усталость. Я бы сейчас же опять мог заснуть. Точно я целую неделю глаз не смыкал.

- Тогда ложись и спи дальше.

- Мудрый совет, - заметил Рейтер. - Совет мастера-дрыхуна Фельдмана.

- Фельдман - осел, - сказал Головастик, объявляя пас. - Он проспит весь свой отпуск. Не успеет оглянуться, а отпуск уже тю-тю! С таким же успехом мог бы дрыхнуть на фронте и видеть во сне, что он в отпуску.

- Это тебе бы так хотелось, парень, - возразил Фельдман. - А мне как раз наоборот. Я сплю здесь, а когда вижу сны, то мне снится, будто я на передовой.

- Где же ты на самом деле? - спросил Рейтер.

- Где? Здесь! А где же еще?

- Вот именно это я и хочу сказать, - заблеял Головастик. - Ну, не все ли равно, где он, если он все время дрыхнет. Только дурак этого не поймет...

- А когда я просыпаюсь, мне совсем не все равно, слышите вы, хитрюги, - вдруг рассердился Фельдман и снова улегся на свою постель.

Рейтер опять обернулся к Греберу.

- А ты? Чем ты сегодня собираешься потешить свою душу?

- Скажи, куда надо пойти, если хочешь отменно поужинать?

- Один?

- Нет.

- Тогда иди в ресторан "Германия". Только тебя, правда, могут и не впустить. Во всяком случае - не в твоей фронтовой сбруе. Это гостиница для офицеров. И ресторан тоже. Впрочем, кельнер, может быть, проникнется уважением к твоему иконостасу.

Гребер окинул себя беглым взглядом. Его мундир был во многих местах залатан и очень поношен.

- А ты не одолжишь мне свой мундир? - спросил он.

- Пожалуйста. Только ты кило на пятнадцать легче меня. Как войдешь в нем, тут же тебя и вышвырнут. Но я могу раздобыть тебе на твой рост парадный унтер-офицерский мундир. И брюки тоже. Наденешь сверху шинель - никто в казарме и не заметит. Кстати, почему ты до сих пор рядовой? Тебе бы давно пора быть лейтенантом.

- Я уже добрался однажды до унтер-офицерского чина. А потом поколотил лейтенанта, и меня разжаловали. Еще счастье, что не перевели в штрафную роту. Но о повышении теперь нечего я думать.

- Тем лучше, значит, ты даже моральное право имеешь на унтер-офицерский мундир. Если ты поведешь свою даму в ресторан "Германия", закажи Иоганнисбергер Кохсберг, 37, из подвалов Г.Х.Мумма.

- Хорошо. Этим советом я воспользуюсь.

Надвинулся туман. Гребер стоял на мосту. Река была завалена обломками, и ее черные воды медленно и лениво ползли среди балок и домашней рухляди. Из белой мглы на берегу выступал высокий силуэт школы. Гребер долго смотрел на него; затем он вернулся на берег и по узкой улочке дошел до школы. Мокрые от сырости большие железные ворота были широко распахнуты, школьный двор пуст. Никого. Уже слишком поздно. Гребер пересек двор и вышел на берег. Стволы каштанов, уходя в туман, казались совершенно черными, точно уголь. Под ними темнели отсыревшие скамьи. Гребер вспомнил, что он частенько здесь сиживал. Ничто из того, о чем он тогда мечтал, не сбылось. Прямо со школьной скамьи он попал на фронт.

Пока он сидел, глядя на реку, к берегу прибило сломанную кровать. Подобно огромным губкам лежали на ней намокшие подушки. От их вида его зазнобило. Он вернулся к школьному зданию и снова постоял перед ним. Потом взялся за ручку парадной двери. Дверь была не заперта. Гребер толкнул ее и нерешительно вступил в раздевалку. Здесь он остановился, посмотрел вокруг, потянул носом и услышал знакомый спертый школьный запах, увидел полутемную лестницу и темные крашеные двери, которые вели в актовый зал и в рекреационный зал. Все это не вызвало в нем никаких чувств - даже презрения, даже иронии. Он вспомнил Вельмана. Никогда не возвращайся, - сказал тот. И он был прав. Гребер чувствовал только опустошенность. Весь опыт, который он приобрел после школы, глубоко противоречил тому, чему его здесь учили. Ничего не осталось, - он полный банкрот.

Гребер повернулся и вышел. По обе стороны входа висели мемориальные доски с именами павших в боях. Фамилии на доске справа он знал - это были убитые в первую мировую войну. Каждый раз во время съезда нацистской партии доску украшали еловыми ветками и венками из дубовых листьев, а директор школы Шиммель произносил перед нею напыщенные речи о реванше, о великой Германии и о грядущей расплате. У Шиммеля было толстое, дряблое пузо, и он всегда потел. Доска слева была новая. Гребер ее раньше не видел. Там значились убитые в этой войне. Он прочел фамилии. Их было много; но доску сделали большую и рядом оставили место еще для одной.

Выйдя, он встретил педеля на школьном дворе.

- Вы ищете что-нибудь? - спросил старик.

- Нет. Ничего не ищу.